“А вы не называйтесь учителями,

ибо один у вас Учитель – Христос”                                                                                                              

(Мф. 23: 8) 

Постоянные религиозно-нравственные устремления Николая Семёновича Лескова (1831 – 1895) ста­новятся особенно интенсивными начиная с середины 1870-х го­дов и не ослабевают до конца его творческого пути. В те годы, которые писатель именовал “временем разгильдяй­ства и шатаний” [1], когда, “куда ни толкнись, всюду находишь ка­кую-то беспорядочную суету и сутолоку” (11, 587), Лесков со­вершал свой подвижнический труд, свою, говоря религиозным языком, “брань”: важно было восстановить поруганный и почти утраченный идеал. В этих условиях наиболее остро стоял вопрос о Церкви и о роли ду­ховенства.

Лесковское признание  середины 1870-х годов о его “разладе с церковностью” до настоящего времени трактуется излишне прямо­линейно, вырывается из контекста. Между тем в письме Лескова к П.К. Щебальскому, да­тированном 29 июля 1875 года, привлекают внимание знамена­тельные слова: “Более чем когда-либо верую в великое значение Церкви<выделено мной –  А.Н.-С.>,но не вижу нигде того духа, ко­торый приличествует обществу, носящему Христово имя” (10, 411).

Освещая эту проблему, следует учесть размышления одного из крупнейших русских философов и богословов первой половины ХХ столетия  В.В. Зеньковского “О так называемом бесцерков­ном христианстве”: “Христианство не может быть понято и вос­принято вне Церкви. Почему? Потому, что Церковь, как учит нас ап. Павел (Колос., гл. 1, ст. 24 и Ефес., гл. 1, ст. 23), есть “тело Христово” <...> и что “глава Церкви - Христос” (Ефес., гл. 1, ст. 22)” [2].

Из цитированного выше фрагмента лесковского письма видно, как писатель формулирует своё “верую”, по сути совпа­дающее с девятой частью Символа Православной Веры: “Верую... во единую святую соборную и апостольскую Церковь”. Нужно именно веровать в то, что святость  изначально присуща Церкви, что она несокрушима – по слову Христа: “Созижду Цер­ковь Мою, и врата адова не одолеют её” (Мф. 16: 18).

В то же время требуются духовное мужество и большое нравственное усилие, чтобы понять, что святость сущностно пребывает в Церкви, несмотря на то, что со стороны её “человеческой  оформленности”, внешней “оболочки” святое может соседство­вать с греховным, “живая реальность Церкви содержит в себе слишком много проявлений непросветлённого и непреображён­ного человеческого естества” [3].

Священнослужитель, по учению Апостола Павла, даже самими немощами своими, от которых не свободен ни один человек “во дни плоти своей”, призван “не соблазнять малых сих”, но наставлять их и  духовно поддерживать, “Ибо всякий первосвященник, из человеков избираемый, для человеков поставляется на служение Богу, чтобы приносить дары и жертвы за грехи, Могущий снисходить невежествующим и заблуждающим; потому что и сам обложен немощью” (Евр. 5: 1 – 2). Лесков неустанно подчёркивал ответственное по­ложение духовенства, по поведению которого нередко судят о са­мой Церкви в целом.

Важно отметить, что критика “пороков чиновничьего церковного управления” [4] велась изнутри, а не извне – не из вражеского стана.

Писатель был кровно связан с отеческой верой на генетическом уровне: “Род наш собственно происходит из духовенства, и тут за ним есть своего рода почётная линия. Мой дед, священник Димитрий Лесков, и его отец, дед и прадед все были священниками в селе Лесках, которое находится в Карачевском или Трубчевском уезде Орловской губернии. От этого села “Лески” и вышла наша родовая фамилия – Лесковы” (11, 7). Внук и правнук православных священников признавался в “Автобиографической за­метке” (1882 – 1885?) в своей “счастливой религиозности”: “Религиозность во мне была с дет­ства, и притом довольно счастливая, то есть такая, какая рано начала мирить веру с рассудком” (11, 11).

Отец Николая Лескова – Семён Дмитриевич – завещал пятилетнему сыну:  “ Никогда ни для чего в свете не изменяй вере отцов твоих”[5], – и писатель хранил этот отцовский завет .   

Несмотря на то, что отец Лескова, закончив в своё время курс в духовной семинарии, не стал служителем Церкви, связь его с духовным сословием не прерывалась, и к ней он приобщал своего первенца: “По отцу моему, происходившему из духовного звания, – вспоминал писатель, – я бывал у некоторых орловских духовных и хаживал иногда по праздникам в монастырскую слободку. <…> я мог здесь встречать многострадальных “духовенных”, с детства меня необыкновенно интересовавших” (6, 400; 409).

Мать Лескова была религиозна “чисто церковным образом, –  она читала дома акафисты и каждое первое число служила молебны и наблюдала, какие это имеет последствия в обстоятельствах жизни” (11, 11). В рассказе автобиографического характера “Дворянский бунт в Добрынском приходе” (1881) Лесков упомянул: “мою матушку (благодаря Бога поныне здравствующую) прихожане раз избрали “старостихою”, т.е. распорядительницею и казначеею при поправке нашей добрынской церкви” [6]. 

Пример “очень богобоязненной и набожной матери” (6, 125) подкреплялся православным благочестием бабушки: “она питала неодолимую страсть к путешествиям по <…> пустыням. Она на память знала не только историю каждого из этих уединённых монастырей, но знала все монастырские легенды, историю икон, чудотворения, какие там сказывали, знала монастырские средства, ризницу и всё прочее. Это был ветхий, но живой указатель к святыням нашего края” (1, 53 – 54). 

В “иконописной фантазии” “Благоразумный разбойник”(1883) Лесков утверждал, что его “заняла и даже увлекла церковная история и сама церковность” [7].

Возникшая ещё в начале творческого пути наследственная “потребность сказать очень многое” по вопросу о Церкви и духовенстве (“потому что он нам очень близок и мы ему очень сочувствуем” [8], – утверждал начинающий писатель) была воплощена в контексте лесковского творческого мира в целом.

Писателя всерьёз привлекали характеры и личности служителей Церкви, образ их жизни. Первым в отечественной словесности  Лесков сумел открыть читателям быт, нужды и проблемы духовенства. В статье “Коварный приём (Два слова “Вестнику Европы”)” (1883) писатель подчеркнул: “я даже по снисходительному суждению “Вестника Европы” немало послужил церковно-исторической науке и имею в духовенстве друзей, расположение которых мне дорого и досталось недаром” [9].

Нельзя не назвать несколько имён православных священнослужителей, современников писателя,  оказавших воздействие на формирование его христианского мировоззрения. Влияние на религиозное развитие в детские годы Лескова имел  местный священник отец Алексей Львов,  который, по воспоминаниям писателя, венчал его отца и мать, крестил его самого и учил Закону Божию [10].  Знаменательно, что в начальной редакции первого лесковского рассказа “Погасшее дело” главный герой носил имя “отец Алексей”.

Лесков был также дружен со многими православными священнослужителями, вёл с ними активную переписку. Русское священство в свою очередь  ценило и любило лесковские художественные произведения на религиозно-церковные темы. Так, протопресвитер Морского ведомства Александр Желобовский, состоявший в числе лиц, с которыми Лесков “вёл дружбу и переписывался” [11], преподнёс ко дню рождения писателя “Псалтырь” с дарственной надписью: “Творцу “Соборян”, воспевшему тяжёлый быт русского духовенства, усердно приносит искренний его почитатель дивные песни Давида. С.<вященник> Александр Желобовский. 1873 г., февраля 4” [12].

Старший современник Лескова епископ Игнатий (в миру – Дмитрий Александрович Брянчанинов), любимый и чтимый писателем, стал впоследствии героем его произведений “Таинственные предвестия ” (1885), “Инженеры-бессребреники ” (1887).

Показательно, что путь религиозно-нравственных поисков и  сам дух христианства, пронизывающий лесковские произведения, во многом совпадает со стезёй духовных исканий, пройденной епископом Игнатием (Брянчаниновым), обаятельная личность которого во всей её духовной силе предстаёт в творчестве Лескова. Раздумья епископа Игнатия  о поисках веры и истинного своего призвания,  “плач” заплутавшей в этом долгом поиске души, которая не сразу высвободилась и просияла, обретя  праведную жизнь в Боге, воспроизводятся в “Инженерах-бессребрениках” с опорой на признания епископа, сделанные в его “Сочинениях” (1886) [13]: “явилась тоска невыносимая по Боге. <…> это было томление души, удалившейся от истинной жизни своей, Бога. <…> Безотчётные чувствования религиозные меня не удовлетворяли: я хотел видеть верное, ясное, Истину. <…> мой ум весь был погружён в науки и вместе горел желанием узнать, где кроется истинная вера, где кроется истинное учение о ней, чуждое заблуждений и догматических, и нравственных ” [14].   

Земляком Лескова был Георгий Васильевич Говоров – Феофан Затворник Вышенский (1815 – 1894) – епископ, богослов, публицист, переводчик. Даже оставив епископскую кафедру ради уединённой жизни в Вышенской пустыни, он не прерывал письменного общения с миром, продолжал свой пастырский и миссионерский подвиг как писатель. “Феофан старался всё учение о “христианской жизни” перестроить по началам святоотеческой аскетики”, – указывал          о. Г. Флоровский [15].

Важно отметить, что святитель Феофан и Лесков обучались  у одного и того же наставника. В годы учёбы  Г.В. Говорова в Орловской духовной семинарии богословские науки ему преподавал отец Евфимий Андреевич Остромысленский (1804 – 1887) – впоследствии наставник Лескова в Орловской гимназии.

С особенной теплотой отзывался писатель об этом талантливом  преподавателе Закона Божия: “первые уроки религии мне были даны превосходным христианином. Это был орловский священник Остромысленский – хороший друг моего отца и друг всех нас, детей, которых он умел научить любить правду и милосердие” (7, 224 – 225). Он был любимым педагогом Лескова, отсюда очевидно, что и изучение Священного Писания стало для него любимым предметом.

Личность Е. А. Остромысленского и его “добрые уроки” писатель впоследствии не раз с благодарностью вспоминал и литературно сберёг в образах православных священников: например, в святочных рассказах “Привидение в Инженерном замке”(1882), “Зверь”(1883), “Пугало” (1885),“Грабёж” (1887), в хронике “Чающие движения воды” (1867), в “были” “Владычный суд”(1877) и других произведениях.

Писатель не позволял пошатнуть его веру и не боялся открыться в своей любви к православному духовенству. На закате дней –  4 января 1893 года – Лесков делился с Л.Н. Толстым: “я с ранних лет жизни имел влечение к вопросам веры и начал писать о религиозных людях, когда это почиталось за непристойное и невозможное (“Соборяне”, “Запечатленный Ангел”, “Однодум”, и “Мелочи архиерейской жизни”, и тому подобное)” (11, 519).

Таким образом, духовенство явилось “специальным объектом” художественного исследования Лескова. На протяжении своей литературной деятельности он продолжал внимательно изучать всё, что было связано с Церковью и её служителями.

Знаменательно, что первым печатным произведением Лескова явилась заметка о распространении Евангелия на русском языке  < “ О продаже в Киеве Евангелия ” > (1860). Впервые вступивший на литературное поприще автор, ратуя за распространение в русском обществе духа христианства, высказал озабоченность по поводу того, что Новый Завет, тогда только появившийся на русском языке, доступен не каждому. Лесков отметил как “новую” и “радостную” возможность “удовлетворения насущной потребности читать и понимать эту книгу”, переведённую “на понятный нам язык” [16]. В то же время автор заметки с возмущением пишет о книготорговцах, усмотревших в давно ожидаемом “русском” Евангелии  всего лишь ходовой товар и сделавших его предметом бессовестной наживы. Лесков особенно огорчён тем, что переведённое на русский язык Евангелие, не попадёт  в руки паломников со всей Руси, которые “всегда покупают в Киеве книги духовного содержания”: неимущий киевский “пешеход-богомолец”  “принуждён отказать себе в приобретении Евангелия, недоступного для него по цене” [17].

Евангелие и цена, христианская душа и кошелёк – начинающий писатель указал на несовместимость этих полярностей.

Первая   корреспонденция   Лескова явилась своего рода духовным компасом, указавшим автору магистральное направление всего его творчества. Биограф писателя П.В. Быков отмечал: “случайно или умышленно, но Лесков словно наметил в ней <заметке - А. Н.-С.> программу <…> всей будущей своей деятельности, которая была посвящена на борьбу с неправдою, с невежеством, со всеми тёмными сторонами жизни, на горячую проповедь добра, любви к ближнему, всего светлого, честного, прекрасного” [18].

С тех пор о “важности Евангелия” (11, 233), в котором “есть всё, – даже то, чего нет” (“Новозаветные евреи” – 1884)[19], Лесков размышлял, говорил и писал постоянно – до последних дней своих. По его убеждению, в Евангелии сокрыт “глубочайший смысл жизни” (11, 233).  В 1881 г. писатель подготовил “Изборник отеческих мнений о важности Священного Писания. Собрал и издал Н. Лесков”. И уже на склоне лет, в 1891 году, маститый автор признавался в том, что именно “хорошо прочитанное Евангелие ” (11, 509) указало ему истинный путь и собственное человеческое призвание.

Поднятая в первой лесковской заметке проблема оказалась столь животрепещущей, что получила большой общественный резонанс [20]. Написанное “на злобу дня” пережило  “сиюминутность” газетного существования. Важность той публикации отмечалась даже и тридцать лет спустя. В 1890 году газета “Новое время” указала на “корреспонденцию из Киева, в которой автор скорбел о том, что в местных книжных магазинах Евангелие, тогда только изданное на русском языке, продаётся по ценам возвышенным, вследствие чего много людей небогатых лишены возможности приобрести книгу слова Божия” [21]. 

Поразительна высокая интенсивность лесковских пуб­ликаций  на темы религии. Так, например, в течение десятилетия 1875 – 1885 годов едва ли не ежедневно появлялись рассказы, очерки, статьи, заметки Лескова, по­свящённые различным аспектам религиозной жизни: идеям, прак­тике, исто­рии и современности. Многие из этих работ малоизве­стны, другие почти полностью забыты. Многое из того, что публиковалось в периодике тех лет, до сих пор не найдено и не собрано.  Важно актуали­зировать этот объёмный материал как лесковскую летопись религиозной жизни России.

Уже современная писателю критика выделила как одну из важнейших его заслуг в истории отечественной словесности многосторонний показ русского духовенства – извне и изнутри, со стороны быта и психологии, не только коллективной (как сословия), но и индивидуальной. Так, в некрологе, посвящённом писателю, особо отмечено: “Лескову принадлежит большая заслуга, что он первый ввёл в нашу литературу повествования из быта православного духовенства, которое он осветил со всех сторон, дав нам верную и широкую картину жизни этого своеобразного мира. Он изобразил этот мир в выпуклых типах и сценах, интересных не одной своей внешней стороной, но и в психическом отношении” [22].

Лесков создал множество “ уповательных ”образов православных священнослужителей.Знаменательно, что первым героем лесковской беллетристики стал сельский священник – отец Илиодор – в дебютном рассказе “Засуха” (1862) ( “Погасшее дело” ). В подзаголовке писатель указал: «Из записок моего деда».

Дед  умер ещё до рождения  внука, но Лесков  знал о нём от  отца и от тётки Пелагеи Дмитриевны: “всегда упоминалось о бедности и честности деда моего, священника Димитрия Лескова” (11, 8), – и, возможно, воплотил в первом литературном опыте некоторые его черты. За этим образом стояла длинная череда предков Лескова – династия священников села Лески Орловской губернии. В герое, открывшем лесковскую “портретную галерею” священнослужителей,  предугадывались черты протопопа Савелия Туберозова из романа-хроники “Соборяне” (1872), где был воссоздан идеал православного священства, не имеющий равных в русской литературе.

На прототип отца Савелия Туберозова писатель прямо указывает в “Автобиографической заметке”: “Из рассказов тётки я почерпнул первые идеи для написанного мною романа “Соборяне”, где в лице протоиерея Савелия Туберозова старался изобразить моего деда, который, однако, на самом деле был гораздо проще Савелия, но напоминал его по характеру” (11, 15).

Знаменательно, что дневник отца Савелия – “Демикотоновая книга” – открывается датой 4 февраля 1831 года – это  день рождения  Лескова. Так писатель биографически “включает” себя самого в заветный текст дневника своего героя – бесстрашного проповедника слова Божия; являет свою родственную и духовную сопричастность “мятежному протопопу”.  

 Отец Илиодор в “Засухе” – столь же привлекательный и сильный образ. Имя его созвучно имени пророка Илии. Священнику из российского захолустья видятся те же вещие сны, что и  фараону в Библии (Бытие. 41: 1 – 7): “увидел семь коров тучных и семь сухощавых и смутился, что видит сон не по чину” [23], –   со смиренным  лесковским героем будто общается Сам Господь Бог.

Сельский священник – настоящий батюшка для крестьян, живущий их жизнью, их нуждами; бескорыстный, готовый без всякой мзды отпевать молебны о дожде, дабы предотвратить неурожай и голод; доброжелательный, участливый, отечески заботливый. Но он может быть и настойчивым, и гневным, когда отговаривает крестьян от их варварских языческих затей. Отец Илиодор становится действительно отцом и спасителемсвоим “малосмысленным” “детям” – прихожанам, выступает за них ходатаем, спасая от каторги.

О пастырском служении – “учить, вразумлять, отклонять от всякого <…> вздора и суеверий” (114) – размышляет герой. Но с горечью он вынужден признать, что “наши православные пастыри, верно, больше… пастухи”: “Ещё бы, загнали попа в село без гроша, без книги, да проповедника из него <…> требовать” (114).

Уже в самом первом своём беллетристическом опыте Лесков наметил основные линии в изображении Церкви и священнослужителей, ставшие ориентиром в дальнейшем художественном исследовании заявленной темы. Писатель восхищается духовными светочами – православными подвижниками: “вашими святыми молитвами, как шестами, подпираемся” (110), – и в то же время недвусмысленно выставляет напоказ пороки людей, считающих себя причастными Церкви, но не следующих своему высокому духовному предназначению. Поднятые в дебютном рассказе Лескова проблемы остались ведущими и в зрелом творчестве писателя.

В своей первой большой повести “Овцебык” (1862) писатель лирически вдохновенно воспроизвел свои детские опыты православного благочестия, поездки по святым местам и монастырям вместе с бабушкой – “очень религиозной старушкой” (1, 53).Здесь так много личных, дорогих Лескову воспоминаний, что это дало право сыну писателя назвать повесть “беллетристически-биографической вещью”. Тональность этих воспоминаний – элегическая и очень  светлая: “Беззаботное, милое время! Благословенье тебе, благословенье и вам, дающим мне эти воспоминания” (1, 58). 

Лесное монастырское озеро – это чистый источник, воды которого омывают душу. А те, кто живёт здесь, – “некнижные” (то есть неграмотные) иноки отец Сергий и отец Вавила: один – поэт, художественная натура, другой – практик, рукодельник (подобно тургеневским типам Хоря и Калиныча), – полны любви, доброжелательности, снисходительности к людям. Таковы и оживающие герои воспоминаний Лескова – молодые послушники, с которыми маленький богомолец “барчук Миколаша” распевает монастырские песни: “Как шёл по пути молодой монах, а навстречу ему Сам Иисус Христос” (1, 57 – 58).

Песни, сказки, рассказы странников о походах “на богомолье к Николаю-угоднику амченскому”, “то есть “мценскому”, от г. Мценска, где есть резная икона св. Николая” (1, 60), – всё это “нестерпимо интересно” (1, 61) Лескову. Именно к этой иконе пошлёт он на поклон непревзойдённых русских мастеров – героев своего знаменитого “Сказа о тульском косом левше и о стальной блохе” (1881) – перед началом их “безотдышной работы”.

В пожилом послушнике Тимофее Невструеве, который “исходил, кажется, всю Русь, был даже в Палестине, в Греции”, слыл “за непобедимого силача” и всегда собирался “на войну за освобождение христиан” (1, 59), предсказан главный герой повести “Очарованный странник” (1873) Иван Флягин – богатырь-черноризец с его последним “очарованием” – “помереть за народ”.

Пленительное обаяние “монастырских глав” “Овцебыка”, в которых Лесков говорит о “тёплой животворящей вере во многое, во что так сладко и уповательно верилось” (1, 68), не могло не воздействовать на русскую прозу. Уже в XX столетии отзвуки отчётливо различимы  в лиризме “Богомолья” и “Лета Господня”. У Ивана Шмелёва представлена “лесковская” ситуация: как “ русские дети к Богу ходили и как Господь их обласкал и утешил”[24]. Иван Ильин писал, что богомолье “выражает самое естество России – и пространственное, и духовное... Это её способ быть, искать, обретать и совершенствоваться. Это её путь к Богу. И в этом открывается её святость”[25].

Лесков написал множество тёплых – “ преутешительных ” – образов служителей Православия. Таковы, например, праведный старец Памва –  “беззавистный, безгневный ” (1, 436): “согруби ему –  он благословит, прибей его –  он в землю поклонится” (1, 438) в “рождественском рассказе” “Запечатленный Ангел” (1873); архиепископ Нил и “монашек такой маленький, такой тихий” (1, 345), “человек преутешительный”, взысканный “Божиею милостью” (1, 346), отец Кириак в повести “На краю света” (1876), совершенно необычной в традиционном жанровом составе русской прозы: вся повесть напоминает чистую молитву во славу Божию,увенчанную в финале единодушным “Аминь!”, и в совокупности с “былью” “Владычный суд.Pendant к рассказу “На краю света”” (1877) составляет дилогию “Русские богоносцы” (1880).

Православная Церковь, несмотря на все нападки со стороны радикалов, была и продолжала оставаться не только корневой основой национальных духовных традиций, русской культуры, искусства,  но прежде всего –  носительницей христианского идеала, “голосом совести” русских людей. Большинство населения России (по крайней мере – номинативно) были православными христианами, и Церковь являлась для них источником христианства.

Однако отношение к духовенству было разнородным. Помимо открытой враждебности со стороны противников религии, священнослужителям приходилось сталкиваться с высокомерием, нередко – с пренебрежительным, покровительственным тоном со стороны дворянства и государственной бюрократии, что показал Лесков уже в “Засухе” .

“Бедный поп” принуждён терпеть надругательства и со стороны церковных, и со стороны светских властей. В губернском городе “предстательствующий” за своих прихожан отец Илиодор сталкивается с поголовной коррупцией на всех ступенях церковной иерархической лестницы. Чтобы только узнать, можно ли встретиться с секретарём консистории,  он должен дать  причётнику взятку. Не отстаёт и регент: “Две головы <сахару – А.Н.-С.> и фунт чаю они завсегда принимают” (111).  Выясняется, что секретарь ныне “лих”, “просто в подобии змея желтобрюхого” (110). Под стать ему и архипастырь первого рассказа Лескова – “строгий и суровый”: “у него одно про всех угощение: много не говорит, а за аксиосы да об стол мордою” (111).

Совсем уж звероподобен губернатор: “кричит, орёт, брыкает, хвостом машет и из живых лиц творит со слюною своею брение” (111). Евангельское слово “брение” – пыль, смешанная с “плюновением”, которым Христос исцелил слепорожденного (см.: Ин. 9: 6), – создаёт здесь намёк на антихриста, смешивающего с грязью живые лица. Образ подкрепляется рядом красноречивых глаголов-характеристик: “брыкает” (то есть имеет копыта), “хвостом машет” – всё это устойчивые атрибуты “врага человеческого”.

В художественно-образной системе рассказа власти предстают как силы инфернальные. О губернаторе отец Илиодор “и подумать не смел, потому что губернатор был в то время всякому человеку всё равно что Олоферн” (111). Библейское сравнение весьма выразительно: “Книга Иудифь” ярко представляет образ “воителя”, наводившего на целые народы ужас своей бесчеловечной  жестокостью.

Следует заметить, что высокопоставленные чиновники – чаще всего немецкого происхождения – с высокомерием относились к православному духовенству. Так, в “Соборянах” протопоп Савелий Туберозов занёс в свой дневник запись о том, что губернатор, “яко немец, соблюдая амбицию своего Лютера, русского попа к себе не допустил” (4, 34).

Помещик провинившихся крестьян, к которому обращается отец Илиодор, соглашается прикрыть дело за взятку в тысячу рублей.  Здесь священник подвергается новым унижениям: “его осиятельство” (115) долго держит батюшку в сенях; приняв, не встаёт с кресел, не просит благословения, разговаривает с нескрываемым высокомерным презрением. 

В новелле “О безумии одного князя”  из цикла “Заметки неизвестного” (1884) героиня, получившая прозвище “мадемуазель попадья” [26], после смерти мужа-священника “пристала к хору поющих цыган” и вскоре “вышла замуж за богатого князя, который ни за что бы на ней не женился, если бы она была вдовая попадья, а не свободная цыганка” (7, 357). В конце повествования рассказчик язвительно замечает: “Так-то светского звания люди, в нелепом своём пренебрежении к роду духовных, сами себя наказуют и унижают свой собственный род, присоединяя его даже лучше к цыганству” (7, 358).

“Неестественность отношений нашего общества к духовенству, всю безучастность к этому сословию”, а также “несправедливость огульного обвинения нашего духовенства” (10, 234) отмечал Лесков.

Не уходя от Церкви, Лесков с  присущей его человеческой натуре “нетерпячестью”  начинал “расчищать подходы к храму”, в котором, по его убеждению, должны служить только чистые сердцем и высокие помыслами, наделённые высочайшей духовностью слуги Божии. Будучи глубоко уверенным в том, что  христианские основания Православной Церкви непоколебимы: “Мы имеем право считать её ещё живою и способною возродиться и исполнять своё духовное служение русскому народу, а потому и говорим о ее нуждах” (6, 577), – писатель обладал полнотой морального права, чтобы указать на недостатки свя­щеннослужителей, призванных к высокой роли пастырей духов­ных.

Эта тема озвучивается в художественных произведениях; взволнованно пишет о ней Лесков во множестве очерков и публицистических статей: “О кресте Сергия Радонежского”, “Бродяги духовного чина”, “О сводных браках и других немощах”, “Несколько слов по поводу записки высокопреосвященного митрополита Арсения о духоборческих и других сектах”, “Патриаршие повадки”, “Чудеса и знамения”, “Турки под Петербургом”, “Великопостный указ Петра Великого”, “Церковные интриганы”, “Праздник невежд”, “Безбожные школы в России”  –  и многих других.

В статье  3-го и 4-го номеров журнала “Гражданин” за 1875 год “О сводных браках и других немощах”писатель открыто поимено­вал  “немощи” церковного духовенства, которое поселяет к себе “неуважение <...> своими доносами, нетерпеливостью, ма­лосведущностью в Писаниях, так называемою “слабостью жизни”, любостяжанием и неумением чинно служить, что дохо­дит у нас теперь до самых крайних пределов” [27].

Особо выделено Лесковым неумение и нежелание церковников “чинно служить”, что не может не отталкивать прихожан. На эту “немощь”  указал также “высокопочтенный иеромонах Чудова монастыря отец Пафнутий”. Высокий духовный авторитет “даровитого и горячего миссионера” (73) подкрепляет наблюдения и выводы Лескова: «О. Пафнутий писал в своём отчёте, что многие священники служат крайне спешно и небрежно, а “кучерявые дьяконы даже не умеют внятно читать”» (73).

Всё это истребляет благообразие даже в общенациональных центрах духовной жизни, что отзывается в писа­теле и тревогой, и глубокой душевной болью: “Счастливого исключения в этом случае не являют даже ни Лавра, ни Михайлов­ский монастырь, где перед мощами ежедневно отправляется множество молебнов и, Боже мой, как они отправляются!..” (73). Не­уместную поспешность и торопливость в проведении церковной службы  Лес­ков обозначил выразительным эмоционально-экспрессивным словом-образом “скорохват”: “Этого “киевского скорохвата” не стерпеть не только раскольникам, привыкшим к служению строгому, но даже не снесть его и нам, приученным ко всякому “скорохвату” <...> у нас худо служат<...> у нас слабо живут, и всё это, к сожалению, правда” (73), –  подводит писатель безрадостные итоги.

В письме И.С. Аксакову от 1 января 1875 года Лесков говорит, что в Киеве, куда “сходятся летом богомольцы со всей Руси <…>, небрежение в богослужении и наглость в обирательстве неописуемы. <…> они уже так изучились “скорохвату”, что не умеют служить лучше” (10, 374).