Воспоминания о Святейшем Патриархе Тихоне (публикация из архива М. Е. Губонина)

Публикуемые уникальные воспоминания о Патриархе Тихоне, принадлежащие выдающемуся историку Михаилу Ефимовичу Губонину, а также записанные им со слов его ближайших родственников и литературно обработанные, вошли в сборник «Современники о Патриархе Тихоне», оформленный в виде трех машинописных томов. Большая часть рукописи издана^[1]. В настоящее время продолжается работа над оставшейся частью рукописи.

Михаил Ефимович, который в свое время был иподиаконом епископа Петра (Руднева), не раз присутствовал на богослужениях Святейшего Патриарха Тихона и очень почитал его. Уже в эти годы Губонин стал собирать церковные документы, что стало началом создания научно-исторического архива. Ниже помещены еще не опубликованные очерки, переданные в университет вдовой историка Зоей Петровной Губониной. В воспоминаниях предстают люди, соприкасавшиеся с Патриархом, а также различные ситуации, связанные со Святейшим, которые оживляют исторический контекст его жития. Воспоминания открывают перед читателем сложный, драматический мир церковной жизни послереволюционных лет, настроения и интересы церковных людей той эпохи.

К КОНЧИНЕ ПАТРИАРХА ТИХОНА

Много разных суждений распространялось по Москве в связи с кончиною Святейшего Патриарха Тихона. Некоторые, наиболее стойкие и характерные из этих слухов и рассказов, следует записать, так как они, если не всегда отражают собою действительность, то, несомненно, отражают те настроения и интересы, которыми жили тогда известные слои московского церковного общества, и для общей характеристики данного исторического момента они не лишены известного значения.

Основной, самый мрачный и усиленно распространявшийся тогда слух, связанный с кончиной Святейшего, — была версия о насильственной его смерти, чему, конечно, немало способствовало то обстоятельство, что скончался он в лечебнице, в окружении чуждых ему, нецерковных людей. Присутствие же при нем в момент смерти пресловутого Константина Михайловича Пашкевича^[2], бывшего иподиакона митрополита Крутицкого Евсевия (Никольского)^[3], о чем официально сообщали правительственные газеты, подлило еще масла в огонь, так как за К. Пашкевичем (справедливо или нет — другое дело!) давно уже установилась жуткая репутация как об отравителе этого митрополита. В свое время, когда К. Пашкевич «пристроился» к Святейшему в качестве иподиакона последнего, то многие с опаской и недовольством «покивали главами своими», не ожидая от подобного «обслуживания» ничего хорошего, «акромя плохого», и не стесняясь выражались в том смысле, что не он «пристроился», а, дескать, «его пристроили». Позже все это позатихло и забылось до момента внезапной кончины Патриарха, которая возбудила с новой, еще большей силой все эти темные подозрения и предположения. Тут заговорили уже усиленно и определенно, хотя, конечно, кроме догадок и предположений, никаких оснований ни у кого не было, да и быть не могло...

Но, как бы то ни было, слух был настойчивый и упорный. Настолько даже упорный, что в самом скором времени просочился за границу, принят был там с большой готовностью и разросся до грандиозных размеров. Версия эта бесконечно муссировалась в эмигрантской прессе во всех мировых центрах и дала основание (ищущим такового основания) для «безусловного», хотя и совершенно беспочвенного в смысле достоверности, причисления покойного Патриарха к мученикам и исповедникам, по формуле: «жил исповедником, умер — мучеником»... Так ли, сяк ли, но находились люди, которые и кончиною Патриарха (как и жизнью его) спекулировали далеко не в церковных целях и интересах...

Появились и варианты этого слуха: одни говорили, что «отравил Патриарха» зубной врач, производивший, как было известно из газет, незадолго до кончины Святейшего, удаление у него испорченных корней зубов; другие утверждали, что причиной смерти явились какие-то таинственные инъекции в ногу, практиковавшиеся врачом Щелканом (иным даже фамилия этого врача внушала необъяснимые подозрения!..). Не забывали подчеркнуть и то, что Патриарх умер «слишком рано», так как, действительно, был еще далеко не дряхлым стариком, наоборот, особенно последнее время, на людях держался довольно бодро и — по обыкновению — был неизменно благодушен. Словом, в развитии и распространении всех этих тягостных слухов не было упущено ни малейшей детали, каковая, по мнению рассказчиков, могла бы послужить к их обоснованию и утверждению.

Конечно, сколько во всем этом было лжи и истины — судить невозможно. Характерно то, что слух такой был и, по-видимому, находил себе достаточно благоприятную почву даже у нас, не говоря уже о загранице...

Для полноты картины следует упомянуть и еще об одном, совершенно фантастическом сообщении, передававшемся в городе (Москве) также в связи с кончиной Святейшего Патриарха Тихона.

Находились мюнхгаузены и фантазеры, которые, ничтоже сумняся, утверждали со всей серьезностью, что Патриарх не умер, а усыплен каким-то хитрым медицинским способом, и вместо него в Донском монастыре погребено другое лицо. Усыпленный же Патриарх Тихон был, будто бы, куда-то вывезен «на вечное изгнание». Говорили тогда, что был даже какой-то фотоснимок, изображающий Патриарха Тихона в гробу и наглядно свидетельствовавший, что похороненный в Донском был другим, подставным лицом, а не Патриархом Тихоном.

Все это, конечно, совершенная чепуха: плод невежества одних и провокационные измышления других лиц из числа многочисленных врагов Церкви, нередко в те времена пускавших в оборот самые нелепые домыслы о церковных делах и представителях церкви, особенно высших. Конечно, более и чаще всего в таких случаях пускалось в ход имя Святейшего Патриарха Тихона; это была главная мишень, в которую долбили без устали и чем ни попало, по принципу «чем хуже — тем лучше».

Во всяком случае, если бы гражданская власть сама по себе или по почину так называемых безбожников сочла необходимым удалить из центра Патриарха, — она, надо думать, не стала бы прибегать к различным китайским фокусам с «усыплением», а поступила бы совершенно так же, как это было осуществлено ею восемь месяцев спустя в отношении Патриаршего Местоблюстителя митрополита Крутицкого Петра (Полянского), который безо всякого «усыпления», как только деятельность его была найдена нежелательной, был административно выслан из центра на край нашего Севера, а в Церкви Русской было предоставлено, если угодно, изыскивать себе новое, более лояльное возглавление и руководство.

Что же касается погребения какого-то манекена вместо действительно умершего лица, то пишущий эти строки, как и многие тысячи других москвичей, лично присутствовал несколько дней и ночей в Донском монастыре, во время нахождения в нем праха в Бозе почившего Святейшего Патриарха, и имел многократную и иногда длительную возможность видеть тело и лик усопшего Патриарха в моменты, когда приподнимали воздух, покрывавший его лицо и нижнюю часть митры, надетой на голову, что делалось почти всякий раз, когда вновь прибывший из провинции архиерей выходил к гробу для совершения панихиды, а также для неоднократного фотографирования почившего или (ночью) при очередных уборках в соборе, когда гроб с телом целиком закрывались патриаршей мантией, а затем вновь оправлялись к возобновлению доступа прощающихся с телом.

Перекладывание тела Патриарха Тихона с носилок (глазетовых, на которых оно лежало несколько суток) в гроб, если не изменяет нам память, было совершено на рассвете дня отпевания, в алтаре нового собора Донского монастыря, куда эти носилки с телом были внесены несколькими случайно присутствовавшими тогда духовными лицами из числа монашествующей братии монастыря во главе с епископом Можайским Борисом (Рукиным^[4]), который и руководил этим делом, как и вообще всей организационной частью погребения.

Здесь, в алтаре, все присутствующие имели возможность с несомненностью и совершенно точно — воочию — убедиться в печальном факте подлинности тела Патриарха Тихона... Да, в этом никто, конечно, и не сомневался.

По переложении тела с носилок в гроб оно Царскими вратами было изнесено обратно и поставлено на прежнее место — посреди собора. По углам были поставлены громадные пальмы в кадках, а по постаменту гроба уложены многочисленные венки. Поверху тело было вновь покрыто до пояса патриаршей мантией с херувимами на скрижалях. Два иподиакона с трикирием и дикирием и четыре рипидоносца заняли свои места по сторонам гроба, очередной священник встал у аналоя с Евангелием, и доступ бесконечной вереницы прощающихся возобновился.

В связи с кончиною Патриарха Тихона любители церковного благолепия и старины, которых (несмотря ни на что) всегда много было и будет в Москве, возымели желание, как теперь выражаются, оформить и обставить похороны в древне-церковном стиле, с таким блеском возродившимся было в предреволюционные годы. Для этой цели академиком архитектуры Алексеем Викторовичем Щусевым был исполнен проект гроба-колоды в духе употреблявшихся в древние времена при погребении именитых наших предков, но только более роскошной отделки. Колода эта была запроектирована из дуба с инкрустированными металлическими художественными деталями: стилизованными растительным орнаментом, скобами, «жуками», ручками и надписью, исполненной славянской вязью, отмечающей некоторые знаменательные даты жизни и деятельности Святейшего. Вязь эта должна была обрамлять весь гроб по боковым его сторонам. Осуществить этот проект предполагалось силами художественной деревообделочной мастерской, принадлежавшей (фактически, но под вымышленной вывеской какого-то кооператива, тогда это еще можно было проделывать) некоему пожилому и почтенному человеку, Владимиру Петровичу Харькову, однако ввиду того, что рабочие мастерской в тот момент были заняты выполнением срочного правительственного заказа на какие-то авиационные детали, начинание это так и не осуществилось. Обо всем этом еще в 1929 году пишущий эти строки услышал от самого этого В. П. Харькова в одной из камер Бутырской тюрьмы...

Святейший Патриарх Тихон погребен в обычном дубовом гробе, прекрасного качества, очень крупном, но обычного, общепринятого теперь фасона.

О судьбе личного имущества, оставшегося после Патриарха, достоверных сведений не имеется. Когда и куда все исчезло — никому ничего в точности не известно. Говорили тогда, что частично некоторые предметы, в частности золотые панагии и другие драгоценные вещи, были «изъяты» Е. А. Тучковым, прибывшим сейчас же после кончины Патриарха к нему на квартиру в Донской монастырь... Остальное, по-видимому, как это обычно и бывает в подобных случаях на Руси, «разошлось по рукам».

Любопытно, между прочим, что некоторые из многих панагий Святейшего позже, спустя длительное время после его кончины, появились в продаже в антикварных магазинах Москвы, бойко торговавших в те времена церковной утварью, древними иконами и неисчислимым имуществом бывшего дворцового ведомства.

Что же касается патриарших одежд и богослужебных облачений, то некоторые из ряс и подрясников появились впоследствии у Преосвященного Бориса (Рукина), епископа Можайского, большинство же облачений, еще при жизни Святейшего было захвачено обновленцами и лучшие из них попали в руки А. И. Введенского^[5] и Ко. Это произошло еще во время их налета на Троицкое подворье в мае 1922 года, когда была захвачена и расхищена раскольниками не только ризница, но и все имущество и делопроизводство и патриаршего Высшего Церковного Управления, и лично Святейшего Патриарха; ведь, покидая принудительно Троицкое подворье и переезжая на неопределенное время в Донской монастырь, Патриарх ожидал, что со дня на день появится его заместитель митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский), который и поселится в покоях Троицкого подворья, как это было договорено с гражданской властью и с группой «инициативного» духовенства. Но сложилось все совсем не так, как предполагалось, и митрополит Агафангел, как известно, выехал не на Троицкое подворье, а в далекий Нарымский край...

Впоследствии, в конце сороковых годов, одно из наиболее эффектных облачений Патриарха Тихона (с дробницами; в древнерусском стиле, с надписью вязью по подолу) в сильно переделанном виде встречалось в ризнице Патриарха Алексия (Симанского). Кажется, попало оно туда «по наследству» от покойного того же самого Александра Ивановича Введенского.

Куколи же патриаршие с бриллиантовыми (не всегда, впрочем) крестами и «ризами» (воскрилиями), включая и тот, который хранился некоторое время под стеклянным колпаком при гробнице Святейшего в старом соборе Донского монастыря, все до одного совершенно исчезли. Конечно, надо полагать, что хотя бы некоторые из них сохраняются на руках у почитателей покойного как священные и исторические реликвии, бесконечно дорогие для русского православного человека. А было их немало; штук десять, если не более.

Наконец, часть личного гардероба, очевидно, из числа отобранного гражданской властью, попала и в музейные наши фонды. Так, в свое время в «музее» Троице-Сергиевой лавры, в Сергиевском трапезном храме, в числе других экспонатов выставлена была для обозрения посетителями синяя, затканная золотыми нитями, прекрасная, совершенно новая мантия Патриарха (может быть, из числа его облачений, хранившихся ранее в лаврской ризнице). На малиновых бархатных скрижалях этой мантии золотошвейной техникой прекрасно вышиты изображения избранных святых. Здесь же в витрине была и митра, довольно богато, но несколько безвкусно убранная по темно-вишневому бархату цветными камнями и жемчугами; принадлежность ее также приписывалась Святейшему. В бывших митрополичьих покоях, кроме того, выставлен был одно время довольно большой портрет Патриарха Тихона, исполненный маслом, который в 1938 году был снят с экспозиции.

В заключение упомянем еще об одном облачении Святейшего, хранящемся в запасниках Государственного исторического музея среди собрания ликвидированного «Отдела религиозного быта». Это — недошитый комплект патриаршего облачения в стиле сакосов патриаршей ризницы с многими изображениями святых и с обильным применением искусственного жемчуга, шитого «по шнуру». Материал: плотный шелковый репс брусничного цвета.

М. Е. Губонин

Москва, 1949

НЕКОТОРЫЕ «ЛИДЕРЫ» ОБНОВЛЕНЧЕСТВА И СВЯТЕЙШИЙ ТИХОН

Прогремевший впоследствии в истории нашего церковного раскола небезызвестный «старчик» Леонид (Скобеев)^[6] долгое время не удостаивался архиерейской хиротонии. Несмотря на свою внешнюю возрастную «почтенность» (родился в 1851 году) и солидный, хотя и разнородный образовательный ценз, «синяя птица» архиерейства никак не давалась ему в руки.

Святейший Патриарх неизменно деликатно, но твердо отводил его хиротонию, и дело принимало безнадежный оборот. И не без основания. На рубеже 20-х гг. в Русской Церкви еще неисчерпаемы были кадры кандидатов в архиереи: и в лице ученого монашества, и в лице большого количества достойнейших архимандритов-простецов, имевших в своих рядах замечательных администраторов-практиков и смышленых хозяйственников. Наконец, огромный резерв кандидатов составляла среда вдового белого духовенства, особенно среди заслуженного столичного и губернского, среди коего имелись ученейшие богословы, администраторы и пастыри глубокой религиозной настроенности.

Есть данные предполагать, что хиротония архимандрита Леонида (Скобеева) отводилась по мотивам, так сказать, «морального порядка»... Несмотря на полное отсутствие свободной церковной печати в стране, в те годы кое-что изредка все-таки просачивалось из-за рубежа. Так, в варшавском «Воскресном Чтении» (1928, № 9), где упоминается о Леониде как о былом ректоре Литовской духовной семинарии, говорится, что он этот «пост был вынужден покинуть по некоторым обстоятельствам, возникшим не без его вины...». Вот эти-то «некоторые обстоятельства» (о которых распространяться неуместно), без сомнения, и являлись препятствием к его архиерейству в глазах Святейшего...

Эту безнадежность своих перспектив на архиерейство архимандрит Леонид стал исправлять в желательном для себя смысле путем закулисных интриг и бесконечных ходатайств перед Святейшим через посредство третьих лиц из епископата и клира, так или иначе благоволивших к засидевшемуся о. архимандриту. Эти «не ведающие что творят» постоянные адвокаты бесконечно докучали Патриарху своими неразумными просьбами... Надоедали настолько, что однажды одному из них, наиболее неотступному, Святейший, выведенный из равновесия, нетерпеливо вынужден был возразить в свойственной ему манере:

— Ох!.. Уж и надоел же он мне, прости Господи! Что ж! Остается его только разве во епископа Содомского и Гоморрского поставить, что ли!?..

Но просители не унимались, а известно, что вода и камень точит.

В конце концов, по мягкости и доброте своей сердечной Святейший уступил домогательствам плакальщиков, засылаемых этим злополучным старцем, и хиротонисал его наконец 22 июля 1920 года [н. ст.] во епископа Ковровского, викария Владимирской епархии.

Увы! Дальнейшая зловещая и подлая роль, которую сыграл два года спустя сей иерарх при зарождении «революционного» мятежа церковных подонков под флагом обновления Церкви, всем известна.

Предательством и беспринципностью отплатил епископ Верненский (б. Ковровский) Леонид за проявленное к нему со стороны Святейшего Патриарха снисходительное доверие.

* * *

После обновленческого «отца лжи» А. И. Введенского — интеллигентствующего и политиканствующего худосочного петроградского попика с непомерным чубом и еще большим честолюбием, эротомана и шизофреника — первое место в обновленческо-живоцерковной «стае славных» по всей справедливости принадлежит дородной и колоритной фигуре «бесславно-прославившегося» Петра (Блинова)^[7], женатого «митрополита Томского и всея Сибири»...

«Самочиние и нарушение церковных канонов и в Сибири начали “низы”, т. е. священники и низшие клирики, каковым является и сам нынешний “всесибирский” митрополит Блинов (бывший кухонный послушник Томского мужского монастыря)...» (А. Затворник. Обновленцы по суду канонов Вселенской Православной церкви. Уфа, 1927).

По свидетельству одного весьма осведомленного архипастыря (епископа Сергия Ларина), Петр Блинов рисуется в следующем виде: «...председатель собора 1923 года, председатель Комиссии, объявлявшей постановление Собора Патриарху Тихону. На Соборе 1925 года он активно протестовал против попыток соединения с Православной Церковью. Активный гонитель православной иерархии в Сибири. Злейший враг монашества...» Ничего не скажешь! Прекрасная рекомендация для обновленческого архипастыря и «митрополита»!

Не имея и понятия о каком бы то ни было духовном образовании (тем более — о благочестии, которое нередко восполняет и опытно превышает недостатки соответствующих теоретических познаний), этот усердствующий не по разуму 29-летний юноша, едва отрастивший небольшую белокурую бородку, напяливает на себя — ни мало ни много — белый клобук и объявляет себя на удивление всем «митрополитом Томским и всея Сибири», «горяй и коптяй» во обновленчестве (по выражению архиепископа Петра Руднева) вплоть до самого провала обновленческой смуты в Церкви.

Свою жизненную карьеру он — по слухам — оканчивает «коновалом» (ветеринарным врачом) в Джалал-Абаде...

Святейший Патриарх Тихон, обладавший (кроме многих других даров и достоинств) даром национального русского юмора, внешне примитивного, но острого и тончайшего в своей сущности, неизменно и метко именовал (когда речь заходила о Блинове) этого «лидера» раскольников следующим образом:  

— А! Это сибирский-то кот?..

Что ж; лучше не скажешь!

* * *

«Пьян да умен, два угодья в ём».

Профессор Московской Духовной Академии дореволюционного времени протоиерей Димитрий Васильевич Рождественский^[8], знаток Ветхого Завета, известен был среди студентов Академии не только как крупная научная величина, но еще, к сожалению, и как незаурядный... пьяница. По достойному доверия свидетельству одного иерарха, в прошлом ученика «попа Димитрия Рождественского», лекции его представляли иногда собой нечто совершенно невозможное по своей форме, что бывало, конечно, в тех нередких случаях, когда профессор бывал сильно «под мухой».

Появление его в таком виде пред аудиторией уже заранее настраивало молодежь на юмористический лад...

Профессор же, развалясь в кресле и комментируя Евангелие несколько заплетающимся языком, повествовал, примерно, следующим образом:

— Да... Так вот... ходили это они, ходили, и приходит, наконец как-то Господь со своими учениками к Симону Петру в гости... Приходит — и видит, что у него заболела теща, лежит в горячке... Ну, Он и исцелил ее, конечно... Да... Естественно, безусловно, что апостол-то Петр не больно-то уж был доволен, что Господь исцелил его тещу, но делать было нечего...» и т. д. в том же стиле (со слов архиепископа Петра Руднева).

Однако, несмотря на свою слабость, «поп Димитрий Рождественский» был все-таки незаурядным ученым, знатоком, может быть, единственным в своей области и во многих отношениях личностью замечательной и оригинальной. Он в совершенстве владел древнееврейским, греческим, латинским и новыми — до десяти! — языками. Как повествуют очевидцы (протоиерей о. Димитрий Днепровский в Сталинграде), до самого конца своей жизни, каждую свободную минуту — за обеденным ли столом или за чаем — он все время писал свои оригинальные толкования на книги Ветхого Завета. Причем в целях экономии времени записи свои вел стенографически, по какой-то новой, им самим изобретенной — усовершенствованной — методе. Этот свой шифр он держал от всех в строжайшем секрете, коим поделился лишь с одним своим приятелем, каким-то профессором технических наук.

Занимаясь своим необъятным трудом, он исписал буквально горы бумаги и — в предчувствии близкого отхода — немало беспокоился за свое научно-литературное наследство, не без оснований опасаясь, что в наше своеобразное (мягко выражаясь) время, оно легко может погибнуть, не увидев света, будучи пущенным, скажем, на завертку мыла в первопопавшейся хозяйственной лавчонке...

И — к сожалению — предчувствие его не обмануло, хотя осуществилось оно и в иной, непредвиденной им, форме: труд всей его жизни погиб в Сталинграде при нашествии фашистов и совершенном разгроме ими этого города в 1943 году!

В трагическую для нашей Церкви эпоху разгула обновленческой смуты «поп Дмитрий Рождественский», подобно многим другим ученым мужам, попался на раскольническую удочку и, закоснев там, погиб и для Церкви, и для православно-богословской науки по прекрасному выражению восточной мудрости: «У кого учености больше, чем разума, тот ученый погибнет по своему неразумию...» («1001 ночь»).

Обновленческие воротилы с восторгом приняли в свое «лоно» протоиерея Д. В. Рождественского и сейчас же «хиротонисали» его во «епископа» Лебядянского, викария Тамбовского епархии (12? — 25.3.1923 г.). Причем новый святитель, предвидя в будущем возможность самых неожиданных метаморфоз с обновленчеством вообще, постарался, насколько это было возможно, застраховать каноничность своей «хиротонии» в глазах русского православного сознания участием в своем поставлении бывшего викария и сподвижника Святейшего Патриарха по Америке — обновленческого «митрополита» Иннокентия (Пустынского; в «хиротонии» принимал участие еще другой обновленческий «архиерей» — Иоанн Моршанский. Дело происходило в Тамбове...).

Рассказывали, что, получив обновленческую «благодать», он говорил своим собутыльникам, потирая руки между очередной «лампадкой» и закуской:

— Хе-хе... Будьте уверены: под мою хиротонию ни один черт не подкопается!..

Вскоре после этого вышел из заключения Святейший Патриарх Тихон. И когда доложили ему о падении маститого протоиерея о. Димитрия Рождественского и передали даже эту самоуверенную и циничную фразу, Святейший сказал, печально кивая головою в такт своим тягостным думам, по поводу всего происшедшего во время его заточения:

— Ну что ж. Тот-то, может быть, и не подкопается: ему это на руку!.. А вот мы-то подкопаемся!.. — и вскоре прогремело на всю Россию слово патриаршего прещения над главарями раскола, и о. Димитрий Рождественский и все рукополагавшие его — все оказались вне православной Русской Церкви!

Москва     

М. Е. Губонин, записано со слов разных лиц

БЕЛЫЕ РОЗЫ

Была осень 1921 года, голодная и грустная. Хмурое, серое небо и непрерывный «осенний, мелкий дождичек» наводили еще большее уныние на серые московские здания и на пешеходов, понуро и быстро шедших по улицам. В такую именно погоду и я шла торопливыми шагами по Петровским линиям, пронизываемая холодным, резким ветром и моросящим дождем, которому, казалось, никогда не будет конца. Бесчисленные пузыри на лужах и ручьях воды, быстро появлявшиеся и тут же исчезающие, подтверждали старую примету о затяжной непогоде. По асфальтированной мостовой дребезжали и громыхали всеми гайками доживавшие тогда свои последние дни извозчичьи пролетки.

Несмотря на слякоть и дождь Москва жила своей нервной и лихорадочной жизнью со всеми оттенками ее, присущими той тяжелой и смутной эпохе.

Я была полна своих невеселых дум, когда, переходя улицу, скорее почувствовала, чем увидала, что рискую попасть под извозчика, ехавшего прямо на меня. Остановившись и давая ему дорогу, я машинально взглянула на пролетку и — картина, навсегда оставшаяся у меня в памяти, — внезапно поразила меня настолько, что очнулась я от произведенного впечатления лишь тогда, когда извозчик этот завернул в конце Петровских линий на Неглинный проезд и исчез в направлении Трубного рынка... (Рынок раньше находился на самой Трубной площади, а не рядом с цирком, куда был переведен позднее).

Взглянув на пролетку, я увидела сидящих в ней: сутулого старичка с довольно окладистой седой бородой и необыкновенным, приветливым и мягким взглядом, немного грустным, но улыбающимся в то же время. Одетый во все черное и длинное, в необыкновенном белоснежном головном уборе, он держал на коленях громадной величины букет живых белых роз...

Рядом с ним сидел мальчик лет семнадцати, румяный и довольный.

От этой странной группы внезапно повеяло чем-то необыденным; особенным, спокойным и чистым...

Я была настолько поражена этой встречей и особенно этим контрастом беспросветной осенней непогоды и необыкновенных, прекрасных белых роз в руках у озаренного каким-то особым светом, сияющего старика, что только тогда, когда пролетка проехала мимо, догадалась, что это — Патриарх!..

Он возвращался, видимо, с богослужения из какого-либо храма к себе домой на Троицкое подворье <...>

И вот — прошло четверть века. Много пережито с тех пор, многое изменилось. Сама Москва уже не та, и множество людей ушло из жизни. Давным-давно нет и Патриарха Тихона... Время безжалостно стирает из памяти события и крупного, общественного, и личного порядка...

Но хмурый осенний день голодного 1921 года, с моросящим дождем и роскошные белые розы, из-за которых сияла светлая и вещая улыбка седого сутулого старичка, до сих пор отчетливо сохраняются в памяти.

Что-то пророчески-ясное представилось мне в этом видении, отразившем в себе и еще более подчеркнувшем безысходную серость нашей жизни и красоту роз, и белоснежную чистоту необычного головного убора с бриллиантовым Крестом на вершине...

Сделалось как-то еще грустнее и обиднее и за себя, и за всех этих голодных, холодных и измученных людей.

А может быть, мне это просто показалось на мгновенье...

Москва, 1946

Со слов Ю. И. Губониной^[9]

Современники о Святейшем Патриархе Тихоне / сост. М. Е. Губонин: Рукопись. Церковно-исторический архив ПСТГУ.

Список литературы

Губонин М. Е. Из воспоминаний // Богословский сборник. К 75-летию со дня кончины святого Патриарха Тихона. М., 2000. Вып. 6. С. 299–310.

Кифа — Патриарший Местоблюститель священномученик Петр, митрополит Крутицкий (1862–1937) / отв. ред. прот. В. Воробьёв. М., 2012.

Смолякова И. Последний келейник Патриарха Тихона Константин Пашкевич // XXVI Ежегодная Богословская конференция ПСТГУ. М., 2016. С. 84–88.

Современники о Патриархе Тихоне: Сб.: в 2 ч. Т. 1, 2. / сост. и автор коммент. М. Е. Губонин. М., 2007.

• Современники о Патриархе Тихоне: сб.: в 2 ч. / сост. и автор коммент. М. Е. Губонин; отв. ред. прот. Владимир Воробьёв, науч. ред. Н. А. Кривошеева. М., 2007. Т. 1, 2; Кифа — Патриарший Местоблюститель священномученик Петр, митрополит Крутицкий (1862–1937) / отв. ред. прот. В. Воробьёв. М., 2012; Губонин М. Е. Из воспоминаний // Богословский сборник. К 75-летию со дня кончины святого Патриарха Тихона. М., 2000. Вып. 6. С. 299–310.
• Пашкевич Константин Михайлович (1889 — ?) — послушник св. Патриарха Тихона. Был единственным представителем церковного мира в Бакунинской больнице при кончине Патриарха Тихона. И. Н. Смолякова на основании изучения следственных дел и других документов пришла к выводу: «...так называемая “молва” — отголосок одной из разработок ОГПУ. Органы в очередной раз хотели дискредитировать Церковь и авторитет ее Предстоятеля в глазах общества. Келейник, согласно этой затее ОГПУ, должен был прослыть фигурой, лишь посредством которой происходили “встречающиеся” в церковной среде отравления. Мишенью клеветнических слухов... должен был стать митрополит Петр» (Смолякова И. Последний келейник Патриарха Тихона Константин Пашкевич // XXVI Ежегодная Богословская конференция ПСТГУ: Материалы. М., 2016. С. 84–88).
• Евсевий (Никольский Евгений Иванович; 1861–1922), митрополит. Член Священного Собора Православной Российской Церкви 1917–1918 гг. Постоянный член Св. Синода. С 1920 г. митрополит Крутицкий.
• Борис (Рукин Борис Андреевич; 1879–1931), епископ, григорианский «митрополит». В 1923 г. хиротонисан во епископа Можайского, викария Московской епархии. В 1925 г. один из организаторов григорианского раскола, назначен «митрополитом Московским». Арестован в 1931 г., умер в тюрьме.
• Введенский Александр Иванович (1889–1946), протоиерей, обновленческий «митрополит», один из инициаторов, руководителей и идеологов обновленческого раскола. Скончался вне общения с Православной Церковью.
• Леонид (Скобеев Евгений Дмитриевич; 1851–1932), епископ, обновленческий «митрополит».
• Блинов Петр Федорович (1893–1938), «митрополит». До 1922 г. настоятель церкви в г. Томске. В 1922 г. уклонился в обновленческий раскол и хиротонисан в женатом состоянии во «епископа Томского и Сибирского». Управлял обновленческими церквами в Белорусской ССР. Расстрелян.
• Рождественский Дмитрий (1964–1926), протоиерей, профессор МДА, обновленческий «архиепископ Владимирский».
• Юлия Ивановна Губонина, мать М. Е. Губонина.