Предисловие переводчика
Вниманию читателей представляется очень важное письмо Герхарда Терсте́гена, в котором он кратко, но достаточно исчерпывающе излагает суть пиетистко-квиетистской аскетики. Сам Терстеген вел строгую подвижническую жизнь, и, будучи известным в Германии и Голландии душепопечителем, рекомендовал аскетический образ жизни своим адресатам, каждому по его мере.
Бросается в глаза большое сходство терстегеновской аскетики со святоотеческой. Это не удивительно – Терстеген знал и любил писания святых отцов Неразделенной Церкви; в различных сочинениях он цитирует и упоминает имена многих подвижников – от преп. Макария Великого до преп. Иоанна Лествичника. Но читатель увидит здесь и несколько иные, и очень важные акценты, которых он не найдет в своевременном православном душепопечении. В кратком предисловии обо всем не скажешь; я бы хотел обратить внимание на две вещи.
Первая – это упор не на подвижническую «само-деятельность», когда человек своими аскетическими действиями как бы «вынуждает» Бога на тот или иной ответный шаг; а на «приима́тельность» (объяснение этого слова см. в соответствующем примечании), когда христианин начинает понимать, что главное действующее лицо в его отношениях с Богом все же не он сам, а именно Бог; и что этот Бог – не какой-то механизм, которого мы к чему-то обязываем своими подвигами, а библейский Бог, свободная и ничем не связанная Личность. Придя к осознанию этого, христианин умолкает и умаляется перед Богом, и тогда их отношения начинают становиться двусторонними: человек перестает понуждать Бога подвигами, а вместо этого, наконец, впускает в свою жизнь Его божественные действия. Вокруг этого, собственно, и концентрируется пиетистско-квиетистская аскетика.
Вторая важная вещь – обязательность в жизни христианина периода духовной сухости, «расхолаживания» ко всему церковному и т. п. – то, что сегодня именуется у нас «расцерковлением». Наша нынешняя церковная педагогика не принимает этого этапа всерьез; по большей части она объясняет его гордостью, недостаточным подвигом и т. д.; во всяком случае, никакого выхода христианину, стоящему перед проблемой расцерковления, не предлагается. В пиетистко-квиетистской же аскетике этот вопрос детально проработан. Именно поэтому советы протестанта, пиетиста и квиетиста Герхарда Терстегена могут оказаться сегодня весьма актуальными и полезными для многих православных христиан.
Игумен Петр (Мещеринов)
Письмо 3-е
Краткий обзор, что́ есть внутреннее христианство.
Возлюбленный о Христе собрат!
Твоё любезное письмо я получил через брата N. Как на твои предыдущие послания, насколько мне представляется, не требовалось каких-то особенных ответов, так и на нынешнее письмо, в коем ты говоришь о своём продолжающемся состоянии духовной тьмы и пустоты, вряд ли я смогу что-то ответить, поскольку я сам немощен и тёмен и весьма неопытен в путях Господних; да и всё, что я мог бы сказать, ты уже и так знаешь наперёд. Поэтому лучше я отвлекусь от твоих и моих частностей и попробую изложить общие истины внутренней христианской жизни, как я их понимаю.
Движущая сила нашего внутреннего повреждения, или отвернувшейся от Бога самости, состоит главным образом в самолюбии и своеволии; сущность же и сила божественной жизни заключается в чистой любви и во всецелом предании себя и всего своего Богу. Когда самостная жизнь умаляется, тогда божественная жизнь, сообразно мере этого умаления, возрастает. Человек может быть святым в глазах людей – и при этом носить в глубинах своей души залежи самолюбия и своеволия и быть чрезвычайно далёким от чистой благодатной жизни. Ах! где христиане, кои возненавидели самостную жизнь свою (Лк. 14:26)? И в сколь немногих можно увидеть, что они не возлюбили души своей даже до смерти (Откр. 12:11)!
Когда человек обращается к Богу, то он, повинуясь руководству совести, берётся за то, чтобы умереть греху и миру сему (Рим. 2:6; Кол. 2:20). Новоначальный христианин строг, ревностен и неутомим во внешнем. У него много сил, и он решительно движется вперёд, ибо властные побуждения благодати и страх Божий влекут его, и сладкое вкушение многих даров Божиих, чувствуемых и воспринимаемых им, как бы несут на себе душу, хотя кажется, что душа всё это делает сама и чрез себя.
Такой новоначальный христианин – часто подлинный герой по своим намерениям и делам. Но большой «шум», который отсюда происходит, и излишняя деятельность рассудочно-чувственных сил не дают душе по-настоящему ути́шиться и войти внутрь себя. Поэтому наше глубинное повреждение и падшесть большей частью остаются укоренёнными в сердце. Более того, самолюбие, беря повод от ревности, добродетелей и духовных даров, неприметно и тончайшим образом ещё усиливается, а своеволие проявляет себя в осуждении ближних и несострадании к ним, в жёсткости и закостенелости мнений, поступков и аскетических упражнений и, наконец, в постоянном само-напряжении, в упорной само-деятельности и неспособности предать себя Богу, даже в молитве.
Поэтому сила самостной жизни должна быть осознана и выкорчевана из души каким-то иным образом. Это происходит частью деятельным, частью страдательным (приима́тельным[1]) образом.
Деятельным образом наше самолюбие искореняется, когда ему отказывают во всём, что может его питать. Христианин избегает всяких не-необходимых и излишних удобств и чувственных удовольствий; он без уважительной причины не делает того, за что, как он знает, его будут хвалить и почитать; он хочет быть сокрытым, не привлекающим внимания, забытым; он старается сразу изглаживать из памяти то добро, какое он делает; он подвизается во всём иметь в виду Бога; он не попускает своим мыслям услаждаться чем-либо, что может стать причиной самоугождения, и т. д.
Деятельным образом ослабляется наше самолюбие, когда мы предпочитаем слушаться, а не повелевать; когда мы не делаем и не говорим ничего того, что слишком хочет наша воля, но стараемся поступать вопреки ей. Впрочем, такое противление своей воле может относиться лишь к нейтральным вещам (куда-то пойти, что-то сделать или сказать, что-то прочитать и т. п.), совершение или несовершение которых не причиняет нам разорения или вреда; дела же, составляющие предмет наших обязанностей в отношении себя и ближних, нужно непременно исполнять добросовестно. Однако и здесь – без прилепления к ним и внутреннего разгорячения, дабы мы были готовы во всякий момент по малейшему мановению промысла Божия спокойно оставить их; и так во всём. Кратко сказать: христианин должен стремиться и внутренне, и во всех своих действиях быть тихим, доброжелательным и спокойным; если же в душе возникает нечто жёсткое и неприязненное, то всё таковое нужно стараться скорее погрузить в сладчайшую стихию кротости. И таким образом мы можем сокровенно и тихо тысячекратно отвергаться себя, не производя никакого шума, так что живущие с нами этого даже и не заметят. Прежде же всего необходимо наблюдать, чтобы душа действовала здесь не грубым, законническим, запугивающим и суровым образом, но мирно и мягко, посредством любви Божией и ради сей любви.
Наилучшая же и полезнейшая деятельность, ослабляющая и искореняющая наше самолюбие и своеволие, деятельность, которой, так сказать, надлежит быть душою вышеуказанных упражнений, есть внутреннее богообщение в вере и сердечная молитва, для чего христианин время от времени в течение дня может и должен находить возможность уединяться. Когда душа неким внутренним, тихим, детским и нелицемерным образом поставляет себя в присутствие Господа и взирает на Него в вере, то скоро обессиливается всякое обольщение. Божие соприсутствие выявляет и умерщвляет тончайшие изгибы самоугождения; жёсткие и захлёстывающие силы естества и своей воли теряют свою власть, делаются гибкими, мягкими и кроткими – и так душа постепенно становится способной к тому, чтобы Бог чисто и действенно открывал и приобщал Себя ей.
Всё сие иногда происходит со многим услаждением, лёгкостью и светом, а иногда в сухости и тьме. Но это вещи побочные, не имеющие существенного значения – хотя у некоторых может дойти до того, что их внутренние скорби настолько усиливаются, что они ничего из сказанного не могут не только осмысленно и внимательно совершить, но даже и увидеть; тут часто дорог добрый совет.
Я вижу, что моё письмо становится слишком пространным, а, между тем, я только подошёл к вопросам о внутренней сухости, тьме и страданиях, коими умерщвляется наше самолюбие и своеволие. Но поскольку я не так много об этом знаю, то буду краток.
Есть множество разновидностей внутренней сухости, тьмы и страданий, сообразно состояниям и свойствам души. У кого-то страдания и утешения, свет и тьма переменяются достаточно часто; у других периоды страданий и скорбей длятся долго. Некоторые скорби идут наперёд, чтобы привести душу от грубой само-деятельности и (я бы сказал) «овнешнённого» благочестия на путь внутреннего самоотвержения и молитвы. В таких страданиях очень многие ду́ши не выдерживают пробы и или снова возвращаются к жизни мира сего (2 Петр. 2:20-22), или с насилием принуждают себя к оторванному от Бога само-благочестию и часто всю жизнь ходят по кругу. Некоторые скорби, чередуясь, сопровождают вышеуказанное духовное делание; другие очень глубокие страдания следуют за ним. Некоторые страдания мы причиняем себе сами; некоторые же есть Божие руководство.
Как узнать, являются ли наши скорби Божиим руководством? Надлежит исследовать себя и найти в себе: 1) страх огорчить Бога; 2) стремление к жизни в Боге, к освящению; 3) невозможность помочь самому себе; 4) смиренные мысли о себе, о своей духовной мере и т. п. Если это есть, то все искушения, испытания, духовная тьма и сухость и всевозможные скорби и страдания несомненно идут нам не во вред, но служат только тому, чтобы обессилить и, наконец, совсем искоренить самолюбие и своеволие. Сами же эти скорби заключаются в том, что часто вместо ревности к добру, радости и лёгкости приходит тяжесть, расслабление и нежелание ничего делать; вместо благодатных даров – тьма, сухость и неспособность ни к чему; вместо добродетелей – многочисленные искушения, внутренние восстания и смятения, всевозможные проявления падшести и самости и многое тому подобное, так что порой бедная душа почти совсем отчаивается. Но если она выдержит сии страдания, каковы бы они ни были, то самолюбие всё более будет умерщвляться, душа всё более будет становиться подлинно и глубоко нищей духом (Мф. 5:3), научаясь основательнейшим и истиннейшим образом веровать, что ничего доброго в ней самой по себе, без Бога, нет и быть не может; и наконец – о желанное «наконец»! – она начнёт от всего сердца с детской искренностью молиться: «Твоё есть Царство; Твоя есть сила и слава во веки» (Мф. 6:13). Ей, аминь! Упрямая и строптивая наша воля, ещё долго искуснейшим образом защищающаяся и сопротивляющаяся, должна будет наконец – о блаженное «наконец»! – преклонить главу на кресте и погрузиться в Христову смерть, из чего рождается тихая, чистая и исполненная упокоения жизнь – о чём я из опыта ничего не могу сказать.
Теперь нужно бы в нескольких словах изложить, как душа со своей стороны должна вести себя в этих скорбях; но только здесь невозможно дать какой-то один совет. Сообразно мере и образу страданий, кои бывают самыми разными, и душа откликается на них многоразличными способами. Вот, впрочем, несколько общих соображений. 1) В состоянии внутренней скорби, духовной сухости и тьмы душа не должна напрягаться помочь себе насилием над собой, всевозможными изменениями во внутреннем и внешнем делании, удручением тела, скрупулёзными исследованиями своего состояния, напряжёнными размышлениями о том, ломанием головы, многим чтением и т. п. Всем этим христианин только повредит себе и погрузится в ещё бо́льшую тьму и расстройство. 2) В особенности не стоит читать таких книг, как бы хороши они сами по себе ни были, которые требуют большого напряжения рассудка. Но читать нужно только то, что может напитать и укрепить сердце, не забивая голову многими образами; и это читать не много за раз, но умеренно, в простоте и тишине.
3) Не опускать руки, когда сии скорби длятся долго, но в возможной тишине выдерживать их, пока не придёт час Господень. И когда душе представляется, что она совсем уже ничего не может для себя сделать, пусть постарается потерпеть и понести данный ей крест. 4) Насколько возможно, держать себя во внутрь-пребывании и без нужды и по собственной воле не много обращаться к чувствам или, тем более, искать в творениях ту радость и жизнь, какой на данный момент её лишает Бог. 5) Сохранять своё обычное время для уединения и внутренней молитвы, хотя бы душа этого не хотела, и ей бы даже казалось, что во время молитвы ей становится хуже, чем обычно. 6) Хорошо различать обращённые к Богу стремления внутреннего человека и противящиеся Ему побуждения падшего естества и врага, и при всех искушениях, позывах на зло, восстаниях скорбей и т. п., насколько душа может, мягко и тихо «убегать» от них во внутреннем человеке в Бога, стараться не обращать на них внимания и держать себя так, как будто они меня совсем не касаются. 7) Не сосредотачиваться слишком много на себе и своём положении, но только на одном Боге, и занимать себя Им, всецело препоручая и предавая себя, душу и тело, Ему, верному Творцу и Искупителю, во времени и в вечности – и всё сие в единении с Иисусом Христом, силой Его живительных страданий.
В кратком письме невозможно сказать сколько-нибудь полно о столь важных истинах внутренней жизни. Ты видишь, возлюбленный брат, что того, от чего зависит очень многое, я коснулся только несколькими словами, и то в общем; при этом, как я уже сказал вначале, я не имел в виду тебя лично, поскольку, во-первых, ты понимаешь всё это лучше, чем я, а, во-вторых, я не настолько точно знаю твоё состояние и соответствующее ему руководство Божие, которое в разных обстоятельствах столь же различно, как различны лица людей. Надеюсь, Бог даст нам ещё возможность говорить лицом к лицу. Препоручаю тебя от всего сердца верному Первосвященнику и Пастырю наших душ Иисусу Христу, да продолжит и совершит Он Своё дело в твоей душе. Вспоминай и ты обо мне, немощном, чью худость ведает един Бог.
(1, I, 20)
[1] «Приима́тельный» (ц.-сл.) – принимающий (воспринимающий) действие от Бога без своего действия. Со стороны принимающего требуется «внимание веры», непротивление тому, что даётся и «освобождение места» для принимаемого дара. Аналогия: соотношение действительного и страдательного залога в грамматике.