Уже во введении философ пишет, что искусством человека создан «тот великий Левиафан, который называется Республикой или государством <...>, и который является лишь искусственным человеком, хотя и более крупным по размерам и более сильным, чем естественный человек, для охраны и защиты которого он был создан»[1]. И далее он описывает функции членов этого тела: верховная власть — это искусственная душа, должностные лица — искусственные суставы, награда и наказание — это нервы и т. д. [2] А если провести аналогию с приведенной выше цитатой из послания святого апостола Павла к Фессалоникийцам, то можно привести следующие слова Гоббса из введения к его работе: «договоры и соглашения, при помощи которых были первоначально созданы, сложены и объединены части политического тела, похожи на <...> «сотворим человека», которое было произнесено Богом при акте творения»[3].

Апостол Павел в послании к Коринфянам писал о Церкви, что «как тело одно, но имеет многие члены, так и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело: так и Христос. Ибо все мы одним духом крестились в одно тело» (1 Кор. 12, 12-13). А перед этим он описывает функции членов этого тела: «каждому дается проявление Духа на пользу: одному дается слово мудрости; другому слово знания тем же Духом; иному дары исцелений, тем же Духом; иному чудотворения, иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки, иному истолкование языков. Все же сие производит один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как Ему угодно» (1 Кор. 12. 7-11). И в послании к Ефесянам он формулирует отношение Церкви к Христу — она «есть Тело Его, полнота наполняющего все во всем» (Еф. 1, 23).

Поэтому вполне можно сделать вывод о том, что Гоббс сознательно писал о создании искусственного всечеловеческого тела, как своего рода антицеркви. Характерно, что церковным Таинствам философ уделяет внимание в той части «Левиафана», которая называется «О царстве тьмы». О Евхаристии же, вокруг которой строится Церковь, как Тело Христово, он писал: «в своем указанном выше ежедневном акте священники делают то же самое, превращая святые слова в известный вид колдовства, которое не создает ничего нового для внешних чувств, и тем не менее они нагло настаивают на том, будто произнесенные ими слова обратили хлеб в человека и, мало того, — в Бога, и требуют, чтобы люди поклонялись этому хлебу, как если бы он был самим Христом, объединяющим в своем лице Бога и человека, что является вульгарным идолопоклонством»[4].

В свое время в Советском Союзе были большие кампании по «разоблачению» Таинства Причащения. Имеющие ученые степени атеисты проводили анализ того, что представляет собой то вещество, которое верующие принимают в этом Таинстве. И на основании этих опытов заявляли, что это не Тело и Кровь Христовы, а вино с водой и хлеб, то есть церковники верующих обманывали. Здесь налицо полное непонимание того, что же такое Таинство Евхаристии (Причащения), установленное Господом Иисусом Христом, попытки видеть в нем какой-то магический акт. А в этом Таинстве осуществляется соединение христиан в Церковь, называемую Телом Христовым, единение причащающихся со Христом. И частицы Хлеба и Вина Таинства становятся человеческими телом и кровью – в тех христианах, которые причастились, а те, в свою очередь, становятся членами Тела Христова. Бог во Христе соединился с материей, поэтому для установленного Им Таинства Христос использовал ту материю, которая необходима человеку, чтобы жить – не пить и не есть человек не может. Он соединяется таинственным образом с Хлебом и Вином Литургии, соединяя затем причастников в Единую Церковь.

Как справедливо отмечал один из известных церковных публицистов, «христиане древности остро переживали человеческую смертность. Они открыли целостность человека: «Человеком в самом истинном смысле называется не душа без тела и не тело без души, но то, что составилось в один прекрасный образ из соединения души и тела», — писал на исходе III века св. Мефодий Олимпский, отрицая спиритуалистическую идею, согласно которой лишь душа человека достойна бессмертия. А, значит, и душу и тело надо было пропитать Вечностью – «доколе есть время» (Гал. 6,10). Тело вместе с душой получит награду или наказание, и радость о спасении должна быть дарована не только незримой душе, но и телу. Христианство проще и естественнее, чем иногда кажется. Что обновляет тело? – Пища. Что объединяет многие тела в их обновлении? – Совместная трапеза. Христос мог бы избрать любой способ для Своего главного таинства. Он избрал посвящение через трапезу»[5]. «Таинством единства» называет Евхаристию протопресвитер Александр Шмеман и, раскрывая это определение, сетует: «и это значит – таинством Церкви, которую св. Игнатий Антиохийский определяет, как единство веры и любви». «Нас же всех, от единого Хлеба и Чаши причащающихся, соедини друг ко другу во единого Духа причастие», — именно это понимание и восприятие Евхаристии предельно ослаблены в современном церковном сознании»[6].

Свое ощущение богослужения как средоточия всей жизни отец Александр хорошо передал в своей речи перед защитой диссертации на соискание ученой степени доктора богословия: «для русского эмигрантского мальчика, много лет назад с одинаковым усердием бегавшего во французский лицей и в православную церковь и на всю жизнь плененного этим таинственно-прекрасным миром богослужения, разлад и разнобой этих двух жизней – литургической и реальной – был не предметом отвлеченных спекуляций, а самой что ни на есть живой действительностью, ежедневным, привычным опытом. С годами стало ясно, что опыт этот не единичный, а – …многовековой. Богословие, наконец, указало путь к разрешению вопроса – не «вперед» в смысле модернизации, и не «назад» – в смысле реставрации, а в вечный и надвременный замысел богослужения, в искание в нем самом заложенного ответа. Истинный замысел богослужения состоит не в символическом, а в реальном исполнении Церкви: новой жизни, дарованной во Христе, и что это вечное преложение самой Церкви в Тело Христово, ее восхождение – во Христе и со Христом – в эсхатологическую полноту Царства и есть источник всякого христианского делания в мире сем, возможности «поступать как Он»… Не система прекрасных символов, а возможность – в мир низводить тот поядающий и преображающий огонь, о котором Господь томился – пока он разгорится…»[7]. И в других своих работах протопресвитер Александр Шмеман подчеркивает необходимость возрождения, пишет, что «пора нам вернуться к источникам истинной христианской духовности, дать истинную оценку духовной путанице наших дней и многочисленным псевдодуховным рецептам, предлагаемым как способ ее преодоления. Ибо так же, как учение и богослужение, духовность не есть отдельная и замкнутая сфера, овладения техникой которой достаточно для того, чтобы преуспеть в ней. В конечном счете, именно эта новая жизнь, исходящая от Церкви и поэтому имеющая свой источник и критерий там же, где их находит сама Церковь – в смерти ветхого человека во Христе, в обретении во Христе новой жизни, в даре Святого Духа, – делает нас «царями, священниками и пророками», причастниками сокрытой, однако реальной жизни «восьмого дня», невечернего дня Царства»[8].

И именно во время Божественной Литургии верующему сердцу православного христианина не умозрительно, а опытно открывается все значение догмата о единстве Церкви Христовой. Как писал митрополит Антоний (Блум), «Оно раскрывает перед нами тайну Церкви за пределы человечества, это показывает нам, что Церковь, в конечном итоге, – космическое явление, которое охватывает собой и Бога, и человека и все вещество, и что все мы содержимся силой благодати Божией, взаимно действуя друг на друга»[9].

Теперь, сделав этот небольшой экскурс в православное понимание Церкви, вернемся к рассмотрению труда Гоббса. При внимательном изучении мы увидим в нем наличие внутренних противоречий.

С одной стороны, мыслитель отрицает существование мира духов, объявляя их производными религиозного чувства, присущего каждому человеку, помноженному на отсутствие знаний об устройстве мира: «Если же люди мало или совсем не занимаются исследованием естественных причин вещей, то обусловленный этим незнанием страх перед тем, что имеет силу причинить им много добра или много зла, делает их склонными предполагать и воображать существование разного рода невидимых сил, благоговеть перед образами собственного воображения, призывая их на помощь в моменты несчастий и вознося им благодарность в надежде на успех, делая, таким образом, своими богами творения собственной фантазии. Так случилось, что из бесконечного разнообразия образов своей фантазии люди сотворили бесконечное количество богов. И этот страх перед невидимыми вещами есть естественное семя того, что каждый называет религией или суеверием, если иные иначе, чем он сам, почитают эту силу или боятся ее»[10]. С другой — он пишет о государстве, как о чем-то удивительно схожем с этими языческими божествами: «Это больше, чем согласие или единодушие. Это реальное единство, воплощенное в одном лице посредством соглашения, заключенного каждым человеком с каждым другим таким образом, как если бы каждый человек сказал другому: я уполномачиваю этого человека или это собрание лиц и передаю ему мое право управлять собой при том условии, что ты таким же образом передашь ему свое право и санкционируешь все его действия. Если это совершилось, то множество людей, объединенных таким образом в одном лице, называются государством, по латыни — civitas. Таково рождение того великого Левиафана или, вернее (выражаясь более почтительно), того смертного бога, которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и своей защитой»[11].

Отрицая ценность множества различных учений, Гоббс заявляет: «я отвечаю на основании Священного писания, что имеются два признака, которые в совокупности, но не каждый в отдельности обнаруживают истинного пророка. Первый — это творение чудес, второй не учить другой религии, кроме раз уже установленной. Взятый же в отдельности, ни один из них не является достаточным»[12]. И через несколько страниц пишет: «Ввиду того, что чудеса теперь более не совершаются и, следовательно, мы не имеем никакого признака, на основании которого могли бы проверить мнимое откровение или внушение свыше у частного лица, мы не обязаны прислушиваться к какому-либо учению, выходящему за рамки Священного писания, которое со времен нашего Спасителя заменяет пророчество и является достаточным восполнением отсутствия всяких других пророчеств и из которого при мудром и научном толковании и при внимательном умозаключении могут быть выведены без всякого вдохновения и сверхъестественного внушения все правила и предписания, указывающие наши обязанности по отношению как к Богу, так и к человеку»[13]. Но самое интересное, что перед этим Гоббс написал: «если кто-нибудь утверждает, что Бог говорил ему в Священном писании, то это значит, что Бог говорил с ним не непосредственно, а лишь через пророков, апостолов или церковь — точно так, как он говорит всем другим христианам»[14]. И более того: «если мы встречаем в Писании что-либо, что не поддается нашему исследованию, мы обязаны понять это так, как оно сказано, а не стараться извлечь из этого путем логических операций философскую истину о каких-то непостижимых и не соответствующих правилам естественного знания таинствах»[15].

Таким образом, Гоббс априори отвергает возможность чудес в его время, не отрицая при этом, что они могли быть раньше; объявляет себя способным к мудрому и научному толкованию Библии, о которой сам пишет, что в ней «нет ничего, что противоречило бы разуму. А если имеется видимость такого противоречия, то виной этому или наше неумение толковать Слово Божие, или наше ошибочное рассуждение»[16].

Не допуская возможности наличия подобного неумения или ошибочности у себя самого, он смело делает выводы о сущности религии и сводит ее важнейшее значение к тому, что она своего рода инструмент для управления людьми. При этом в этом качестве используют семена веры в душе человека, по мнению Гоббса, как язычники, так и представители монотеизма: «Одни – это те, кто выращивал и приводил в порядок эти семена согласно своему собственному измышлению. Другие же — те, кто делал это согласно приказанию и наставлению Бога. Но оба рода людей делали это с намерением превратить доверяющих им в наиболее приспособленных к повиновению, к подчинению законам, к миру, к милосердию и гражданскому общежитию. Религия первого вида есть, таким образом, часть человеческой политики, указывающей подданным те обязанности, исполнять которые требуют от них земные цари. Религия же второго рода есть божественная политика и содержит правила для тех, кто объявил себя подданным Царства Божиего. К первому роду относятся все языческие основатели государств и законодатели. Ко второму — Авраам, Моисей и наш Божественный Спаситель, внушившие нам законы Царства Божиего»[17].

И здесь мыслитель переходит к характерной для мессианского протестантизма (в современном мире, в первую очередь, американского) идее договора между Богом и людьми, подобно тому, как государство – следствие договора людей между собой: «там, где сам Бог основал религию посредством сверхъестественного Откровения, Он также установил особое Царство для Себя и дал законы, определяющие поведение людей не только по отношению к Нему Самому, но также и по отношению друг к другу; и так в этом Царстве Божьем политика и гражданские законы являются частью религии, то здесь нет различия между светской и духовной властью. Бог, правда, является царем всей земли, однако при этом Он может быть и царем особого избранного народа. В этом не больше противоречия, чем в том, что человек, имеющий общее командование над всей армией, одновременно может иметь собственный полк или роту. Царем всей земли Бог является в силу Своего могущества, но царем избранного народа Он является в силу договора»[18].

Гоббс выводит и еще одно положение из своих рассуждений: «кроме естественных законов и законов церкви, являющихся частью гражданского закона (так как церковь, имеющая право издавать законы, есть государство), нет других Божественных законов»[19]. Мыслитель ставит государство над религией. И он в своем «Левиафане» дает определение Церкви, которое вполне можно рассматривать как определение антицеркви: «В соответствии с этим смыслом я определяю церковь как общество людей, исповедующих христианскую религию и объединенных в лице одного суверена, по приказанию которого они обязаны собираться и без разрешения которого они собираться не должны»[20]. Впрочем, такая антицерковь, по Гоббсу, не носит глобального характера: «нет на земле такой универсальной церкви, которой все христиане должны были бы повиноваться, так как нет такой власти на земле, по отношению к которой все другие государства были подданными»[21]. Развивая эту мысль единства верующих и Церкви не во Христе, напрашивается логический вывод о том, что эта антицерковь вполне может стать глобальной после создания всемирного государства и воцарения Антихриста, которая, по логике Гоббса, более церковь, чем Церковь Христова, о которой, имея в виду впрочем католичество, как уже отмечалось выше, он пишет в разделе «Левиафана», названном «О царстве тьмы».

Церковные Таинства для него не более чем колдовство; по его словам, «от этого колдовства не свободны также и другие церемонии, как, например, венчание, соборование, посещение больных, освящение церквей и кладбищ и т. п., поскольку и при этих церемониях имеется употребление заколдованной воды и елея, злоупотребление крестом и святыми словами»[22].

Наиболее забавным для труда, претендующего на научность, является полемическое сравнение римской иерархии с царством фей: «с тех пор как римский епископ был признан в качестве преемника апостола Петра всемирным епископом, вся духовная иерархия, или царство тьмы, не без основания может быть сравнима с царством фей, т. е. со сказками бабушек в Англии относительно привидений и духов и тех фокусов, которые они выкидывают ночью. <...> Церковники — духовные люди и духовные отцы. Феи — духи и привидения пребывают в темных, уединенных местах и среди гробов. Церковники ходят во тьме учения и пребывают в монастырях, церквах и на кладбищах. Церковники имеют свои кафедральные соборы, и, в каком бы городе эти соборы ни были воздвигнуты, они с помощью святой воды и определенного колдовства, называемого заклинанием духов, обладают способностью превращать эти города в столицы, т. е. в седалища империи. Феи также имеют свои заколдованные замки и определенных гигантских духов, которые господствуют над всей округой. Феи неуловимы и не могут быть привлечены к ответственности за причиненный ими вред. Точно также и церковники ускользают из рук гражданской юстиции. <...> Феи не выходят замуж, но иногда среди них имеются incubi, вступающие в половую связь с людьми. Священники также не женятся. Церковники снимают пенку со страны в виде даров невежественных людей, благоговеющих перед ними, и в виде десятины. Точно так же рассказывается в сказках о феях, которые входят в молочные и угощаются пенкой, снимаемой ими с молока. <...> К этим и подобным чертам сходства между папством и царством фей можно еще прибавить, что, подобно тому как феи имеют бытие лишь в фантазиях невежественных людей, позаимствованных из преданий старых бабок или древних поэтов, духовная власть папы (вне пределов его собственных владений) существует лишь в боязни одураченных людей быть отлученными от церкви, ибо они наслушались рассказов о ложных чудесах, ложных традициях и лжетолкованиях Писания»[23]. Политическое значение практического характера труда Гоббса видно в следующем предложении: «Нетрудно поэтому было Генриху VIII, а также королеве Елизавете совершить в свою очередь заклинание бесов и изгнать церковников»[24].

Подводя итоги вышеизложенному, можно констатировать, что в книге Томаса Гоббса «Левиафан» мы можем видеть моделирование государства как антицеркви, рукотворного «смертного бога», создаваемого «искусством» человека, объединяемого в нем с другими людьми в единое целое, но не во Христе, а в земном суверене, прообраз Антихриста.