Опубликовано: 26 октября 2020

В действительности под воздействием сетевого мышления и инструментария традиция меняется, если говорить о классическом миссионерском подходе, религиозном прозелитизме, феноменах обращения и воцерковления. И дело не в ретроградном брюзжании или снобистском неприятии новых явлений светской культуры, как когда некий условный заслуженный протоиерей журит молодого собрата за непомерное увлечение сетями с их мемами, фотками, лайками и репостами. Проблема более глубокая и связана с новой ситуацией — существованием христианского дискурса после интернет-революции, наличием миссионерства в рамках сетевых средств коммуникации. Опять же, простое морализаторство или отеческий упрек в отношении этой тематики, скорее всего ввиду недооценки, завуалируют проблему. Но она существует. И чтобы разобраться в ней, обратимся к классической теории коммуникативных актов Романа Якобсона.
Роман Якобсон, одна из ключевых фигур в лингвистике XX века, повлиял и на развитие современной теории коммуникации. Взяв за основу классическую прагматистскую теорию знака, сформулированную американцем Пирсом, Якобсон построил общую модель коммуникации и коммуникативного акта. Примечательно, что такие классики лингвистики прошлого века, как Соссюр, интересовались статичным состоянием языка; язык как система регул (правил), социально утвержденных. Якобсона же заинтересовал язык в динамике — так называемая речевая деятельность. Им была введена усовершенствованная модель коммуникативного акта, характеризующаяся большим эвристическим потенциалом. Стоит отметить, что эта модель тоже грешила спекулятивностью и не до конца отражала весь спектр функций и значений коммуникации, всю сложность коммуницирования. Для Якобсона была важна ситуация идеального коммуникативного акта, предполагающая возможность полноценного понимания сообщения как назначения коммуникации. Но ученый, конечно же, знал, что идеальное понимание возникает при соблюдении нескольких условий, доводящих реальную ситуацию до условной абстракции. Идеальное понимание возможно при использовании одного кода (языка), наличии идентичного опыта (памяти) между отправителем и реципиентом, существовании единственного или общего контекста. В конечном итоге идеальная коммуникация напоминала программируемый код, протокол команд и указаний, что скорее было не коммуникативной вершиной, а одной из вариаций сложной системы коммуникативных актов. В дальнейшем было продемонстрировано, что процесс понимания связан с использованием сложнейшей системы динамичных кодов, отчего адекватное толкование сообщения всегда будет смещаться, то есть не будет до конца идеальным, чистым. Кроме того, известно, что даже язык программирования как язык четких команд все равно не приводит к чистой коммуникации, идеальной ситуации сообщения (баги, вирусы и пр.).
Для нас важен не поиск идеальной коммуникации, а введенная Якобсоном структура коммуникативного акта. Структура любого сообщения предполагает наличие фундаментальных компонентов:
Надо заметить, что хотя любое сообщение структурно несет в себе все компоненты, в определенных речевых ситуациях какой-то из компонентов находится в «спящем» состоянии, что называется, на «нулевой степени». Исходя из превалирования в конкретной ситуации коммуникативного акта какого-то элемента структуры Якобсон вводит понятие «функции языка». Когда в структуре сообщения один элемент довлеет над остальными, мы наблюдаем конкретную языковую направленность, особенную функцию коммуникации. Конечно, в реальной речи мы сталкиваемся с такими ситуациями, когда сообщение несет не одну, а несколько функций.
На основании структуры коммуникации Якобсон выделил 6 языковых функций:
Все из перечисленных элементов коммуникативного акта были преобразованы, соответственно, видоизменились сами функции языка. Более всего этой трансформации подверглись эмотивная и фатическая функции. Господство референтной и конативной функций подвергается сомнению. Кроме того, на основании вышеизложенного можно заметить правоту классического маклюэновского выражения «средство коммуникации есть сообщение», даже несмотря на то что этой максиме за полсотни лет и она за такой небольшой период времени пережила новую коммуникативную революцию. Коммуникативные средства действительно не только способствуют изменению содержания, но и сами претендуют на роль сообщения.
Итак, на коммуникативную сцену выдвигаются, как уже говорилось, раздувающиеся функции — фатическая и эмотивная. В действительности расцвет электронных социальных сетей обязан усилению этих функций, и наоборот, без всеобщей увлеченности сетевой сферой мы бы не увидели этого домината эмотивной и фатической функций. Тот же самый религиозный (миссионерский) дискурс, основывающийся на конативной и референтной функциях, в социальных сетях трансформируется, сообразуясь с протоколами эмотивной и фатической. Образ безвестного проповедника-пророка, декларирующего Божью весть и призывающего к моральному выбору (нравственный императив конативной функции), в ответ на реальную проблему этического падения, социального разложения (референтная функция) уходит в небытие, подменяется иной фигурой. Это фигура конкретного пользователя, индивидуализированного персонажа, по отношению к которому фундаментально анонимная декларация-весть («Люби! Покайся! Верь!») максимально приватизируется, оказывается симптоматикой ограниченного круга детализировано прописанных персонажей. Происходит смещение с процесса усвоения декларации на состояние вовлеченности в канал связи с адресантом декларации. Мы не концентрируемся на содержании (референте) проповеди, на сосредотачиваемся на каналах-контактах ее передачи, фиксируясь на личностных аспектах, чертах отправителя.
Учитывая сложность сетевого мышления и коммуникативного поведения, когда у стандартного пользователя насчитываются десятки-сотни каналов общения и коммуникативный опыт связан с рецепцией множества разноадресных сообщений, возникает весьма противоречивая картина. С одной стороны, наш коммуникативный опыт насчитывает множество специфических связей и контактов, имеющих исключительно фатический характер, мы также крепко вовлечены в какие-то специфические индивидуализированные каналы, и здесь можно ошибочно говорить о нашем богатом коммуникативном и духовном «экспириенсе». В действительности, типичный сетевой христианин и его коммуникативный опыт в большей степени состоит из специфических маркеров, прикрепляющих нас к определенным кругам или сообществам, индивидуализирующих нас до статуса центра притяжения конкретных черт и характеристик. Все меньше референтного и больше фатического. В сетевых сообществах нет анонимного христианства, ищут сугубо индивидуализированные и популяризованные опыты его изложения и коммуницирования с ним: от Осипова, от Ткачева, от Кураева…