Процесс отделения Церкви от государства был для русского общества весьма болезненным. Однако сегодня эта отделенность воспринимается спокойно; она, вероятно, даже способна послужить на пользу обществу. О том, как это возможно, пишет в своей статье постоянный автор нашего портала протоиерей Александр Задорнов. 

Юридически оформленный принцип отделения Церкви от государства – второй элемент европейского модерна. Когда его исторический генезис связывают с Французской революцией, зачастую забывают о времени принятия соответствующего декрета – 21 февраля 1795 г. (3 вантоза III г. по республиканскому календарю), т. е. уже после падения якобинской диктатуры. Все революционные эксцессы – разрушение церквей, разгон монастырских общин, поругание мощей – относятся, разумеется, к временам диктатуры, однако законодательно вопросы отношения Церкви и государства решаются после большого террора. В это время революционная стихия должна вернуться в русло права и потому один из первых актов директории – принятие соответствующего декрета. Его название также зачастую забывают: «Декрет о свободе культов и отделении церкви от государства». Дальнейшее регулирование государственно-церковных отношений – законодательные акты той же директории, консульства и т. д.  вплоть до Кодекса Наполеона – лишь развитие этого принципиального акта.

Традиция негативного восприятия этого принципа является столь давней, что было бы наивно пытаться преодолеть её в одной короткой статье. Важнее выяснить причины такого отношения. Первая из них вполне очевидна – принцип отделения воспринимается как часть общего модернизационного проекта, по отношению к которому инерция церковной мысли заставляет выносить лишь отрицательные суждения. Вторая причина – понимание отделения Церкви от государства как акта, в котором церковные общины заведомо занимают проигрышную позицию. И, наконец, третья причина негативизма – исторические прецеденты применения данного принципа, воспринимаемые как прецеденты юридические.

Позволю себе следующую цитату из курса лекций известного профессора церковного права С. Троицкого: «Вне государственной суверенности стоят наука, искусство и вся область личных свобод, поскольку они предоставлены государством суверенитету индивидуума. В эту область входит и свобода веры и совести. В этой области суверенно не государство, а личность, индивидуум, сознание и совесть»[i]. Доказательством русскому канонисту служит декларируемое сто двадцать четвёртым параграфом десятой главы сталинской конституции отделение Церкви от государства в СССР с целью обеспечения свободы совести. Никакое государство не может    быть религиозным, так как «носителем веры может быть только личность и Церковь, но не государство, которое по своей природе арелигиозно»[ii].

Тепличные условия, в которые было загнано существование Церкви в византийскую и российско-синодальную эпохи, породили аберрацию понимания  церковно-государственных отношений. Но если только редкие синодальные специалисты[iii] по церковному праву утверждали принципиальную необходимость церковной независимости в законодательной и управленческой областях, то в XX веке это требование делается очевидным.

Именно поэтому отделение Церкви от государства принципиально необходимо канонически – если, конечно, понимать этот принцип как независимость церковного бытия от преходящих государственных форм.

Если попытаться раскрыть идейную составляющую современного государства, то на поверхности окажется технократия как идеологическое обоснование всей государственной деятельности. Речь не идёт, разумеется, о техническом обеспечении бытового комфорта, в которое выродился порыв НТР полувековой давности.

Колебания между идеалистическим (германским) и материалистическим (англо-саксонским) освоением темы техники отмечены ещё Шпенглером в работе «Человек и техника», вышедшей в 1931 году. Не стоит обольщаться: разница между идеалистическим и материалистическим в данном случае не означает отказа от технократии как таковой. В первом случае (особенно в представлении братьев Юнгеров 30-х годов[iv]) речь идёт лишь об усвоении тех аспектов техники, которые не только не приведут к отказу от консервативных ценностей, но и мобилизуют сторонников европейского прорыва мимо буржуазной цивилизации к чему-то высшему. Отсюда, в частности, интерес мыслителей этого круга к опыту советской индустриализации (что нашло отражение и в хайдеггеровских лекциях по философии досократиков этого периода).

Да и отмеченный Шпенглером «материализм» технократов сводится в итоге к пресечению с их стороны любой конкурентоспособной идеологии – философской, политической или тем более религиозной. Эта тенденция прослеживается и в классических работах Веблена и Бернхейма, и в послевоенных концептах Белла, Ростоу и т. д. Однако справедливо отметить, что провозглашаемой ими «революции менеджеров (или клерков)» далеко до радикальных проектов деятелей русского космизма. Последовательная антицерковность последних служит иллюстрацией к известному поэтическому тезису Вяч. Иванова из стихотворения «Русский ум»: Он здраво мыслит о земле, в мистической купаясь мгле. Увы, здравость проектов социального устройства после подобного купания всё же весьма сомнительна – достаточно вспомнить Николая Фёдорова или рефлексию «по церковным вопросам» Циолковского…

Конечно, можно вслед за Хайдеггером уповать на сокрытие спасительного в самих губительных тенденциях современной техники. Но это – проблема самой технократии. Принцип отделения Церкви от государства в этом аспекте должен звучать как принцип отделения технократической футурологии клерков-менеджеров от церковного взгляда на те же проблемы.

Частным проявлением подобной сепарации служит мотивация профессиональной деятельности, её принципиальная мотивация.

О необходимости возвращения к осмыслению такой мотивации заговорили два года назад, когда сделался очевидным мировой экономический кризис. В том числе – о возвращении к религиозным основаниям профессиональной мирской деятельности, описанным не только классиками наподобие Вебера и Зомбарта, но и целой плеядой экономистов, историков и – да, конечно же, – идеологов технократии 60-80-х годов прошлого века.

Где же церковное осмысление тех же процессов? Неужели нам нечего сказать о «мирской» профессии как именно религиозном призвании человека? Или мы будем продолжать делать вид, что российской ситуации эта проблематика не касается, проводя в лучшем случае набившие оскомину «исторические параллели» между российскими старообрядцами и голландскими протестантами (не принимая во внимание куда как больший радикализм первых, финансировавших всё же социалистические, а не буржуазные партии)? Именно принцип отделения позволяет сегодня Церкви не связываться с потерпевшими очевидное фиаско основаниями современной государственности – экономическими, идеологическими, но прежде всего миропроектными. Один из элементов последнего – основания профессиональной деятельности в рамках современного государственного устройства. Эти основания сегодня переживают очевидный кризис, не столько практический, сколько семантический. Чисто экономические основания (от перестроечного лозунга «нравственно то, что эффективно» до тезисов классических бизнес-учебников) просто не работают в кризисных условиях. Значит, обществу требуется услышать голос той Общины, в которой человека, этот образ Божий, никогда не назовут «офисным планктоном».

Идея профессии как служения (не говоря о послушании) находится вне дискуссионного поля современных специалистов именно в силу своего трансцендирования за рамки научного изучения. Не пора ли отменить эти рамки и сделать подобное обсуждение вполне законным? Не сделаем это сейчас в церковной ограде – завтра это сделают специалисты из тех обществ, которые  ныне политкорректно именуются «традиционными» и чей «модернизационный ресурс» в области архаизации куда как активней и сильнее европейского.

Это, так сказать, метафизическая часть. Физическая часть (или, если угодно, практическая) вполне очевидна. Она связана с теми церковными инициативами, которые возможны именно в силу их отделения от инициатив государственных. Принципиальная их особенность – в поддержке тех начинаний, которые, не принося мгновенной отдачи и широкого PR-эффекта, обнаруживает способность Церковь указать выход из современного тупика и опыт такого выхода.

Возможности для этого велики сегодня как никогда. Если, например,  государство (видимо, в порыве модернизационного экстаза) снижает надбавку специалистам с наличием учёной степени в области медицины и образования до жалких 5%, то именно Церковь вполне способна продемонстрировать поддержку собственных научных сил – не только (хотя и не в последнюю очередь) финансовую, но прежде всего статусную. Эта статусная поддержка позволит церковным учёным тратить свои силы именно на дело церковной науки, не ища прибытка в «стране далече». Без этого условия никакой Болонский процесс не спасёт нашу церковную науку от деградации и превращения в странный придаток «обычной» светской науки.

То же самое требуется и в других областях – законодательной (о чём поговорим в следующий раз), действительно миссионерской, социальной и т. д. Отделение Церкви от государства – та основа, которая позволяет сделать эти инициативы подлинно независимыми. Критики этого отделения исходят из имплицитного утверждения предполагаемой невозможности церковного бытия без государственной поддержки. Признаемся, это более схоже с утверждением о нормальности передвижения спортсмена-легкоатлета исключительно с помощью костылей. Если упомянутый принцип и требует критики – то только из-за своей недостаточной радикальности и непоследовательности.

То, что неспособно сделать сегодня государство модерна с его идеологией, способна и должна дать обществу Церковь – не только соблюдая устои такого государства, но и дав им новую жизнь.

Пусть клирики сменят клерков.