Святитель Павел Константинопольский и император Павел I

Традиция синкретического почитания тезоименных святых получила заметное распространение среди древнерусских князей домонгольского времени: «В определенном смысле Рюрикович, носивший имя Василий, был под покровительством всех святых Василиев, а князь, именуемый Федором, — всех святых Федоров. Святые тезки в своем покровительстве князю скорее не противопоставлялись, а объединялись в эту эпоху. Вместе с тем при необходимости образ того или иного из святых Федоров мог быть выделен и конкретизирован. Постепенно к началу XIII в. на фоне общего синкретизма в почитании святых воинов и святых тезок эта тенденция к их расподоблению становится все более заметной, однако проявляется она лишь в особых случаях»^[1]. Сложно судить о характере дальнейшего развития этой традиции, например о возможности ее наличия в Российской империи. В данной статье рассматривается сопоставимый с указанной традицией петербургский культ святителя Павла Константинопольского, сформировавшийся при императоре Павле I и продолжавший свое существование после его убийства.

Основным и, так сказать, «первичным» святым патроном Павла I следует, конечно же, считать апостола Павла. Любопытно, что избрание Павла I в 1798 г. великим магистром Мальтийского ордена сопрягалось с восприятием апостола Павла в качестве покровителя острова Мальта, восходящим к новозаветному известию о крушении корабля, на котором Павел был отправлен в Рим, и о спасении апостола на острове Мелит (Деян 28:1–10), отождествляемом с Мальтой. Григорий Краевский, побывавший на Мальте в 1785 г., в 1800 г. издал описание этого острова. Приводимые в нем многочисленные свидетельства локального мальтийского культа апостола Павла (храмы, родник, пещера и прочее)^[2] очевидным образом перекликаются с посвящением, адресованным тезоименному апостолу российскому императору. Однако на день кончины Екатерины II и восшествия на престол Павла I (6 ноября 1796 г.) приходится память еще одного святого Павла — константинопольского архиепископа, жившего в первой половине IV в.^[3] (Попутно следует отметить, что Екатерине II также было присуще особое отношение к святым, празднование перенесения мощей которых пришлось на день дворцового переворота — 28 июня 1762 г.^[4]).

Столичный культ святителя Павла Константинопольского (Исповедника) сформировался в первые месяцы нового царствования. 15 марта 1797 г. во имя этого святого был освящен храм Морского кадетского корпуса^[5]. С находившейся в нем иконой святителя Павла Константинопольского была связана одна любопытная особенность — на груди святителя был изображен орден Святой Анны,«привешенный, по преданию, по желанию самого Императора...»^[6]. О специфике отношения Павла I к области сакрального, восприятии им себя внутри нее свидетельствуют различные примеры (размещение отредактированной цитаты из XCII псалма на фасаде Михайловского замка^[7]; отказ от портрета монарха на монетах, продиктованный восприятием Павлом I евангельского повествования о динарии кесаря^[8]). В их число, видимо, надо включить и изображение на иконе святителя Павла Константинопольского ордена Святой Анны вместо архиерейской панагии^[9].

Почитание святителя Павла Константинопольского продолжало существовать в Санкт-Петербурге и в XIX в. В собрании документов 1857–1858 гг., относящихся к сооружению еще одной церкви в Михайловском замке (в спальне Павла I, где его убили)^[10], обнаруживается готовность посвятить ее свт. Павлу Константинопольскому (Исповеднику), предшествующая состоявшемуся затем посвящению этого храма свв. апп. Петру и Павлу^[11]. Первоначально здесь просто говорится о «вновь устраиваемой в Инженерном замке церкви» — без упоминания какого-либо посвящения (л. 1, рескрипт генерал-инспектора по инженерной части, великого князя Николая Николаевича (Старшего) министру императорского двора, графу Владимиру Федоровичу Адлербергу, 28 мая 1857 г.). По прошествии короткого времени (17 июля) тот же великий князь пишет в отношении, которое он также адресует В. Ф. Адлербергу, следующее: «Государю Императору благоугодно было поручить Мне устроить церковь во имя Св. Павла исповедника в Инженерном Замке, в бывших апартаментах блаженной памяти Императора Павла Iго, для Николаевского Инженерного Училища...» (л. 5). Посвящение второй церкви Михайловского замка свт. Павлу Константинопольскому (Исповеднику) упоминается также в двух других документах, датированных июлем 1857 г. (л. 7, 8). Посвящение же первоверховным апостолам появляется только в названии отчета «по постройке церкви во имя Святых Апостолов Петра и Павла, для кондукторов Николаевского Инженерного училища, и к ней Ротонды» (л. 11, 11 января 1858 г.). Однако показательно, что в содержащемся в этом отчете разделе «Живописные работы» икона свт. Павла Константинопольского (Исповедника) упомянута (следом за иконой св. ап. Петра, л. 14–14 об.), а икона св. ап. Павла — нет. Только в списке дополнительных расходов указан расход «за образ Св. Апостола Павла» (л. 16 об. — 17 об.). В других документах, наличествующих в рассматриваемом архивном деле и датированных январем–февралем 1858 г., второй храм Михайловского замка указывается только как «церковь для Николаевского Инженерного училища» и его посвящение не упоминается (л. 18–26 об., 40, 44–45 об., 50 об.), например: «...Имею честь представить Вашему Сиятельству отчет о постройке церкви для Николаевского Инженерного Училища освященной сегоднишняго числа в присутствии Государя Императора...» (л. 9–10, сопровождающий вышеупомянутый отчет «по постройке церкви» рапорт начальника штаба генерал-инспектора по инженерной части В. Ф. Адлербергу, 12 января 1858 г.).

Данная актуализация традиции почитания святителя Павла Константинопольского в Санкт-Петербурге в XIX в. может быть сопоставлена с содержащимися в повествованиях об убийстве Павла I (см. ниже) свидетельствами о его удушении офицерским шарфом. Агиографический рассказ об убийстве святителя Павла Константинопольского содержит аналогичную подробность: «...Блаженный Павел на заточение в Кукусы арменския послан, и в храмине затворен бысть. Иде же единою служащу ему Божественную литургию, нападоша на него ариане, и оудавиша его омофором его, и тако предаде душу свою Господу»^[12]. Омофор, который становится орудием убийства святителя, вполне мог быть воспринят как прообраз шарфа, используемого для удушения Павла I^[13]. Возможно, подобное сопоставление получает определенное распространение в первой половине XIX в. На значимость для Николая I известия об удушении его отца шарфом косвенно указывает опубликованная П. И. Бартеневым некая запись позднейшего воспоминания графа Василия Владимировича Адлерберга (1827–1905) об открытии в Гатчине 1 августа 1851 г. памятника Павлу I: «Покровы сняли, но веревка осталась на шее статуи, и державный сын (Николай I. — Н. П.) увидя это, заплакал. Всех поразила эта случайность»^[14]. Как справедливо отметил М. М. Сафонов, в такой случайности «невозможно было не увидеть некоего символического смысла»^[15]. (В официальных сообщениях об этом событии данный эпизод, конечно же, не нашел какого-либо отражения^[16].)

Шарф стал частью военной униформы в России при Петре I^[17] и в течение XVIII столетия, будучи носимым как через правое плечо, так и на поясе, как правило, выступает в качестве атрибута офицера^[18]. При Павле I офицерский шарф начинает носиться исключительно на поясе^[19]. Однако кавалергарды в павловское царствование в особенных случаях по-прежнему носили шарфы через правое плечо — причем как офицеры, так и «нижние чины»: «Во время коронации Императора Павла I и в некоторых других, торжественных, при Высочайшем Дворе, случаях, кавалергарды надевали, сверх супервестов (род суконной безрукавки. — Н. П.), латы... серебряные наручники и набедренники; серебряные шишаки и белые, через правое плечо, рыцарские шарфы. <...> Шарфы нижних чинов были с белою, а у офицеров с серебряною бахрамою»^[20]. При Павле I, несомненно, также помнили и практику ношения офицерского шарфа через правое плечо, имевшую распространение в предшествующее царствование^[21]. Поэтому можно говорить не только об общей морфологической и ситуативной функциональной близости офицерского шарфа, фигурирующего в известиях об убийстве Павла I, и омофора святителя Павла Константинопольского, не только об их подобии как атрибутов определенного статуса, значимых элементов статусной одежды (военного мундира и епископского облачения), но и непосредственно о некоторой (неполной, конечно же) схожести характера их вариативного расположения на офицере (через плечо) и единственно возможного — на архиерее (на обоих плечах вокруг шеи)^[22].

Думается, что охарактеризованная схожесть убийств константинопольского архиерея и российского императора вполне может быть отнесена к подобиям, свидетельствующим о том, что «исторический процесс может обладать собственной драматургией»^[23]. Впрочем, можно попытаться уйти от усматривания в указанной близости некоего провиденциального характера и предположить, что при упоминании в описаниях кончины Павла I офицерского шарфа как орудия убийства отражен имплицитный или эксплицитный отклик на агиографический рассказ об удушении святого Павла Константинопольского, отклик, осуществленный либо самими заговорщиками в процессе совершения цареубийства, либо мемуаристами впоследствии. В качестве косвенного свидетельства в пользу последнего варианта, то есть в пользу некой вторичности (по отношению к действительности) упоминания офицерского шарфа в повествованиях об убийстве Павла I, могут быть расценены различные определения принадлежности этого предмета, даваемые разными авторами.

Николай Александрович Саблуков утверждает, что шарф принадлежал Павлу I: «Скарятин, офицер Измайловского полка, сняв висевший над кроватью собственный шарф императора, задушил его им»^[24]. Аналогичные сведения приводит барон Генрих-Карл фон Гейкинг (Heinrich-Karl von Heyking), не указывая, впрочем, имени душителя: «Тут они схватили его шарф, лежавший близ кровати...»^[25]. Однако граф Александр Федорович Ланжерон отмечает, что шарф, возможно, принадлежал самому Якову Федоровичу Скарятину: «Говорят, Скарятин дал свой шарф, и через него погиб Павел»^[26]. Михаил Александрович Фонвизин также сообщает, что Павла I «задавили шарфом Скарятина»^[27]. Думается, что в записках Эрнста фон Веделя (Ernst von Wedel) искажена фамилия именно Я. Ф. Скарятина: «Гвардейский офицер Скеллерет (?) сорвал с себя шарф и обвил им шею императора...»^[28]. По свидетельству Александры Осиповны Смирновой-Россет, «старик Скарятин» в разговоре с В. А. Жуковским подтвердил использование заговорщиками его шарфа при убийстве Павла I: «Я дал свой шарф, и его задушили»^[29]. Александр Николаевич Вельяминов-Зернов указывает на принадлежность шарфа другому участнику цареубийства — Александру Васильевичу Аргамакову: «Наконец, сняли шарф с Аргамакова — он один только был в шарфе — и, сделав глухую петлю, задушили»^[30]. (Утверждение о наличии шарфа только у А. В. Аргамакова вступает в противоречие с сообщением графа (в ту пору — барона) Леонтия Леонтьевича Беннигсена, которое приводит А. Ф. Ланжерон: «Как и все другие, я был в парадном мундире, в шарфе, в ленте через плечо, в шляпе на голове и со шпагой в руке»^[31]). Наконец, здесь надо упомянуть неопределенное указание князя Адама Чарторыйского на принадлежность шарфа кому-то из заговорщиков («Один из заговорщиков, имени которого я теперь не припоминаю, отвязал свой офицерский шарф и накинул его на шею злополучного монарха»^[32]), а также упоминание Августом фон Коцебу (August von Kotzebue) в качестве душителей князя Владимира Михайловича Яшвиля и Владимира Мaнсурова («Яшвиль и Мaнсуров накинули ему на шею шарф и начали его душить»)^[33].

Противоречивость всех этих известий о принадлежности шарфа отметил еще князь Алексей Борисович Лобанов-Ростовский^[34]. Необходимо подчеркнуть, что участники цареубийства были сильно пьяны^[35], что в сочетании с общим волнением и суматохой, конечно же, никак не способствовало запоминанию ими тех или иных деталей данного события. Более того, согласно пересказанному А. Ф. Ланжероном известию Л. Л. Беннигсена, Павла I убивали в темноте: заговорщики, «теснясь один на другого, опрокинули ширмы на лампу, стоявшую на полу посреди комнаты, лампа потухла. Я вышел на минуту в другую комнату за свечой, и в течение этого короткого промежутка времени прекратилось существование Павла»^[36]. Таким образом, сложно утверждать с полной определенностью, что орудием убийства императора действительно был именно шарф. Впрочем, в пользу этого косвенно свидетельствует упоминание Н. А. Саблуковым сообщения «из достоверного источника», согласно которому, «когда дипломатический корпус был допущен к телу, французский посол, проходя, нагнулся над гробом и, задев рукою за галстук императора, обнаружил красный след вокруг шеи, сделанный шарфом»^[37]. (Красная «широкая полоса кругом шеи» покойного Павла I упоминается также А. фон Коцебу^[38].)

Как бы то ни было, даже если некий шарф все же явился орудием цареубийства и такое его использование было всего лишь спонтанным, сиюминутным решением одного из заговорщиков, сложно представить, что после оформления в С.-Петербурге нарративов, описывавших данное событие, близость омофора свт. Павла Константинопольского и рассматриваемого шарфа не была осознана современниками и не была интерпретирована ими как близость, носящая провиденциальный характер (в особенности если соответствующий нарратив подчеркивал принадлежность шарфа самому императору).

Подобное прообразование убийства властителя, сопряженное с мотивом тезоименности, может быть сопоставлено с образцом иного рода, относящимся к древнеримской истории и в то же время являвшимся весьма актуальным для российских заговорщиков-цареубийц павловского времени. В этом случае речь идет о тезоименности главы заговорщиков предполагаемому предку, выступающему в качестве его прообраза. Кассий Дион в своей «Римской истории» (начало III в. по Р. Х.) так сообщает об установке прижизненных статуй Гая Юлия Цезаря: «Еще одно изображение они установили в храме Квирина с надписью “Непобедимому Богу”, а другое — на Капитолии, рядом с бывшими царями Рима. Теперь мне приходит в голову поразиться совпадению: там было восемь таких статуй — семь царям и восьмая Бруту, который сверг Тарквиниев^[39], — и они установили статую Цезаря рядом с последней из них; и в первую очередь по этой причине другой Брут, Марк, был призван к участию в заговоре против него»^[40]. Подробнее о мотивировании позднейшего Брута (Марка Юния) посредством актуализации образа его предка-тезки (Луция Юния) Кассий Дион пишет в другом месте: «Большинство делало вид, что признает такое родство, чтобы Брута как родственника того знаменитого человека можно было побудить совершить столь же великие деяния»^[41].

В русском переводе труда «Римская история от основания Рима до битвы при Акциуме: то есть до конца Республики» (Histoire romaine depuis la fondation de Rome jusqu’à la bataille d’Actium: C’est-à-dire jusqu’à fin de la République), публикация которого состоялась в С.-Петербурге в 1761–1767 гг., известия об упомянутых выше статуях Цезаря отражены следующим образом: «Поставлена ему (Цезарю. — Н. П.) еще Статуа в Храме Квиринове под именем бога Непобедимого; да еще одна в Капитолии рядом с Статуами Древних Царей Римских, имевших посредине Л. Брута, Начальника общенародной Вольности, и Отмстителя на нее. Сии обе последние Статуи Цесаревы, казались быть поставлены на местах самых способных, к возбуждению в нем смертносных мыслей, почитаемом таким образом. Квирин, как то известно, есть тот же самый что и Ромул, который растерзан на части руками Сенаторов, как Тиранн и утеснитель Отечества^[42]. <...> Чтож до Статуи его, поставленной при Статуе Древнего Брута; то она послужила быть увещанием, напоминанием и ободрением того, который соделался главою в Умысле на Диктатора»^[43].

Убийство Цезаря имеет значение для рассматриваемого в настоящей статье круга вопросов не только из-за возможности «возбуждения смертносных мыслей» у Цезаря в результате установки его статуи в храме Квирина и «увещания, напоминания и ободрения» Марка Юния Брута посредством соседства статуй Цезаря и Луция Юния Брута. (К сожалению, нам остается только догадываться o возможном «возбуждении смертносных мыслей» у Павла I, несомненно, знакомого с житием святого Павла Константинопольского.) Дело в том, что в России конца XVIII в. в убийстве Цезаря могли усматривать прообраз цареубийства и заговорщики, и предполагаемая жертва заговора — сам император.

Сопоставление убийства Цезаря с возможным свержением с престола Павла I звучало уже в смоленском кружке Александра Михайловича Каховского, который, по свидетельству одного из участников кружка, майора Потемкина, весной 1798 г., во время чтения вслух трагедии Вольтера «Смерть Цезаря» заметил: «Если б этак нашего!..»^[44]. Любопытно, что впоследствии петербургские заговорщики, как указывает А. фон Коцебу, «сперва предполагали привести замысел в исполнение после Пасхи (24 марта. — Н. П.); потом назначили 15-е марта, так как в этот день вступал в караул полк, на который имели основание положиться»^[45]. Несмотря на столь убедительную причину этого предварительного выбора даты дворцового переворота, нельзя не признать правомерным соображение А. Б. Лобанова-Ростовского, сопроводившего приведенное известие А. фон Коцебу следующим примечанием: «15-е марта — тот самый день (мартовские иды), в который убит был Юлий Цезарь. Сравнения с историческими событиями и лицами Римской республики были во вкусе того времени и могли иметь влияние на назначение этого дня»^[46].

Смерть Цезаря являлась значимым событием и для самого Павла I — как накануне его убийства, так и, возможно, непосредственно в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. Княгиня Дарья Христофоровна Ливен вспоминает в своих записках «факт, который случился, кажется, дней за пять, за шесть» перед убийством Павла I и представляет собой своего рода столкновение исторических прецедентов, весьма нарочито осуществляемое императором и ярко демонстрирующее книжный — в буквальном смысле этого слова! — характер отношений Павла с окружавшей его действительностью: «В одном из припадков подозрительности... император как-то после обеда спустился к своему сыну, великому князю Александру, к которому никогда не захаживал. Он хотел поймать сына врасплох. На столе между другими книгами Павел заметил перевод “Смерти Цезаря”^[47]. Этого оказалось достаточно, чтобы утвердить подозрения Павла. Поднявшись в свои апартаменты, он разыскал историю Петра Великого и раскрыл ее на странице, описывавшей смерть царевича Алексея. Развернутую книгу Павел приказал графу Кутайсову отнести к великому князю и предложить прочесть эту страницу»^[48]. Во время же совершавшегося цареубийства, согласно приведенному А. Ф. Ланжероном известию, «увидав одного офицера конной гвардии, приблизительно одного роста с великим князем Константином, он (Павел I. — Н. П.) принял его за сына и сказал ему, как Цезарь Бруту: “Как! и ваше высочество здесь”. <...> Итак, несчастный государь умер, убежденный, что его сын был одним из его убийц, и это страшное сознание еще более отравило его последние минуты»^[49].

Кассий Дион так заканчивает повествование об убийстве Цезаря: «Это самый правдивый рассказ, хотя некоторые добавили, что Бруту, когда тот нанес ему сильный удар, он сказал: “Ты тоже, сын мой?”»^[50] (ср.: «Другие утверждают, что когда (Цезарь. — Н. П.) увидел Брута, идущего к себе с Кинжалом в руке, то зделал ему сию сердолюбную укоризну: «Ах! мое чадо; и ты также с ними против меня»^[51]). Вполне возможно, что Павел I, если он действительно произнес похожие слова перед смертью, мог и не отдавать себе отчета в тот момент в подобии данной фразы той, что вкладывается в уста Цезарю, но, так или иначе, это подобие было усмотрено впоследствии А. Ф. Ланжероном^[52].

Следует подчеркнуть, что сопряжение Павла с образом Цезаря обнаруживается уже в ту пору, когда он был еще наследником: в мае 1782 г., в Париже он участвовал в заседании Французской академии, на котором аббат Франсуа Арно (François Arnaud) прочитал свое сочинение «Портрет Юлия Цезаря», завершенное следующим образом: «Ужасные явления, которые предшествовали его (Цезаря. — Н. П.) смерти и сопровождали ее... все, казалось, говорило им (римлянам. — Н. П.), что разгневанное небо мстит за смерть Цезаря как за покушение на Природу, а она не произвела еще на свет такого человека, которого не могла бы впоследствии породить вновь»^[53]. Как отметил А. В. Скоробогатов, «произведение аббата Арно было подобрано для обращения к наследнику российского престола не случайно. Автор подразумевал будущую роль Павла Петровича как правителя великой державы»^[54].

Как указывал Ю. М. Лотман, тип поведения человека XVIII столетия в значительной степени определялся сознательно избранным им амплуа: «Такое амплуа, как правило, означало выбор определенного исторического лица, государственного или литературного деятеля или персонажа поэмы или трагедии. Данное лицо становилось идеализированным двойником реального человека, замещая, в определенном смысле, тезоименитого святого: ориентация на него становилась программой поведения...»^[55] И далее: «Отождествление себя с героем трагедии задавало не только тип поведения, но и тип смерти»^[56]. Изложенное выше дает основание говорить не только о стремлении человека к избранию своих, так сказать, «амплуа жизни» и «амплуа смерти», но и об «амплуа смерти», эксплицитно или имплицитно избираемом применительно к своей жертве заговорщиками-убийцами. И если можно допускать «сочетание двух взаимоисключающих амплуа в поведении одного и того же человека», связанное «со значением контраста в поэтике предромантизма»^[57], то не следует исключать и возможность наличия в российском цареубийстве 1801 г. еще одного — в дополнение к картине убийства Цезаря — «амплуа смерти», которое основывалось на описании кончины свт. Павла Константинопольского. Данный агиографический нарратив мог быть позднее актуализирован в качестве подобного «амплуа смерти» ревнителями памяти убитого императора, а, возможно, имплицитно присутствовал и в действиях самих заговорщиков^[58].

Список литературы

1. Куракин А. Б. Ежедневная записка пребывания их императорских высочеств в Париже // Русский Гамлет / cост. А. В. Скоробогатов. М., 2004. С. 373–490.

2. Курышева М. А., Зайцев Д. В. Ианнуарий // Православная энциклопедия. Т. 20. М., 2009.

3. Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени у русских князей в X–XVI вв. Династическая традиция сквозь призму антропонимики. М., 2006.

4. Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Из истории русской культуры. Т. IV: XVIII — начало XIX века. М., 1996. С. 537–574.

5. Осповат А. «Павел I» — потенциальный сюжет Пушкина // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia. VIII: История и историософия в литературном преломлении. Tartu, 2002. С. 57–68.

6. Петров Н. И. «Дому Твоему подобает святыня Господня в долготу дней» // Христианское чтение. 2023. № 2. С. 203–214.

7. Петров Н. И. Монеты царствования Павла I и евангельский рассказ о динарии кесаря // Христианское чтение. 2022. № 1. С. 297–319.

8. Петров Н. И. Орден Святой Анны на иконе святителя Павла Константинопольского из домового храма Морского кадетского корпуса в Санкт-Петербурге // Богословский сборник Тамбовской духовной семинарии. 2024. № 2 (27). С. 141–167.

9. Печейкин А. В. Парадный офицерский пояс // Военно-исторический журнал. 2010. № 10. С. 78–79.

10. Сафонов М. «Наши руки обагрились кровью не из корысти...» (В. М. Яшвиль — участник дворцового переворота 11 марта 1801 года) // Грузино-российские научно-культурные связи в истории Санкт-Петербурга / сост. и отв. ред. В. В. Парцвания. СПб., 2003. С. 227–255.

11. Скоробогатов А. В. Великий князь Павел Петрович как политический мыслитель и наследник престола // Русский Гамлет / сост. А. В. Скоробогатов. М., 2004. С. 531–542.

12. Снытко T. Г. Новые материалы по истории общественного движения конца XVIII века // Вопросы истории. 1952. № 9. С. 111–121.

13. Успенский Б. А., Успенский Ф. Б. Провиденциальные сюжеты истории // Факты и знаки: Исследования по семиотике истории. 2010. Вып. 2. С. 123–133.

14.    Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Изд. 2-е, стереотип. Т. III–IV. М., 1987.

15. Хайкина Л. В. Новые материалы к истории создания храма-мемориала в Инженерном замке // Страницы истории отечественного искусства. XII–XX век. Вып. Х. СПб., 2004. С. 230–236.

16. Boudet J.-P. Faveur, pouvoirs et solidarités sous le règne de Louis XI: Olivier Le Daim et son entourage // Journal des Savants. 1986. № 4. P. 219–257.

17. Burkert W. Caesar und Romulus-Quirinus // Historia. Zeitschrift für Alte Geschichte. 1962. Bd. XI. S. 356–376.

• Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени у русских князей в X–XVI вв. Династическая традиция сквозь призму антропонимики. М., 2006. С. 409.
• См.: Краевский Г. Краткое топографическое, историческое и политическое описание Острова Мальты и Державного Ордена Св. Иоанна Иерусалимского. СПб., 1800. С. 13, 18, 33–38.
• См.: [Димитрий Ростовский, свт.] Книга житий святых На три месяца первыя, еже есть: Септемврий, Октоврий, и Ноемврий. Киев, 1764. Л. 312 об. — 316.
• См.: Петров Н. И. Сакральные архитектурные доминанты Санкт-Петербурга конца XVIII в.: храм Екатерины II и замок Павла I // Вестник Екатеринбургской духовной семинарии. 2023. № 41. С. 123. Ср. упоминание Екатериной II сщмч. Ианнуария Беневентского в качестве своего патрона в письме от 10 марта 1782 г., адресованном великой княгине Марии Феодоровне: «Любезная дочь в своем рассказе о том, что она видела в Неаполе, ничего не говорит мне о... Св. Януарии моем патроне. Неужели она его не видела? Он именно в день моего рождения каждый год совершает свое чудо» (Сборник Русского Исторического Общества. Т. IX. СПб., 1872. С. 128). На день рождения Екатерины II приходится православная память этого святого (21 апреля). Екатерина II ошибочно связывает именно с этим днем чудо разжижения и вскипания крови св. Ианнуария, совершающееся в Неаполе три раза в год (см.: Курышева М. А., Зайцев Д. В. Ианнуарий // Православная энциклопедия. М., 2009. Т. 20. С. 585).
• См.: Белявский К., прот. Очерк Истории Церкви Морского Кадетского Корпуса. СПб., 1900. С. 72–73.
• Там же. С. 74–76.
• См.: Петров Н. И. «Дому Твоему подобает святыня Господня в долготу дней» // Христианское чтение. 2023. № 2. С. 203–214.
• См.: Петров Н. И. Монеты царствования Павла I и евангельский рассказ о динарии кесаря // Христианское чтение. 2022. № 1. С. 297–319.
• Об изображении ордена на данной иконе см. подробнее в: Петров Н. И. Орден Святой Анны на иконе святителя Павла Константинопольского из домового храма Морского кадетского корпуса в Санкт-Петербурге // Богословский сборник Тамбовской духовной семинарии. 2024. № 2 (27). С. 141–167.
• Российский государственный исторический архив. Ф. 472. Оп. 35, внутр. оп. 145/982.
• Ср. замечание Л. В. Хайкиной о «первоначально предполагавшемся посвящении храма святому Павлу Исповеднику, небесному патрону хозяина замка» (Хайкина Л. В. Новые материалы к истории создания храма-мемориала в Инженерном замке // Страницы истории отечественного искусства. XII–XX вв. Вып. Х. СПб., 2004. С. 235.)
• [Димитрий Ростовский, свт.] Книга житий святых На три месяца первыя, еже есть: Септемврий, Октоврий, и Ноемврий. Л. 315 об.
• Странно, но эта столь волнующая (так сказать, «функциональная») сопряженность омофора святителя и офицерского шарфа императора, насколько мне известно, не привлекла внимания ревнителей памяти Павла I впоследствии — в ХХ–XXI вв.
• Из Записной книжки «Русского Архива» // Русский Архив. 1912. № 4. С. 634.
• Сафонов М. «Наши руки обагрились кровью не из корысти...» (В. М. Яшвиль — участник дворцового переворота 11 марта 1801 года) // Грузино-российские научно-культурные связи в истории Санкт-Петербурга. СПб., 2003. С. 227.
• См., например: Греч Н. Открытие памятника Императору Павлу Петровичу в Гатчине // Русский художественный листок, издаваемый В. Тиммом. 1851. № 32 (10 ноября).
• См.: Историческое описание одежды и вооружения Российских войск, составленное по Высочайшему повелению. Ч. 2. СПб., 1842. С. 34, рис. 167.
• Многочисленные изображения офицеров времен Екатерины II с шарфами, размещенными на поясе или через плечо, см.: Историческое описание одежды и вооружения... Ч. 4–6. СПб., 1843–1847.
• Многочисленные изображения офицеров павловского времени с шарфом на поясе см.: Историческое описание одежды и вооружения... Ч. 7–9. СПб., 1848–1850. Ср.: «При Павле I офицерский шарф окончательно утверждается как предмет военного обмундирования» (Печейкин А. В. Парадный офицерский пояс // Военно-исторический журнал. 2010. № 10. С. 79).
• Историческое описание одежды и вооружения... Ч. 9. СПб., 1850. С. 20–21, 24–25, 31. См. также: История Кавалергардов и Кавалергардского Ее Величества полка, с 1724 по 1-е июля 1851 года. СПб., 1851. С. 43–44; Панчулидзев С. История кавалергардов. 1724–1799–1899. Т. II. СПб., 1901. С. 156. Рядовые кавалергарды носили шарфы (как и их офицеры — через правое плечо) еще в царствование Екатерины II (cм.: Историческое описание одежды и вооружения... Ч. 5. СПб., 1844. С. 115, 119, рис. 749, 752–753, 758).
• Гвардейские «офицеры всегда бывают в полном мундире и в должности надевают богатой их золотой шарф через плечо» (Георги И. Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного. СПб., 1794. С. 180).
• Этимологически шарф восходит к «польск. szarfa, szarpa “военная повязка, пояс”»; омофор — «ср.-греч. wμοφόρι(ον) “наплечник”» (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Изд. 2-е, стереотип. М., 1987. Т. IV. С. 411–412; Там же. Т. III. С. 140).
• Успенский Б. А., Успенский Ф. Б. Провиденциальные сюжеты истории // Факты и знаки: Исследования по семиотике истории. 2010. Вып. 2. С. 124.
• Цареубийство 11 марта 1801 года. Записки участников и современников. Изд. 2-е, доп.
• Там же. С. 299.
• Там же. С. 189, примеч. 1.
• Там же. С. 210.
• Там же. С. 168.
• Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 139.
• Цареубийство 11 марта... С. 130.
• Цареубийство 11 марта... С. 188, 208.
• Там же. С. 275.
• Там же. С. 385.
• См.: Там же. С. 420, примеч. 11.
• Так, про «заговорщиков, большинство которых были почти совсем пьяны», пишет Н. А. Саблуков (Там же. С. 86, 96, 128, 148, 166, 271). Впрочем, по воспроизведенным А. Ф. Ланжероном словам Л. Л. Беннигсена, граф Петр Алексеевич Пален ему «запретил пить и сам не пил» (Там же. С. 186, 208–209, 271).
• Там же. С. 188–189, 384–385, примеч. 1.
• Там же. С. 89, примеч. 1.
• См.: Там же. С. 401.
• Луций Юний Брут возглавил восстание против последнего римского царя Тарквиния Гордого в 509 до Р. Х. и стал одним из основателей Римской республики.
• Dio’s Roman History. Vol. IV / E. Cary, trans. L.; N. Y., 1916. P. 290–293 (XLIII. 45. 3–4).
• Ibid. P. 326–327 (XLIV. 12. 2–3).
• О связи Цезаря с контаминированным образом Ромула-Квирина см.: Burkert W. Caesar und Romulus-Quirinus // Historia. Zeitschrift für Alte Geschichte. 1962. Bd. XI. S. 356–376.
• Римская история от создания Рима до битвы Актийской, то есть по окончание Республики сочиненная Г. Ролленем. Т. XIV. СПб., 1765. С. 217–218, 224. Этот том относится к завершению труда Шарля Роллена (Charles Rollin), предпринятому после смерти последнего его учеником Жаном Батистом Луи Кревье (Jean Baptiste Louis Crevier).
• Цит. по: Снытко T. Г. Новые материалы по истории общественного движения конца XVIII века // Вопросы истории. 1952. № 9. С. 117–118.
• Цареубийство 11 марта... С. 374.
• Там же. С. 374, примеч. 22.
• Очевидно, здесь имеется в виду упомянутая выше трагедия Вольтера, публиковавшаяся в России в 1770–1780-х годах в переводе Василия Трофимовича Иевлева. В данном произведении Цезарю известно, что Брут является его сыном, и он сам сообщает ему об этом (Трагедия Смерть Цесарева в трех действиях. Изд. 2-е. СПб., 1787. С. 7–8, 35–36, 41, 60). Цезарь действительно мог считать Брута своим кровным сыном (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 1994. Т. II. С. 476 (Брут, 5).
• Цареубийство 11 марта... С. 225.
• Цареубийство 11 марта... С. 189, примеч. 1.
• Dio’s Roman History... P. 338–339 (XLIV. 19. 5).
• Римская история от создания Рима... С. 243. У Вольтера в «Смерти Цезаря» убийство совершается «за театром», однако в финале трагедии Марк Антоний рассказывает о том, как Цезарь, «уже подвергаяся его (Брута. — Н. П.) ударам, еще его прощал, называя сыном своим; и сие любезное и приятное имя было последнее, что он, умирая, произнес: о сын мой!» (Трагедия Смерть Цесарева... С. 55, 62).
• О сопоставлении современниками Павла I его кончины и убийства Цезаря см. также: Осповат А. «Павел I» — потенциальный сюжет Пушкина // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia. VIII: История и историософия в литературном преломлении. Tartu, 2002. С. 58–64.
• Куракин А. Б. Ежедневная записка пребывания их императорских высочеств в Пари-
• Скоробогатов А. В. Великий князь Павел Петрович как политический мыслитель и наследник престола // Русский Гамлет. М., 2004. С. 538.
• В качестве личности, формирующей поведенческое амплуа Павла, следует рассмотреть французского короля Людовика XI. Подробный обзор аргументов в пользу данного предположения выходит за тематические рамки настоящей статьи, однако здесь хотелось бы отметить воспроизведение Павлом поведения Людовика XI в отношении Оливье ле Дэна (Olivier Le Daim), который, будучи выходцем из социальных низов, еще в бытность Людовика XI дофином, стал его цирюльником, а впоследствии был пожалован титулом графа (Boudet J.-P. Faveur, pouvoirs et solidarités sous le règne de Louis XI: Olivier Le Daim et son entourage // Journal des Savants. 1986. № 4. P. 219–257). Ле Дэном Павла со всей возможной очевидностью становится Иван Павлович Кутайсов: этот «полоненный турок, подаренный великому князю Павлу Петровичу», был отправлен «в Париж обучаться — брить и убирать волосы» (Тургенев А. М. Записки // Русская Старина. 1895. Июль. С. 81).
• Лотман Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века // Из истории русской культуры. Т. IV: XVIII — начало XIX века. М., 1996. С. 554, 560.
• Там же. С. 558.
• В таком случае следовало бы признать, что цареубийцы уподобили себя убийцам святителя. Однако о переживании по крайней мере некоторыми заговорщиками их замысла накануне его осуществления в контексте именно христианском (хотя бы и в духе народного суеверия) свидетельствует поведение графа Николая Александровича Зубова, так описанное впоследствии Александром Михайловичем Тургеневым: «10 Марта в доме Зубова (Платона) вечером был последний решительный совет. Николай Зубов утром того дня пошел ходить по Набережной, будучи погружен в глубокое размышление о том, что сказать вечером в совете, согласен или нет, и, размышляя, плохо смотрел под ноги, запнулся, едва было не упал и, справившись на ногах, увидел перед собою на Набережной маленькую икону Спасителя. Подняв святой образ, перекрестился, и вдруг суеверному невежде пришло в голову, что сам Бог благословляет его совершить злой умысел» (цит. по: Панчулидзев С. 11 Марта 1801 года. Материалы. [Корректурный экземпляр, 1899 г.] С. 50, примеч. 4 (Российская национальная библиотека, отдел рукописей. Ф. 859. Картон 22. № 18). Следует, впрочем, отметить замечание С. А. Панчулидзева: «Тургенев до того сочиняет в своих записках, что ему нельзя доверять» (Там же. С. 42, примеч. 1).