Николай Семёнович Лесков – великий писатель земли русской, знавший её «от Белого моря до Чёрного», – любил, чтобы заглавие каждого его произведения было точно и метко, как «кличка по шерсти». Особенно тщательно он подбирал заглавие повести «На краю света» (1876). В её центральных эпизодах писатель изобразил суровые и прекрасные места Крайнего Севера. Напоминают они и полуостров Ямал, название которого в переводе означает «край земли», «край света». Однако такое истолкование далеко не исчерпывает смысл заглавия лесковской повести с её христианской «неисчерпаемостью».

Первая публикация «На краю света» осуществлялась в святочных номерах журнала «Гражданин» (конец декабря 1875 года – январь 1876 года) с подзаголовком «рождественский рассказ», хотя по объёму это произведение скорее относится к жанру повести. Концепция «На краю света» – несомненно, рождественская, святочная – в её основных жанровых вехах чуда, спасения, дара, рождественской проповеди – «спасительного урока в одном чудесном событии» [i].

В преамбуле по всем канонам святочного жанра воссоздаётся уютная рождественская атмосфера согретого теплом очага дома, который снаружи осаждают мороз и метель, но внутри царит обстановка тесного дружеского общения, единения духовно близких людей, неспешной беседы, приуроченной к святочному вечеру: «Ранним вечером, на святках, мы сидели за чайным столом в большой голубой гостиной архиерейского дома» (1, 335).

По мере развертывания сюжета происходят столь характерные для святочного повествования переходы от «радости к отчаянию» (1, 385), от отчаяния – к «надежде на спасение» (1, 385), «ибо мы спасены в надежде» (Рим. 8, 24), и, наконец, «сверх надежды надежда» – чудо Божьего Промысла, открытия божественных даров, посылаемых Творцом каждому из Его творений. Спасённый от смерти в «белом безмолвии» снежной пустыни архиерей постигает эти святые дары в своём благодетеле-дикаре: «Должна же быть на всё это воля Твоя; если Ты, в сем печальном его состоянии, вразумляешь его каким-то дивным светом свыше, то я верю, что сей свет ума его есть дар Твой!» (1, 388)

В лесковской повести происходят «чудеса и откровения “вживе”» (1, 345). Не случайно один из вариантов заглавия – «Три чуда». С первых строк произведения ощутим его особый – «чудесный», рождественский – колорит. Само слово «чудо» и неотъемлемое от него понятие «вера» не сходят со страниц произведения. Издавая дилогию «На краю света» и «Владычный суд» (с подзаголовком «Pendant к рассказу “На краю света”») Лесков дал ей глубоко православное название «Русские богоносцы» (1880) [ii].

Уже в экспозиции зарождается важный разговор «о нашей вере и о нашем неверии» (1, 335), когда Лесков представляет «знатоцкий трактат» [iii] о некоторых живописных изображениях ликов Христа. Ни одно изображение не может претендовать на завершённость, хотя каждый художник понимал «Христа иначе, чем все предыдущие, и иначе Его себе и нам представил» (1, 337): «И вот вам сколько пониманий и представлений о Том, Кто один всем нам на потребу!» (1, 338).

Писатель сумел подметить разнообразные оттенки в восприятии Христа – в простом народе и в светском салоне, в монашеской келье и среди некрещёных северных народностей. Но главное то, что к богопознанию призван любой человек, созданный «по образу и подобию» Божию.

«Типическое русское изображение Господа» видит Лесков в иконописи наших старых мастеров: взгляд Христа «прям и прост <…> в лике есть выражение, но нет страстей <…> черты чуть слегка означены, а впечатление полно» (1, 338). Писатель отметил и «рабский вид» Царя Небесного, как «наше народное искусство поняло внешние черты Христова изображения, и народный дух наш, может быть, ближе к истине постиг и внутренние черты Его характера» (1, 339). Первому отдельному изданию повести Лесков предпослал эпиграф из стихотворения Ф.И. Тютчева «Эти бедные селенья…»:

Удручённый ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

С этими поэтическими строками перекликаются слова писателя о русском изображении Христа: «Мужиковат Он <…> да что беды! – где Он каким открылся, там таким и ходит, не имея где главы приклонить от Петербурга до Камчатки» (1, 339). Здесь отчётливо обозначена ведущая идея повести – мысль о Христовом всеприсутствии, всепроникновении. Вослед за Тертуллианом Лесков признавал, что каждая «душа по природе христианка»[iv]. Это становится исповеданием веры и главных героев, и самого автора.

Рассказчик-архиерей – согласно его же самохарактеристике – человек нетерпеливый и раздражительный – повествует своим гостям о том, как много лет назад по прибытии в отдалённую северную епархию он решил «всего себя посвятить трудам по просвещению диких овец» (1, 343) своей паствы. Ему представлялось, что эти «заблудшие овцы», не ведающие о Христе, и живут без Бога. Но старожил тех мест – «монашек» бедного монастырька отец Кириак – уверен, что Христос «и шелудивой овцой не брезговал, а где найдет её, взвалит себе, как она есть, на святые рамена и тащит к Отцу»(1, 357).

Истина открывается в богословских спорах владыки с отцом Кириаком. Этот «божий человек», всеми любимый: «и братией, и мирянами, и даже язычниками» (1, 344), – бывший когда-то «успешным миссионером», теперь стал «ослушником», «хоть его убей, не хочет идти к диким проповедовать» (1, 343), отказывается крестить «скорохватом»: «во Христа-то крестимся, да во Христа не облекаемся. Тщетно это так крестить, владыко!» (1, 350)

Формализованное крещение (по лесковскому слову – «примазывание» [v]) отец Кириак почитает за «великий грех», потому что оно предполагает, будто «дикари вовсе лишены Сына Божия, и этим как бы удостоверяет отсутствие Сына Божия из части творения; на самом же деле – Он в них присутствует, хотя они и не научены ещё исповеданию этого присутствия» [vi].         

В ответ на суровые возражения архиерея монах пересказывает легенду древнего патерика о христианине и язычнике, который тоже был принят Христом, «потому что когда язычнику никто не докучал настойчивостью, он самс собою размышлял о Христе и призвал Его в своём последнем вздохе» (1, 354).

Предания человеческие подкрепляются авторитетом слова Божия: «вспомни, разве не писано: будут и крещёные, которые услышат “не вем вас”, и некрещёные, которые от дел совести оправдятся и внидут, яко хранившие правду и истину» (1, 350). Отец Кириак напоминает здесь о словах Евангелия: «Не всякий, говорящий Мне: “Господи! Господи!” – войдёт в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного» (Мф. 7: 21); «И тогда объявлю им: “Я никогда не знал вас; отойдите от меня, делающие беззаконие”» (Мф. 7: 23).

Евангельская истина воплощается в повести почти буквально: новокрещёный тунгус-проводник обрекает на гибель отца Кириака – в снежный буран бросает старика замерзать одного, без помощи, помышляя, что «всё равно Бог простит»; а некрещёный, забывая о себе, совершает дело Божеское – спасает архиерея в ледяной пустыне от холода и голода. Этот «язычник», даже потеряв свою шапку, с непокрытой замерзшей головой спешит вернуться со спасительной добычей – мороженой медвежьей лапой – к оставленному в снежном буране православному владыке. Тунгус видит в нём не церковного иерарха, но прежде всего человека, попавшего в беду и нуждающегося в помощи. «Дикарь» проявляет себя как истинный праведник, а «поступающий по правде идёт к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны» (Ин. 3: 21).

Лесков не раз размышлял о том, кто достоин Царствия Небесного. В «рождественском рассказе» «На краю света» впервые появляется образ-символ «билета»,развитый затем Ф.М. Достоевским в романе «Братья Карамазовы» (1881). «Ну а теперь мы видим, – пишет Лесков, – что рядом с нами туда же бредёт человечек без билета. Мы думаем: “Вот дурачок! Напрасно он идёт: не пустят его! Придёт, а его привратники вон выгонят”. А придём и увидим: привратники-то его погонят, что билета нет, а Хозяин увидит, да, может быть, и пустить велит, – скажет: “Ничего, что билета нет, – Я его и так знаю: пожалуй, входи”, – да и введёт, да ещё, гляди, лучше иного, который с билетом пришёл, станет чествовать» (1, 355).

Итак, доброму язычнику не закрыт путь в Царствие Небесное, ибо всякое добро и благо восходят ко Христу, сказавшему: «Аз есмь Путь, и Истина, и Жизнь» (Ин. 16: 4).Некрещёные народы и «сами не чуют, как края ризы Его касаются. <…> Пусть за краёк Его ризочки держатся – доброту Его чувствуют, а Он их Сам к Себе уволочёт» (1, 357), – в таких безыскусственных словах объясняет своё «верую» отец Кириак.

Божие дело свершается своим чередом, «своей ходой, без суеты идёт» (1, 357). Кириак – «старик основательный» (1, 361) – ставит в пример «нетерпеливцу»-владыке последовательность Христа: «Христос, батюшка, Сам уже на что велик чудотворец, а и то слепому жиду прежде поплевал на глаза, а потом открыл их; а эти ведь ещё слепее жида. Что от них сразу-то много требовать?» (1, 357).

Потому и не годится поспешность в обращении «неверных». Не стоит «ловким крестителям» заниматься профанацией, поставлять «внешних христиан» (1, 360): «нечего спешить нарекать, а надо насаждать; другие придут – будут поливать, а возрастит сам Бог» (1, 363) – вот основной смысл религиозной педагогики, ратующей за то, чтобы вера была не только «наречённой», но действенной.

Святоотеческое наследие учит: «Смотри на всякого человека, как на Христа». Некрещёный избавитель православного владыки уподоблен Лесковым Самому Христу, исцелившему слепого. Просветителя-архиерея, пытавшегося объяснить «всё Православие» «слепым язычникам», «темняк»-тунгус сделал зрячим в прямом и метафорическом смысле. Как бы повторяя чудо исцеления Христом слепорождённого, он плюнул владыке в заледеневшие веки, потёр рукавом своей шубы, и тот в конце концов прозрел – научился тому, что во всём мире, даже на «краю» земли, на «пути к самому северу», во мраке полярной ночи есть сердца, хранящие тепло, доброту и свет.

Евангельские аллюзии составляют ядро лесковского текста. О чуде исцеления слепого говорится в повести не раз: и отцом Кириаком, и архиереем, и «дикарём». Именно это чудо становится особенно значимым в христианском контексте «На краю света». Уразумение того, что есть свет и тьма, зрение и слепота, «просвещение» и заблуждение, приводит к новому истолкованию смысла заглавия повести «На краю света»– именно в христианском евангельском ключе.

Повествование у Лескова настолько объёмное, многомерное и многогранное, что, пожалуй, сравнимо с бриллиантом, играющим всеми красками спектра, сияющим и преломляющим свет. Именно Светявляется доминантой, концентрацией универсально-философских, лирико-символических и мистических глубин этого «рождественского рассказа».

Думается, главное в русской святочной словесности в целом, в отличие от западноевропейской традиции, – воплощение не столько «карнавального начала», культуры «смеховой» [vii], сколько культуры «световой». Это свет Вифлеемской звезды, просиявшей на востоке в Рождество Иисуса Христа. Это «Свете тихий»русской молитвы – предсказания о пришествии Сына Божия в мир, «нетленный Свет», «Свет присносущный», о котором совершается моление в рождественские дни: «Возсияй в сердцах наших, Человеколюбче Владыко, Твоего богоразумия нетленный Свет, и мысленая наша отверзи очи, во евангельских Твоих проповедуй разумение».

Священное Писание всё светоносно,насыщено светом. Причем, свет не образ и не метафора, а реальная сущность Бога. Иисус говорит к народу: «Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни» (Ин. 8: 12). «Бог есть свет» (1 Ин. 1: 5), «Свет истинный, Который просвещает всякого человека» (Ин. 1: 9), – благовествует святой Апостол Иоанн Богослов. В первые века христианства о соединении «со сверхсветлым светом» учил Григорий Палама. Православный Символ веры называет Христа «светом», рождённым «от света».

В этом смысле заглавие «На краю света» означает не просто «в отдалённом месте на краю земли», а «на краю светоносной ризы Христовой» – сакрального света жизни во Христе – «Ибо так заповедал нам Господь: “Я положил Тебя во свет язычникам, чтобы Ты был во спасение до края земли” (Деяния. 13: 47).

Вряд ли справедливо называть «темняком» того, кто держится хотя бы за край этого Света, – он уже не во тьме: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1: 5). Вот почему Лесков отказался от первоначального варианта заглавия повести – «Темняк». И если даже самый малый из детей Божьих держится за «край Света», это означает, что он уже осиян Божественным светом, пребывает в нём, ибо природа света такова, что он проникает всюду, един и неделим, и малый «край» его – это уже весь свет.

Об этом «краешке ризы», за которую держатся все без исключения Божьи создания, только иногда сами не замечают, как «крайка коснулись» (1, 369), не устаёт повторять «человек преутешительный» (1, 21) отец Кириак. Он молится о том, чтобы «слепые» стали «зрячими», то есть «просветились», увидели свет Христов: «Да просветится свет Твой пред человеки, когда увидят добрыя Твоя дела» (1, 352); «во свете Твоем узрим свет» (Пс. 35: 10).

Евангельское повествование свидетельствует, что даже «краёк» Христовой «ризочки» приносит множество исцелений – духовных и телесных: «И куда ни приходил Он, в селения ли, в города ли, в деревни ли, клали больных на открытых местах и просили Его, чтобы им прикоснуться хотя к краю одежды Его; и которые прикасались к Нему, исцелялись» (Мк. 6: 56).

Однако евангельская мораль праведного монаха попала в столкновение с «политикою» современной «многодумной и дурашливой поры»(1, 358). Упование отца Кириака связано с превосхождением этого «каверзливого времени» (1, 358) ради «жизни будущего века»: «Он был своего рода новатор и, видя этот обветшавший мир, стыдился его и чаял нового, полного духа и истины» (1, 356). Последняя молитва праведника, отдающего свой дух Богу, – «за всех». С этим словом «он – точно поволокся за Христовою ризою, – и улетел» (1, 391).

Имя старца – Кириак – созвучно имени Кирилла Туровского. Лесков сближает своего героя с древнерусским святым подвижником, называя предсмертное моление отца Кириака «русскоймолитвой», как она «ещё в двенадцатом веке вылилась у нашего Златоуста, Кирилла в Турове, которою он и нам завещал “не токмо за свои молитися, но и за чужия, и не за единыя христианы, но и за иноверныя, да быша ся обратили к Богу”» (1, 391).

«Люблю эту русскую молитву» (1, 391), – признаётся герой повести, и это «люблю» –из уст самого Лескова.

К такому же «христопониманию» постепенно приходит рассказчик-архиерей, когда, замерзая в ледяной пустыне, он собирал в уме своём разные молитвенные обращения к Богу, пока они не вылились в итоге повести в слова чудесной молитвы: «Сам Сый написал перстом Своим закон любви в сердце его и отвёл его в сторону от дел гнева. Авва Отче, сообщай Себя любящему Тебя, а не испытующему, и пребудь благословен до века таким, каким Ты по благости Своей дозволил и мне, и ему, и каждому по-своему постигать волю Твою. Нет больше смятения в сердце моём: верю, что Ты открыл ему Себя, сколько ему надо, и он знает Тебя, как и всё Тебя знает» (1, 389).

Это поистине молитва «за всех», за весь мир, держащийся за «край света» Христова.«Рождественский рассказ» «На краюсвета» весь одухотворён молитвенным пафосом, весь целиком напоминает молитву, которая в финале увенчалась единодушным («едиными усты и единым сердцем») возгласом: «Аминь!» (1, 396)

Лесковская повесть, подобно молитвословию, вся пронизана светом. Так, очутившись один на один с грозной природой Крайнего Севера, архиерей наблюдает «удивительно чистый розовый свет», «удивительный голубой свет», который сменяется «самою дивною синевою» (1, 382). Здесь, в этом диком суровом месте, сохраняются свет, чистота и красота первозданности.

Это не может не напомнить и о Фаворском свете, просиявшем над Христом в момент Преображения Господня: «и просияло лице Его как солнце, одежды же Его сделались белыми как свет» (Мф. 17: 2), «се, облако светлое осенило их; и се, глас из облака глаголющий: Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение» (Мф. 17: 5).

«На краю света» Лескова – именно о духовном «преображении», которое становится кульминацией повести. Праздник Преображения в народе называют «Спасъ». Это русское слово, которого нет у других народов, прежде всего усвоил дикарь-язычник из «всего Православия», которое объяснял ему архиерей: «Как же, бачка, понял: свинью в море топил, слепому на глаза плевал – слепой видел, хлебца-рыбка народца дал. <…> Он хорош, Христосик» (1, 369).

Тунгус – провожатый владыки – сам оказался для него «Спасом» – спасителем и проводником к пониманию света Христовой истины. Именно преображённымзрением взглянул архиерей на своего спасителя и узрел то, что земным взглядом увидеть не мог. Поначалу «дикарь» казался «неумытым чучелом», отталкивал внешним безобразием: «рожа обмылком – ничего не выражает; в гляделках, которые стыд глазами назвать, – ни в одном ни искры душевного света; самые звуки слов, выходящих из его гортани, какие-то мёртвые: в горе ли, в радости всё одно произношение, вялое и бесстрастное <…> Где ему с этими средствами искать отвлеченных истин и что ему в них?» (1, 370).

Но преображённым, духовным светозрением владыка увидел в «дикаре» «крылатую фигуру», «духа», сияющего Ангела, летящего среди льдов на помощь погибающему. Чудо, привидевшееся архиерею, вскоре разъясняется: «удивительный дух этот был, конечно, он – мой дикарь! <…> его высокий бриллиантовый головной убор есть не что иное, как его собственные длинные волосы: все их пропушило насквозь снежною пылью, и как они у него на бегу развевались, так их снопом и заморозило» (1, 386 – 387).

И всё же видение чрезвычайно знаменательно: будто Господь Бог облачил «пустынного ангела» (1, 389) в «небесные одеяния», «одежды белые, как свет», и увенчал его главу вместо потерянной шапки «бриллиантовой митрой» – как достойнейшего из служителей Своих.

Происходит чудо открытия, узнавания Божеского начала в «смердящем дикаре», чудо воскрешения истинного человека не только в «четверодневном Лазаре», как поначалу брезгливо отзывался о своём проводнике владыка, но и в самом архиерее, сердце которого открылось к познанию Божьей правды. По слову святого Апостола Петра: «И сердцеведец Бог дал им свидетельство, даровав им Духа Святого, как и нам, И не положил никакого различия между нами и ими, верою очистив сердца их» (Деяния. 15: 8, 9).

Так происходит ещё одно «чудо» – единения, взаимопонимания и взаимного уважения людей как детей общего Отца: «Я пригнулся к нему и стал его рассматривать, словно никогда до сей поры не видел, и – что я скажу вам? – он мне показался прекрасен»(1, 388).Преосвященный владыка кланяется некрещёному тунгусу, объединяется, обнимается с ним: «и я поклонился у изголовья моего дикаря лицом донизу, и, став на колени, благословил его, и, покрыв его мёрзлую голову своею полою, спал с ним рядом так, как бы спал, обнявшись, с пустынным ангелом» (1, 389).

От идеи братского воссоединения людей в повести проходит прямая вертикальная линия к высочайшей общей идее – восстановительной связи Бога и человека, движимого не одним естественнымчувством сострадания, но дорожащего также «воссоединением с Тем Хозяином, Который сверху смотрит»(1, 389), ибо «тьма проходит, и истинный свет уже светит» (1-е Ин. 2: 8).