Эцард Шапер – один из наиболее значимых христианских церковных писателей. Автор «Легенды о четвертом волхве», в которой описываются странствования русского князя, Эцард Шапер сам провел жизнь в вынужденных странствованиях и бесконечных переездах с места на место.
Писатель родился в 1908 году в Острово (прусская провинция Позен, ныне Польша), умер – в 1984 г. в швейцарском Берне. Ему пришлось долгое время жить в Эстонии, затем в Финляндии, Швеции и, наконец, в Швейцарии. Дважды заочно приговоренный к смерти немецко-фашистским, а вскоре и советским военным судом, Эцард Шапер пересекал границы разных стран, находясь между жизнью и смертью. Его жизнь была как бы повторением слов святого апостола Павла: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи. И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова. Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях за Христа: ибо, когда я немощен, тогда силен» (1 Кор.12, 9-10).
Эцард Шапер – автор множества художественных произведений, романов, повестей и рассказов, в которых он смело выражает свою позицию писателя и христианина, призывает к следованию евангельским заповедям. Наибольшую известность принес писателю роман-дилогия «Разрушающаяся церковь» (1935) и «Последнее Рождество (1949), о жизни и трагической гибели православного священника отца Серафима и его общины, о новой надежде, рождающейся в Церкви страданием мучеников (1935).
«Легенда о четвертом волхве» (1961), в сказочной форме описывающая путь русского князя, идущего на поклонение Рождающемуся Богомладенцу Христу, представляет собой глубокое размышление автора о судьбе и назначении мира, России и Церкви. Профессор Барбара Халленслебен, декан Богословского факультета Фрибургского Университета (Швейцария) и Отец Гвидо Фергаувен, вице-ректор Фрибургского Университета, где в 1961 году Эцард Шапер стал почетным доктором, решили преподнести перевод «Легенды о четвертом волхве» как рождественский подарок всем своим друзьям, братьям и сестрам во Христе Рождающемся.
Отец Гвидо и профессор Барбара (Халленслебен) выражают особую благодарность Владыке Ионафану, Архиепископу Херсонскому и Таврическому, отцу Георгию Тарабану, клирику Херсонской епархии и преподавателю Херсонского Университета, организовавшему издание, Августину Соколовскому, православному богослову из России, научному помощнику профессора Барбары (Халленслебен) на Богословском Факультете Фрибургского Университета, за перевод «Легенды о четвертом волхве» с немецкого языка и всем братьям и сестрам во Христе за молитвенную поддержку.
Диакон Августин Соколовски
* * *
Когда младенец Иисус рождался в Вифлееме, звезда, указывавшая на Его рождение, явилась не только мудрецам-волхвам на Востоке, но и одному мудрому доброму князю в далекой Руси. Он не был каким-то великим, могучим властителем, не был и особенно смекалист, не был и волшебником. Это был простой князь, честный, с добрым детским сердцем, дружелюбный, добродушный, общительный всегда любивший пошутить. О звезде, что однажды должна была явиться на небе и возвестить пришествие Владыки всей земли, о том, что тот из княжеского рода, кто будет править тогда на Руси, должен отправиться в путь, чтобы поклониться и передать царство Господу всех, знал наш скромный князь от своих отцов и праотцев. Они пронесли и сохранили это обещание сквозь поколения, передавая его из рода в род.
Удивительная радость охватила князя, – ведь звезда, возвещавшая самое важное на земле событие, появилась на небе как раз в то время, когда он, еще юный по годам, был правителем, – и он решил тотчас тронуться в путь. Он не хотел брать с собой большую свиту, душа его к тому не лежала, ни единого даже из своих верных слуг, потому что никто не знал, где родится великий Властитель и как долго придеться странствовать в пути. Наш князь решил отправиться на поиски один. Он велел оседлать своего любимого коня, не какого-нибудь боевого жеребца, но свою маленькую неутомимую лошадку, с большой гривой, застилавшей глаза и мешавшей видеть дорогу, по которой вел ее хозяин, выносливую и неприхотливую, как раз такую, что нужна для далекого пути.
Задумался князь. Ведь нельзя поклоняться с пустыми руками, особенно когда это не просто правитель, но верховный всех Властитель. Долго думал князь о том, что ему взять с собой, так чтобы поклажа не оказалась чрезмерной, чтобы блага и усердие его земли видимы были в приносимых дарах, и, прежде всего, чтобы приносимое оказалось достойным приношением Господу всех. «Богатство страны, – рассуждал сам с собою князь, – познается по добродетели и усердию ее женщин». Он взял с собой несколько свертков прекрасного, тончайшего льна, сотканного женщинами его земли. К этому приложил он красивейшие, благороднейшие меха, что охотники заготавливают зимой и обрабатывают так, что они делаются мягкими как пух. «Потому, – думал князь, – что так всякий, а в особенности этот всеведущий Младенец поймет, что народ мой и зимой, когда так райски приятно лежать на печи с огурцами и квасом, не проводит время в праздности». Из речных потоков, где его работники промывают из песка золотые зерна, правящие миром, взял он много маленьких кожаных мешочков с золотыми песчинками, а с гор земли своей – редкие драгоценные камни, которые его самые доверенные слуги добывают в глубоко сокрытых рудниках, неизвестных нигде и никому из его подданных. Из них выбрал он самые красивые и самые дорогие, как дар своей земли Владыке всех. И наконец, внимая женскому слову, которым, как он когда-то слышал, держится мир, если мудрость правителей иссякает, взял он от своей матери маленькую кадку меда, собранного мохнатыми пчелами родной земли. «Дети, – говорила мать князю и его братьям, – все нуждаются в этом нектаре. И пусть даже Младенец, что должен родиться, придет с Небес, согласно обетованию, мед нашей земли напомнит ему о небесной родине».
Таковы были дары, что взял собой скромный князь. Доверив все своим верным слугам и сказав им, как поступать до времени его возвращения, оседлал он однажды своего верного коня, в ту ночь, когда звезда сияла ярче всего. Он скакал все дальше по родной земле, но и звезда не останавливала свой ход. Так пришлось ему покинуть пределы земли своей. Покинул он родную землю, на чужой же, где все было совсем иначе, ему стало труднее. День за днем, часто ночью продолжал он свой путь; порой ему казалось, что сияние его звезды почти касалось земли, что еще одно мгновение – и он сможет коснуться ее руками и без лишних размышлений оказаться там, куда держал путь.
Но этого не случалось. Лишь одно влекло его дальше – желание, осознание возможности поклониться величайшему Владыке всех времен и земель; он старался, чтобы это желание не угасло и не утихло, пусть чужая земля сковывала и запутывала его.
Он видел так много всего, о чем до этого ничего не знал и не слышал. Он старался в точности запомнить все хорошее, чтобы потом укоренить это в своем народе, на родной земле; плохое огорчало и заботило его, словно бы это была его собственная земля, ибо здесь, на чужбине, он не обладал никакой властью, сострадание пробуждалось в нем при виде как томятся праведные и бедствуют добрые. Он помогал, как мог, словом и делом и, отправляясь дальше в свой одинокий путь, все глубже задумывался о том, сколь сильно нуждается мир во всемогущем Властителе, что сможет защитить преследуемых, утешить притесняемых, освободить плененных, исцелить больных и воздать праведным. Все это, как возвещало древнее обетование, из-за которого князь отправился в путь, совершит грядущий Владыка.
Две-три луны был он уже в пути, как однажды ночью, – когда звезда в особенном блеске плыла по небу, его лошадка проворно бежала рысцой, а он продолжал свой путь с грустью в сердце, ведь мысли о далекой родине, которую он так давно уже покинул, не оставляли его, – произошла совершенно необычная встреча. Первое, что он увидел в темноте, показалось ему идущими холмами. Приблизившись, он догадался, что это должны быть важные путники, они продолжают путь ночью из-за холода или следуют той же самой звезде, что и он. Только передвигались знатные путники не на конях, а на верблюдах, которые шли тихо, словно в войлочных сапогах, и то, что представлялось двигающимися холмами, было горбами тяжело нагруженных животных.
Когда лошадка быстрой рысцой нагнала путников, слуги расположились вокруг трех господ, защищая их. Они думали встретить разбойников, но это недоразумение было тотчас устранено. Наш юный князь, дружелюбный, радовался, что нашел попутчиков. Он спросил знатных путников, откуда и куда они идут, и те назвали ему имена стран востока, откуда они отправились в путь, названия, о которых наш скромный князь никогда и не слышал. Но их цель, – а она была и его целью, – место, где звезда закончит свой путь. Там, как им было открыто, должен родиться младенец, величайший Царь и верховный Первосвященник всех времен и народов; этому Младенцу должны они поклониться и воздать хвалу. Юный князь не сдержал своего удивления. Он рассказал им, что по той же причине отправился он в путь из земли русской. Трое знатных путников слышали о такой земле, но она представлялась им темной, дикой и холодной страной, не стоившей того, чтобы быть там князем. До самого утра пытался юный князь убедить их в том, что это лучшая и прекраснейшая страна на земле, но это едва ли ему удалось.
Когда стало светло, он рассмотрел тех, с кем так свободно беседовал прежде, и робость овладела им.
Перед блеском и достоинством тех, что покачивались тогда на верблюдах, он показался себе бродягой, а при взгляде на множество усердных слуг он задумался на мгновение о том, не было ли бы разумней взять с собой нескольких самых верных своих слуг, пусть даже и лучшие его служители никоим образом не смогли бы сравниться с этими слугами, которые как бы соревновались друг с другом в услужливой ловкости пред лицом своих господ. Князь посмотрел на свою пыльную, потертую одежду наездника и устыдился, трое великолепных властителей-мудрецов с Востока, казалось, говорили в своем молчании: «При свете дня не выглядит ли он слишком убого для того, кто в темноте ночи произносил такие пышные речи?» Трое путников были самыми удивительными из всех, кого ему когда-либо доводилось видеть, при том, что за последние месяцы ему удалось увидеть так много редкого и удивительного. Первый среди них, с длинной и седой бородой, был бел, как обычные люди, другой – с кожей цвета цветущей липы, третий был темнокожим. Только теперь князь понял, почему еще в ночи он спрашивал сам себя, действительно ли с тремя, а не с двумя путниками он разговаривал. Ведь третий был темен, словно частица той ночи, в которой они повстречались.
В поле перед селением, – где путники хотели искать приюта после того, как путеводная звезда исчезла из виду, а наш князь собирался, как всегда, переночевать за каким-нибудь строением, положив под голову седло, – вдруг вспыхнула предрассветная роса, как бы сияя солнечным светом. Увидев это удивительное зрелище, трое путников воскликнули от восторга. Тут гордость охватила нашего молодого князя, и он, весь в пыли и ничем не примечательный, захотел, на фоне той роскоши, что окружала его, выглядеть достойно. «Ведь жемчужины родной моей Руси сияют ярче этой росы», – воскликнул он, ища в поклаже и вынимая кожаный мешочек с жемчужинами, что приготовил для Младенца Иисуса. И тут он высыпал их все, словно посев честолюбия и любви к родной земле отцов своих, в сияющее росой поле.
Путники замолчали, озадаченные таким порывом чувств. Лишь после долгого молчания тот из них, что с длинной бородой, спросил: «Ведь это жемчужины?!»
«Конечно, – ответил юный князь, – и вообще...» В этот момент он неожиданно вспомнил, что грядущему Великому Царю предназначались жемчужины, но устыдившись признаться в этом, князь прервал свою речь. «На Руси еще много драгоценных камней», – прибавил он кратко.
«Жемчужины это слезы, – сказал длиннобородый мудрец, – зачем усеивать слезами чужую землю, Брат наш?»
«Об этом я не беспокоюсь, – сказал князь легко, – моя улыбка всегда при мне». На душе же ему было далеко не так легко, как он хотел показать, и с каждой пройденной верстой усиливалось ощущение того, что трое знатных путников вовсе не верят тому, что он в пути с той же целью, что и они, а, может, считают его и вовсе недостойным поклониться этому новому Великому Царю. То короткое время, что шел он еще вместе с ними, говорили они на столь глубокие темы, что князь не в состоянии был поддерживать разговор и предпочел бы беседе с ними общение с кем-нибудь из их слуг, но языка их он не понимал.
И вот они достигли приюта, где все уже было приготовлено для наслаждения покоем благодаря гонцу, посланному вперед тремя правителями. Князь наш вовсе не хотел быть обузой для них. Он был слишком простым путником, чтобы разделить ночлег с тремя знатными господами, но и среди слуг их переночевать было для него невозможно из-за престижа родной земли. Тогда он подвязал своего коня возле мешка с сеном, взял поклажу и сено себе вместо подушки и прилег по обычаю на земле.
Он спал так хорошо, мечтал о квасе, соленых огурцах, ему представлялось, что лежит он на печи, как вдруг он проснулся от такого стенания, которое, казалось, вместило в себе боль всего мира. Удивленно повернул он голову, ведь он думал, что был в одиночестве, и заметил, что кто-то чьи-то очертания. Это была молодая, очень бедная девушка, что пришла сюда, нуждаясь в защите в трудную минуту, и пока он спал, родила на свет маленькую девчушку. Никого, кроме него, не было рядом, чтобы помочь матери с новорожденным младенцем. Князь совсем не привык к тому, что предстояло ему теперь, но по доброте сердечной он думал, что не вправе отказать в помощи. Из приюта вынес он юной матери поесть и попить, и так как люди ничем не помогали ей, он щедро положил ей в суму несколько слиточков золота. Только младенца было так жалко... Нахмурив брови, снова и снова смотрел юный князь на его жалкую беззащитность. «Эх ты, бедное дитя. Что за бродяга твой отец! Не оставил тебе ничего в этом мире, но я так тебя не оставлю!» Он раскрыл свою поклажу, достал сверток льна с родной земли и отрезал полдюжины роскошных пеленок, щедро, широко, по-русски.
Пока он заботился обо всем необходимом для матери и новорожденного, чтобы они в спокойствии встретили наступающую ночь, настал вечер. Молодой князь оседлал коня и попрощался с бедной женщиной. «В моей стране, – произнес он, – было бы все по-другому». И он рассказал ей о родной Руси, где все нищие уверены в милосердии к ним, не упоминув того, кем он там являлся.
«В моей стране, – отвечала нищая слабым голосом, – должен был бы ты быть правителем. Но кто я такая... я могу сделать тебя правителем моего сердца. Это я и сделаю отныне, с этого момента».
«Посмотри-ка, – сказал себе князь радостно, – я, конечно же, раздал кое-что из золота и льна, предназначенных для Владыки всех, но за это получил я на чужбине мою собственную страну, а такая страна сердца, пожалуй, и не самая плохая. Если, конечно, Великий Царь простит мне...»
Направив коня на постоялый двор, он увидел, что приют пуст. Караван с тремя знатными мудрецами, как сказали ему люди, отправился в путь при первой звезде. При той звезде, что сияет так сильно, той, что, как говорят, ведет к необычной цели.
Князь склонил голову, задумавшись. В первый раз за все время его пути закрался в его сердце страх, темное ощущение того, что он что-то потерял или упустил. Но он взял себя в руки, поручил бедную женщину с младенцем попечению бывших там людей и поскакал оттуда на коне.
Он скакал и скакал – эту ночь, следующую и все те ночи, что еще оставались в этом месяце; он напевал песни родной земли, что хранились в его памяти и воодушевляли его самого и его коня; он так и не нагнал караван трех мудрецов с востока. Они как сквозь землю провалились. Где бы он ни спрашивал о них, ответ был короток, так что ему казалось, будто три путника наказали людям давать ошибочные сведения об их пути, хотя земля и покоилась в мире, а городские ворота не закрывались и ночью. Но пока яркая звезда была на небе и он мог направлять по ней свой путь, он не отчаивался, где бы не находились трое мудрецов. Конечно, он с радостью поклонился бы Царю вместе с ними; не для того, чтобы ему перепало что-нибудь от их славы, но потому, что общение всегда укрепляет робкого путника.
У тех, с кем он общался в течение дня, не создавалось впечатления о его особенной робости. В нем все-таки скрывался князь, привыкший повелевать, а рядом с князем и судья. Чем далее продвигался он на юг, тем более несправедливо вели себя повелители тех земель, и тем тяжелее была участь подданных. Болезни и эпидемии бешено свирепствовали вокруг, и горе тем, кому не посчастливилось тяжело заболеть, ибо они были обречены на годы и десятилетия медленной смерти без присмотра и заботы. Кнут царствовал там, где должен был править княжеский посох, а человек воспринимался как вещь. Наш князь замирал от мысли от том, сколь много всего должен исправить новый Царь, грядущий в мир – только теперь понял он, как горячо, из рода в род ждут люди его пришествия. Он, простой русский князь, вовсе не собирался быть ему примером. Конечно, в правлении он понимал все далеко не так хорошо, как Тот, пусть он и должен был явиться младенцем, но когда князь видел нуждающихся, он протягивал, чтобы облегчить страдания людей, часть даров, приготовленных для поклонения Владыке всех, подчас думая, что благодарность, которую он получал, принадлежит не ему, но Тому, Другому, Великому, что грядет. Таким образом, запас его кожаных мешочков с золотом все более и более истощался, и он мог уже предвидеть, что недалек тот день, когда ему придется разменивать драгоценные камни на монеты. И день этот пришел гораздо быстрее, чем он предполагал. Ибо когда однажды вечером ему пришлось увидеть, как двое огромных, откормленных надсмотрщика покрывали градом жестоких ударов обессиленных рабов, мужчин и женщин, работавших на посадке растений, за то, что, как им казалось, они недостаточно хорошо трудились, и немало из них падало замертво, он без раздумья выкупил всех.
Оказалось, что предприятие это требует не только множества денег, но и еще более времени, больше, чем оставалось у него с вечера до появления звезды, и в первый раз князь остался на месте в течение ночи. Он сидел с выкупленными им рабами, приветствовавшими его как освободителя, и видел ход звезды по небу, той самой звезды... Он не последовал за ней, и конь его, привыкший скакать в это время, вскидывал голову и очень удивлялся.
На следующий день князь в первый раз отправился в путь при свете дня, пусть он и не имел ничего, что указывало бы ему путь, кроме собственного чутья. Он хотел как можно скорее оставить место, где его приветствовали как освободителя. Следы задумчивости запечатлелись на его челе. Когда он скакал на своем коне и жмурился от непривычного солнечного света, то спрашивал себя, всегда ли уместно делаемое намо добро?
Выкупленные князем люди с самого раннего утра пришли к нему и спрашивали, кто теперь даст им есть. Как рабы, они привыкли, что их надсмотрщики и мучители готовят им не только удары наказаний, но и тарелку супа, а в это первое свободное, без работы, утро они не получили ни первого, ни второго. Теперь они были голодны и хотели есть... Князь еще раз, перед тем как отправиться в путь, дал им денег, на которые они могли купить себе пищи на три дня. Потом же, сказал он им, они должны найти себе работу свободных людей. Но уже в начале своего пути он засомневался, поступят ли они так. Может быть, они так привыкли к рабству, что не способны жить свободно, и, возможно, они снова продадут себя в рабство добровольно, чтобы быть уверенными в тарелке супа, которую они всегда получали, тогда как удары лишь иногда.
В тот день при свете солнца пересчитал князь мешочки, что еще оставались у него и пришел в ужас. Их оказалось намного меньше, чем он думал. Может быть, думал он, оправдывая себя, меня когда-нибудь днем обокрали, а я не заметил? Я так крепко сплю и когда мечтаю о квасе и соленых огурцах, меня самого можно унести! Нечего и говорить, что кто-то мог открыть поклажу... В глубине души он сам не верил в это, то были только попытки успокоить совесть.
Он решил быть весьма экономным и не прикасаться более к сокровищам Владыки всех, чтобы Он не подумал плохо о его земле. А кроме того, он все еще слишком доверял себе, у него ведь были еще свитки льна, мех и кадка меда, что стоил столь многого, ведь он был собран круглыми, мохнатыми пчелами с липовых цветов родной земли.
Однако еще до наступления вечера князь поступил против своего собственного решения и сам на себя обиделся. Свиток тонкого льна разрезал он на перевязки для прокаженных, из сострадания к ним, с тем чтобы они могли покрыть ими свои гнойные раны, в надежде на то, что их язвы будут защищены от роя отвратительных насекомых.
Теперь мой путь пойдет по горам, думал князь, воздух будет чистым, и я не увижу больше насекомых на гнойных ранах прокаженных, так я буду свободен от искушения отдать еще что-нибудь. Но с чем большей легкостью предполагал он избавиться от своих искушений и слабостей, тем труднее это для него становилось. «Ведь это совсем никакая не слабость, – думал он сам в себе. – Что можно поделать с тем, что Бог посылает мне на пути совсем не те заботы, что прочим людям?! Я бы удивился, если бы Великий Царь всего этого не понимал. Дары и приношения красивы и хороши, но когда помимо этого помогают Его будущим подданным, это еще лучше. И кроме того, если я Ему расскажу о том, что намеревался преподнести, как же Он не поверит мне?» Так, от версты к версте, он плел для себя своего рода сеть из оправданий, почему он должен был поступить так, как поступил, и почему ему и дальше следует поступать также.
Вечер, наступивший в горах, принес темноту и тяжелые облака, потому что приближалась зима. Всего лишь раз при наступлении вечера увидел князь свою звезду, после чего дождь скрыл ее. «Скачи, конь мой, скачи! Следуй за звездой!» – кричал князь бодро и в спешке гнал коня, целую ночь скакал он в безумии, так что поутру был рад тому, что у него и у коня его все кости целы, так непроходимо и пустынно все выглядело вокруг. А когда взошло солнце, повстречал он избитого купца, на которого вечером накануне напали разбойники, обитавшие здесь в горах, и сняли с него все до последней рубашки.
«О, друг мой, – произнес князь с глубоким состраданием, – «ты выглядишь как ангел, выпорхнувший с неба, лишенный всего. Всякий обязан помочь тебе из сострадания». Для начала он перевязал раненого. И пусть слуху его казалось, что тонкий лен вскрикнул прямо-таки, когда князь отрезал от свитка на перевязку, он воспротивился в сердце своем, приказал ему молчать, ведь останавливать кровотечение будет для льна большей честью, чем быть пеленками для младенца. Затем он утешил раненого пищей и питьем.
«Но у тебя все еще нет одежды», – сказал вдруг князь и глубоко задумался. «У моего коня такой длинный хвост и густая, пышная грива, – следом проговорил он. – Но если я и отстригу их здесь же на месте, то все же не смогу спрясть для тебя никакого одеяния... Это не поможет, тебе нужен мех и к нему льняной свиток, иначе ты замерзнешь».
И случилось так, что израненный купец после своего несчастья вернулся обратно, одетый в соболиные меха и тонкий лен, а князь наш последовал за своей звездой с почти пустой поклажей. Теперь его поклажа словно продырявилась, так быстро исчезало оттуда последнее. После года пути там можно было нащупать только дно. Лен был отдан больным и раненым, меха – замерзавшим, золото и драгоценные камни, вплоть до жемчужин, что посеял он в порыве честолюбия, отданы нуждающимся и плененным. Остался только подарок матери, простая кадка меда, и солнце отразилось в нем, когда князь из предосторожности решил приоткрыть крышку, чтобы проветрить мед.
Он сидел на обочине, коня отпустил пастись на лугу; в последнее время ему почти не доставалось овса, он сделался еще более растрепанным, чем прежде, худоба его внушала опасение, он сделался старше на один лошадиный год, значащий больше, чем год у людей. Зачарованно глядел князь в блестящее зеркало желтоватого нектара и видел в мечтах зеленовато-желтый огонь цветущих на родине лип, что растут там, купаясь в солнце, каждая как облако аромата и пчелиного гула. Бесконечная ностальгия охватила его. «Ах, – думал он, –лучше быть однодневной пчелой у себя на родине, чем безызвестным князем на чужбине! Лучше летать от цветка к цветку, чем идти за звездой!» Целый год был он уже в пути, и конца этому видно не было. Странствование стало бедствием, все новое – монотонным, а с того времени, как он раздал все свое, конь его стал единственным его собеседником. Он стал так одинок, как до этого и представить себе не мог.
Первую дикую пчелу, голодную после холодной зимы и привлеченную ароматом русского меда, что села на край медовой кадки и сосала мед, он просто не заметил. Только когда три, четыре, а потом и тридцать, и сорок, и все больше и больше пчел подлетали, жужжа, понял князь, что у него хотели отнять и последнее, что у него осталось для подарка Младенцу. «Прочь, прочь!», – закричал князь, замахав обеими руками, стал искать и не мог найти крышку, которую куда-то отложил, а сам, того не замечая, сидел на ней. Блестящий золотом мед покрылся пчелами, и они с наслаждением поедали чудесный нектар. Лишь только князь пытался руками прогнать пчел от кадки, он оказывался в облаке сверкающих крыльев, и чем более он пытался отогнать жаждущих пчел, тем сильнее они его жалили.
«Прочь! Прочь!», – снова кричал князь, но теперь это скорее относилось к нему самому. Он захотел было вскочить на коня и спасти таким образом медовую кадку. Но конь... конь, сам преследуемый пчелами, закинув голову, скакал неизвестно куда, дико брыкаясь, вытягивая шею по направлению ветра в поле, чтобы затем броситься на землю и обезвредить, раздавив, своих врагов, впившихся в его гриву. Князь почти не видел его, потому что глаза его уже распухли от полученных укусов. Правая рука его держала еще кадку, но ему казалось, что рука его, выглядевшая сплошным пчелиным роем, была вся в огне. «Да, да, – думал князь более с грустью, чем с гневом, – теперь съеште, съеште и меня заживо». Ему было так мучительно грустно, что он заплакал бы, если бы глаза его еще были на это способны. Но он не мог плакать, глаза распухли – слишком много пчелиных укусов. Ему оставалось только замереть, окунувшись в жгучую боль, грусть и темноту, в которую погрузился для него весь мир, даже солнце. Так сидел он и надеялся, что кто-нибудь найдет его в его горе и что лошадка его вернется к нему, когда пчелы перестанут мучить его, ведь кроме коня у него не было больше ничего. В сердце его царил теперь раздор – с обетованием, что заставило его тронуться в путь, со звездой, что не хотела остановиться, с величайшим Царем всех времен и народов, что ждет его в такой дали, с чужбиной, что так обманчиво водит его за нос, с тремя волхвами, что, как ему казалось, бросили его, и с неблагодарностью облагодетельствованных им... Только с самим собой он был в ладу.
Что это был за день, когда глаза его вновь чуть-чуть приоткрылись, так что он мог теперь видеть солнце, он не знал. Он так долго пробыл во тьме, что не способен был, в жару и боли, считать дни. Когда князь вновь увидел мир, он показался ему таким же, как когда пчелы напали на него. Конь пасся невдалеке от него, седло, покосившись, покачивалось на привыкшей к наезднику спине, а сумки с поклажей были пусты как несбывшиеся мечты.
С первого взгляда его постепенно возвращающихся из прежнего опухшего состояния глаз он понял, что кадка меда, покоившаяся в его бесформенной распухшей руке, была пуста, пуста совершенно. От пчел тоже не было и следа. Тогда в мрачном отчаянии, широко размахнувшись, выкинул он прочь подаренную матерью кадку, и она разбилась о камни. Шатаясь, подошел он к своему коню и пнул его, как бы в знак приветствия. Князь прыгнул в седло и помчался, впервые со слезами на глазах, из этой страны его бедствий. Он обвинял все вокруг, все творение, что обокрало его.
Спустя несколько дней опустился он на колени перед своим конем, которого он в отчаянии так обидел и который теперь, раскинув копыта, лежал больной на земле и не мог больше подняться. Он заговорил с ним. «Кто, – произнес князь, гладя своей лошадке в глаза, чей взгляд уже покрывала уже синеватая пелена, – кто приведет меня к моей звезде и кто возвратит меня на любимую родину, если не ты, друг мой? Прости мне, что я недавно пнул тебя! Это я самого себя хотел пнуть, поверь мне!» Ноздри коня тихо дрожали, он как бы вдыхал аромат родных лугов, голова его вытягивалась, и он еще более раскинул копыта, так что подковы зазвенели и он стал похож на настоящего коня. «Ты не можешь мне ответить, – сказал князь. – Я знаю, но не нужно и улыбаться так пренебрежительно, когда я спрашиваю тебя». Конь, казалось, улыбался. На самом же деле он был мертв.
Когда князь понял это, он просидел еще долгое время возле своего четвероногого друга, поглаживая его напряженную, окоченевшую шею и перебирая его гриву. Раз он откинул в сторону гриву с конского лба и хотел взглянуть в его глаза. Но он не выдержал чужой, стеклянной их темноты. При этом князь задумался о неверном, но умелом утешении, любопытстве и упрямом терпении тех, кто привык переносить подобное. Он отпустил гриву, поднялся и провел много часов, отовсюду собирая камни вокруг своего умершего друга, с тем чтобы дикие звери не потревожили его останки. Он осторожно подкладывал камни под холодные бока своего коня и постоянно просил прощения, если они придавливали его. После этого он сел у каменистого холма и ждал появления звезды.
Звезда не появилась в первый ночной час, не появилась и во второй, и в третий, и в четвертый; князь всматривался напряженно, как только мог, и бранил ветер, что заставлял его плакать. Лишь после полуночи встал он и устремился прочь в темноту. Но как бы быстро он не старался идти, он не мог идти так быстро как его конь, и понял, что путешествие продлится еще дольше. И конца его заботам еще не было. То, что случилось в первую ночь после смерти его коня – звезда появилась только на рассвете – повторялось ночь за ночью. Да и часы, в которые звезда была видима, на юге за горизонтом, все время сокращались, хотя князь и не хотел себе в этом признаться. Она сияла теперь не прямо на небосводе, но располагалась перед ним где-то на юге, на земле, там где... Там, где... Князь просто шел вперед в ночи, так что сторожевые псы сердито лаяли, а привратники поднимали тревогу. «К чему все это, – думал он с горечью, – что кормил голодных и одевал нагих, освобождал плененных, все расточил, а за это пожал лишь слезы собственного несчастья... Быть повелителем сердца несчастной нищей женщины, да! Я многое воображал себе по этому поводу, шут! Теперь, несмотря на все это, я слишком опоздал, и справедливо, потому что я нищий, которого никто и не подпустит!»
Однажды наступила для него самая долгая в жизни ночь, ночь, в которую звезда и вовсе не появилась, пусть в темноте не было ни облака. Так, от сумерек до зари просидел князь на одном месте. Днем пошел он дальше, более по собственному чутью, чем по указанию неба. Вот уже и вторую ночь он напрасно всматривался в небо и на рассвете дошел до какого-то хлева и заснул там. Сено было согрето теплом животных, что проводили там ночь, и князь поблагодарил Бога за это благодеяние.
Со второй ночи, когда звезда больше не светила, князь русский сделался странником. Он шел и шел, ночью и днем, иногда с надеждой в сердце, а иногда против воли, в отчаянии, с заботой, но у него не было больше точной цели, ни в душе, ни перед глазами. Чем меньше была его надежда, тем более приобщался он к несчастьям и делам этого мира, они огорчали его, и если бы он был Царем всех времен и народов, то сделал бы все по-другому. Поэтому все, что происходило с ним, происходило теперь как-то само собой.
Однажды утром он пришел на берег моря, в один удивительно красивый прибрежный город, в предрассветных сумерках присел у самой воды и смотрел, как утренняя заря перламутром отражается в волнах. О, если бы у него еще были жемчужины, чтобы бросить их туда с их блеском!.. Вскоре он стал свидетелем одной дикой сцены. Галера, стоявшая в порту, была готова к отплытию, но недоставало одного человека. Человек этот, работавший на веслах, был мертв. Он сделался неисправимым должником хозяина корабля, и тот через суд приговорил его работать на одной из галер до тех пор, пока он трудом своих рук не выплатит долг. Но в руках его не было достаточно силы, он не был приспособлен к труду на галере. Еще до того, как корабль причалил к этому берегу, мертвое тело его выбросили в море. Теперь хозяин корабля со своими служителями тащили за собой его не выросшего еще сына, чтобы заковать в цепи отца, а рядом шла его молодая мама и умоляла хозяина корабля о милости. Он грубо отвечал, что ничего не хочет знать, сын будет закован в цепи за отца.
Князь с заботой и негодованием в сердце своем смотрел на все это со стороны. То, что происходило с юношей и молодой красивой вдовой, печалило его, печаль ее о малолетнем сыне трогала его до глубины души; было ясно, что сын вскоре последует за отцом своим в могилу. Как ягненок, ведомый на заклание, стоял он беспомощно и бездейственно, смотрел на своих палачей и на мать, заклинавшую хозяина корабля, ведь она оставалась без сына – единственного теперь кормильца. «Пусть сначала отработает то, что было у меня съедено!, – вскричал хозяин галеры, багровый от смеха. – Может, ты сама хочешь пойти? Вот было бы веселье!»
Князь смотрел на молодую женщину. Ему тотчас припомнилось множество девушек родной земли, которым он столько помогал и никогда не унижал никого из людей. Он представил себе, как прекрасно бы было жить с ласковой и верной молодой женой, такой, как она. И когда хозяин корабля отдал приказ отплывать и затащить отрока на корабль, заковать его в цепи, князь в спешке подбежал к месту происходящего и стал в толпу. Он объявил, что отправляется вместо отрока и вызывающе посмотрел на хозяина корабля.
Первое, что он услышал, был издевательский смех. Затем хозяин корабля оценивающе пригляделся к нему, как мясник к животному, приготовленному на заклание. «А отдаешь ли ты себе отчет? Нужно семь раз прикинуть, – сказал ему хозяин корабля, – конец путешествия не близок, если ты хочешь выплатить по счетам все до последнего гроша, что растратил твой предшественник. А те, у кого такой вызывающий взгляд, зачастую платят и больше... Но тебе решать. Ведь я с первого взгляда понял, что ты будешь гораздо лучшим гребцом, чем маленький отрок».
Князь взглянул на молодую вдову, глаза которой были широко раскрыты от удивления и надежды. Он увидел, что она красива и что надежда на избавление отрока делала ее еще красивей. Он хотел бы любить ее до конца жизни, если бы у него самого оставалась надежда на свою жизнь.
«Да будет так», – произнес он тихо, повернулся и вступил на корабль, где надсмотрщик заковал его в кандалы.
Теперь в жизни князя наступило время, о котором можно быстро рассказать, но которое протекало так долго, так безжалостно долго, почти тридцать лет. Тридцать лет на галере! Он без возражений дал заковать себя в узы умершего отца малолетнего сына, и совсем не спросил о величине оставленного долга, и о том, как долго он должен грести, чтобы его отработать. С тех пор как ноги его были закованы в колодки, он, если спрашивал, всегда слышал в ответ: «Еще долго!» Год за годом постоянное «еще долго», бок о бок с подонками и несчастными, что по простоте или за коварство оканчивали здесь свои дни. Дважды за эти тридцать лет удалось ему бежать, и каждый раз он был пойман, потому что его годами закованные в цепи ноги не имели достаточно силы, чтобы унести его прочь от берега. За две попытки бегства то время, которое он должен был работать на галере, было увеличено. Бесконечное количество раз, видя, как несправедливость и произвол злобствуют над его товарищами по несчастью, призывал он к бунту, и за это дожен был заплатить сполна – именно об этом когда-то, заметив его негодующий взгяд, предупреждал его хозяин корабля в том незнакомом порту. Хозяин корабля, при котором он поступил на галеру, умер; сын его унаследовал этого прилежного, хотя и беспокойного гребца, а несколько лет спустя, когда и команда неоднократно сменилась, не осталось никого, кто еще помнил, что князь был закован за другого и должен был мучиться до тех пор, пока не выплатит долг умершего. И само это – постепенно быть забытым за свое самопожертвование и стать частью безмолвного снаряжения корабля – было, пожалуй, самым трудным для князя. Забвение это как бы стирало его с лица земли.
С той поры он стал угасать и сделался подобным собственной тени. Его глубоко впавшие глаза на исхудалом лице смотрели вперед, так что никто не мог сказать, видел ли он что-нибудь, был ли он вообще еще жив. Его взгляд с каждым годом все более делался похожим на тот, что он увидел когда-то у своего коня и уже тогда не смог вынести. Однако же, и пусть другие не согласятся с этим, он видел нечто, и этим жила душа его. Он постоянно видел звезду, ради которой много лет назад он отправился в путь из родной стороны, он видел ее ночью и днем из темноты трюма, как из глубокого колодца, и тьма, что непрестанно окружала его в страшной жаре на скамье гребцов, была проникнута ее сиянием. Он думал о дорогах, коими он прошел, особенно о том, как ранним утром чужеземный мудрец с востока спросил его, зачем он засевает слезами чужую землю.
«При мне остается моя улыбка», – ответил он тогда необдуманно. Теперь он и ее утратил, так же как жемчуга, золото, меха и лен. А в царство, что нищая приготовила для него в своем сердце, он больше не верил и не надеялся.
Несказанное сожаление охватило его. Он все растратил, как он думал, и бесцельно пропал. Не говоря уже о том, что он не мог сделаться подданным Владыки всех, да и княжения на родной земле он был больше недостоин. Ясно, что уже давно кто-то другой воссел на его трон, а он сам был забыт. Из года в год он все более удивлялся, почему власть Величайшего Царя, поклониться которому он отправился, никак не проявлялась к лучшему в несчастном существовании на галере.
Потом он увидел пред собою прекрасную вдову, ради которой он однажды согласился стать гребцом на галере. Ему давно уже стало ясно, что это свершилось не для того, чтобы облегчить участь отрока, но чтобы показать этой женщине, матери, внезапно вспыхнувшую к ней любовь. Он понял вдруг, что свет звезды может и должен освещать и это лицо, и ему самому здесь нечего скрывать и не о чем сожалеть. Но где была она? Конечно, она давно уже забыла о нем, ни на минуту не задумывалась она о чужеземце, что сохранил ее кормильца, а, пожалуй, нашла другого мужа, ему подарила царство любви своей, как когда-то ему нищая в хлеву, когда он после встречи подарил ей несколько монет, хотя и обещала, уступила его когда-то князю. О, много раздумий было днем и ночью на протяжении почти тридцати лет, больше чем нужно! Поникла крепкая грудь гребца, дыхание было тяжелым, как продырявленный мех, преждевременно поседели виски, а вскоре и вся голова, глаза, потерявшие блеск, глубоко впали.
Когда в один из дней князя осободили от работ, его пришлось выносить на берег. Он был больше не пригоден для гребли, он годен был только умереть. Но порт, где его вынесли на берег, был тот же самый, что почти тридцать лет назад, когда он согласился, чтобы его заковали в кандалы.
Пару часов пролежал он в тени возле большого камня, ветер обдувал его, он наслаждался этим после тридцати лет душной жары в галерном трюме. Он зажмурил глаза перед сверкающим зеркалом моря. Познав его убийственную жестокость, блеск моря не мог более его соблазнить. Портовые псы обнюхивали его, стаовясь лапами на его плечи - он не отгонял их. Сначала он должен был пробудиться для жизни. Несколько раз он снова засыпал и просыпался. Он не верил, что сам на ногах сможет покинуть порт. Многие годы он почти не работал ногами. Он был бы счастлив остаться здесь и заснуть навсегда. Однако вечером к его камню приблизился с виду богатый и весьма знатный господин, окруженный слугами, постоял немного, всматриваясь в его лицо, и спросил, откуда он.
Князь только безмолвно поднял руку и указал в сторону моря. Он был оттуда. Говорить он не мог.
«Был ты отпущен с галеры?» – спросил господин, тем временем с ужасом осматривая его ноги, которые тридцать лет были закованы в цепи.
Князь молча кивнул головой. «Да, сегодня», – это было все, что он способен был ответить.
«Можешь ли ты идти?» – спросил его господин. Князь с улыбкой отчаяния отрицательно покачал головой.
«Принесите носилки», – сказал незнакомец двоим из своих служителей. «С сегодняшнего дня ты будешь жить у меня, пока не выздоровеешь», – добавил он.
Князь наш думал, что ослышался. Он захотел было поблагодарить незнакомца, но прежде чем он успел произнести хоть слово, тот сказал: «Благодари не меня! Та, которую ты мог бы поблагодарить, не живет более. Это моя мать. Она взяла с меня обещание до конца жизни брать к себе всех, отпущенных с галер, ухаживать за ними, пока они не наберутся сил. Я всегда с неохотой исполнял это последнее желание моей матери, – сказал он строго. – Так будет и впредь, потому что те, кого вышвыривают с галер, проходимцы, и место им скорее в тюрьме, чем в моем добропорядочном доме. Но... Моя мать говорила, что видела однажды, как один хороший человек отправился на галеры, и ради него она взяла с меня обещание исполнять это. Если ты не таков, как твои предшественники, то тем почтишь ее память, а для меня это добросердечное желание моей матери не будет казаться таким бессмысленным, как прежде».
Князь лежал возле большого камня и всматривался в глаза знатного господина. Он долго молчал, воспоминая о том раннем утре тридцать лет назад, и искал в лице господина черты того беспомощного отрока, что стоял как ягненок, обреченный на заклание. Тогда он прошептал: «Так это была ваша мать, господин?... Это я тогда...». Но он не стал говорить далее, не желая выдать себя. «Я еще тогда об этом подумал, я всегда знал об этом, тридцать темных лет знал я об этом», – хотелось сказать ему. «Вашей матери не будет стыдно за меня, – прибавил он наконец. – Вы, наверное, старший сын у нее?»
Незнакомец кивнул: «Да, не всегда легко быть старшим сыном, приходится выполнять неприятные заботы...».
Князь наш так много хотел сказать на это, но к счастью, слуги, пришедшие с носилками, избавили его от этого искушения, и он, вздыхая, позволил им погрузить себя на носилки.
С того дня жил князь в отдаленной комнате в доме богатого купца, который против воли исполнял тем последнее желание своей матери, и не уставал повторять всем, что делал это чрезвычайно неохотно, и не верил, что хотя бы один из тех, кого он облагодетельствовал, был сколько-нибудь достоин ее; им всем скорее надлежало с галерной скамьи отправиться в тюрьму, а оттуда в братскую могилу. Это был жестокий господин, богатый купец, который трудом выкарабкался из низов общества и нищеты, обремененный с детства долгами рано умершего отца; его богатство и успех заставляли молчать тех, кто хотел бы указать ему на то, что отец его кончил дни свои на галере.
Все это князь наш узнал от слуг, в то время как он, словно тень, жил в отдаленной комнате и постепенно набирал силы. Он проводил время в воспоминаниях, а так как женщина, ради которой он отправился на галеры, умерла, у него не оставалось ничего, кроме звезды и Великого Царя, и он спрашивал себя, что сейчас с Ним.
«Ты был исключением из правил, – неохотно сказал богатый купец, когда князь пришел поблагодарить его и попрощаться, – если только потом не откроется, что ты просто был более хитрым обманщиком, чем твои предшественники». «Но, надеюсь, это не так, – сказал он после, – Я желал бы этого ради моей матери».
«Я тоже, – согласился князь. – Да будет благословенна ее память!»
Купец посмотрел на него изумленно – он не ожидал услышать таких слов, но наш князь уже повернулся и пошел прочь. Он не хотел показывать своих слез.
И снова он шел по дорогам той страны, где он и прежде ходил, до того, как галерная скамья стала его домом. Еще с тех пор помнил он, где его звезда засияла в последний раз. Как бы по старой, но вновь вернувшейся привычке шел он в том направлении. По прошествии тридцати лет, как оказалось, эта привычка не обманула его, он удивлялся, как полны были людьми дороги, по которым он шел три десятка лет назад. То ли стало большим число странников, то ли дороги на юг вели здесь к какой-то особенно манящей цели. Он рассматривал людей и обнаружил, что это были не странники, а важные горожане, они отправились в путь семьями оп весне, когда распогодилось, по направлению к какому-то большому городу на юге, чтобы там принять участие в большом празднике. Поток людей, желавших принять участие в празднике, захватывал с собой множество тех, кто всегда там, где праздность и веселье, – нищих, фокусников и торговцев.
Подчас князь перегонял какого-нибудь путника, что, вздыхая, брел вперед, чтобы воочию увидеть это большое торжище, последнее, возможно, в его жизни, которое в то же время могло принести ему столько милостыни, что хватило бы до конца жизни, чтобы не голодать. В другой раз более проворный путник обгонял его и со злорадством глядел на конкурента, что гораздо позднее начал пожинать плоды людского сострадания. Но образ одной старой женщины на многие дни запечатлелся в его воображении. Это была скорее нищая, чем торговка, так как он еще издалека видел, что при ней не было ничего; без ноши шагала она так быстро, как могла, впрочем, так же быстро, как и наш князь, ибо иначе он не смог бы долго наблюдать за ней. Казалось, что они отдыхали в одно и то же время, ночевали в одних и тех же местах и в то же самое время отправлялись в путь; она, казалось, имела столько же сил, так же привыкла ходить и так же уставала. Когда и на третий день он увидел ее на том же расстоянии от себя, это поразило его: казалось, что это собственная тень следует за ним. Иногда оставшееся в нем любопытство призывало его нагнать ее и узнать, кто она, если, впрочем, он сможет догнать ее, и она не ускорит шаг. Потом, уставший, отказывался он от этой мысли и желал оставить эту загадку без разгадки. «Может быть, – думал он, – я все это сам придумал. Большинство из того, что заботит нас в жизни, и любовь тоже, всего лишь насмешки судьбы. Но любовь, конечно, самая удачная из них, по своей жестокости».
На следующий день великий город должен был быть совсем близко, потому что когда дороги с востока и запада вливались в путь, которым он шел, они приносили с собой все больше людей, которые тоже направлялись к югу. И чем больше была суматоха, в которой он теперь уже не мог видеть нищую, шедшую впереди него, тем более одиноким он себя чувствовал. Ему не хватало того единственного, что стало частью его существования в последние дни и что теперь исчезло – нищей с ее странным обликом. Ему казалось, что он лишился собственной тени. Тогда он решил сделать привал и хорошенько подумать обо всем этом. По полудни издали засверкали купола огромного храма в городе, расположенном на четырех холмах; этот вид привел идущих с ним рядом в восторг; они восклицали и ускоряли свой шаг, чтобы еще до вечера оказаться за стенами города.Только князь наш шел медленней. Ему не хотелось попасть в город до наступления вечера, да и хотелось ли вообще? Когда на закате он заметил у городских ворот на холме небольшой лес из оливковых деревьев, то свернул с главной дороги и решительно направился вверх по узкой тропинке. Там под деревьями или в шалаше надеялся он провести ночь.
Чем ближе он подходил, тем больше место это зачаровывало и одновременно подавляло его. По-видимому, здесь были огороды богачей, каждый участок земли был ухожен. Но кругом не было ни души. Раз только князю показалось, что какая-то тень скользнула вдалеке, но ни одна веточка не хрустнула, все было так тихо, что он приписал это своему воображению, отдаленности места, хотя, может, это тоже был какой-то странник, также не расположенный встречаться к кем-нибудь, как и он сам.
Нашедши колодец, что днем использовал садовник для своих нужд, он долго утолял свою жажду. Затем он огляделся и прислушался. Издали слышался трубный звук, который был слышен далеко в вечернем безветренном воздухе. Под деревьями, во влажном приколодезном воздухе, опускался и поднимался, жужжа, лишь небольшой комариный рой, а среди кустов стрекотали кузнечики. Он какое-то время простоял без движения, думая, остаться ли на этом месте или же идти дальше. Наконец, он уступил своей усталости и направился к узкой садовой тропинке между нависающими камнями. Здесь, под каменной крышей, что защитит его от росы, решил он провести наступившую ночь.
Глубокая ниша под камнем, к которой он было пошел, была уже занята. Наш князь испугался. Старая женщина сидела там. Казалось, она сидела там всегда, так неподвижна она была, словно камень. Князь отпрянул назад, но она уже заметила его. Это была старая, ветром и непогодой иссушенная нищая. Толкотня огромного города пугала ее, и она решила переночевать здесь.
Князь, не обращая особенного внимания на старуху, стал располагаться, как он делал это раньше, начав искать какой-нибудь плоский камень, чтобы лечь на него, положив руку под голову. Старуха, которая, как казалось, заснула так и не сказав ни слова, вдруг с любопытством заговорила, спрашивая князя о способе просить милостыню: о том, где он больше всего любит попрошайничать, удавалось ли ему получать много денег, прикидывался ли он калекой, чтобы вызвать сострадание, о том, где стражи порядка страшнее всего и где люди милосерднее других.
На большинство этих вопросов наш князь не знал, что ответить. У него не было того опыта, что интересовал старуху, и он вскоре заснул. Когда голос старухи вновь разбудил его, он даже разозлился. Она спрашивала, откуда он пришел.
Князь прислушался к ее вопросу. Ниша, в которой они сидели, так усиливала звук голоса, что казалось, будто звучали городские трубы.
«Откуда? – сонно спросил он. – О, издалека...». Он назвал город, где его отпустили с галеры и приняли в дом купца.
Старуха молчала. Он больше не мог ее разглядеть, так темна была ночь.
«А ты?», – спросил князь, но она не ответила. «Так ты не из нашей-то профессии», – спросила она, едва заметно усмехаясь.
«Какой профессии?», – спросил наш князь. «Да той, что предоставляет людям возможность творить добро, все по закону».
Тогда князя как бы осенило, кем была старуха. Нет, сказал он решительно минуту спустя, я не из этой профессии. Хотя подожди, пожалуй... Чаще всего, если задуматься, люди не хотели от него воспользоваться именно этой, предоставленной им возможностью. Но, наверное, так бывает в жизни почти со всеми. Старуха едва слышно засмеялась в темноте.
«Нужно давать людям в ответ», – назидательно сказала она тихим прерывающимся голосом.
«Нищий?... Нищий может что-нибудь дать?!», – спросил удивленно князь.
«Да, – сказала старуха. – Никто не беден настолько, чтобы не мог что-нибудь отдать. И лишь когда благотворители чувствуют это, благотворят охотно. Таковы теперь люди. И только Всевышний дает, когда руки оскудели, а разум молчит».
Князь наш совсем было пробудился. «Чем нищий может воздать своему благодетелю?», – спросил он.
«Всем, – настойчиво проговорила старуха, – всем, что у него есть».
«Так зачем он просит, если у него есть это «все»? – спросил князь недовольно. – Если он попрошайничает, значит у него ничего нет!»
Из угла, где была старуха, не донеслось ни звука. Князь подумал было, что правильно отвечал этой по-детски наивной старухе.
«Ты просто не понимаешь этого, да ты и моложе меня, как я успела увидеть. Конечно, он не может воздать тем же самым, но чем-то другим, что дороже денег. Взгляд, слово, что-нибудь, что облегчит и просветит сердце и разум другого, доверие, то, что успокоит душу. Так много можно дать...»
«Много!», – повторил князь, кивая головой в темноте.
«Я, – голос его звучал в темноте, – я отдал когда-то все, что имел, и... Да, я был тогда еще молод!»
Князю подумалось, что старуха хотела сказать о том, как она когда-то в молодости отдала за подаяние свое тело. Но ему не хотелось знать об этом, да и сама старуха молчала.
«Я знаю, о чем ты подумал, – произнес рядом голос из темноты, как бы бестелесный, но при этом такой полнозвучный. – Ты думаешь, что я когда-то отдала себя мужчине за милостыню. О нет! У меня были мужчины и дети у меня были, но не из-за денег или легкомыслия. Об этом я не говорю. Глупость всегда глупость, и грех всегда грех, а любовь покрывает все это. Нет, я подарила гораздо большее, и поверь мне, еще сегодня я получу этот дар обратно».
«Что ты отдала? – спросил князь. – И как ты еще сегодня получишь все назад?»
Тишина. Князь напряженно всматривался в темноту, туда, где должна была быть старуха.
«Почти тридцать лет назад я подарила свое сердце, – произнес ее голос, как-то вдруг зазвучав с особенной силой. – Человеку, который был милосерд и добр ко мне. Молодая я тогда была, глупая, и в большой нужде. Я сказала ему тогда об этом, но не знаю, поверил ли он мне. Кто поверит молодой нищенке! Нет, я даже не знала, хотел ли он принять это. Но я подарила ему мое сердце, пусть он и ушел сразу, а я так никогда и не забрала его назад, по легкомыслию ли, что было бы грешно, или же после, хорошо обдумав. И с тех пор... с тех пор я всегда была счастлива, чувствуя, что сердце мое принадлежит доброму и милосердному человеку, изо дня в день наслаждаюсь я этим счастьем, вот уже тридцать лет, как я с ликованием в сердце дарю ему мою верность. Ничто не пропадает...», – тихо сказала нищая, и, по-видимому, устав, она тяжело дышала.
«Да, – прибавил он к ее словам. – Ты права, ничто не пропадает! Только никто не знает потом, где оно, далеко ли, близко ли, рано или поздно».
Он рад был, что она ничего не ответила ему, молчала, так было ему легче мыслями отправиться туда, в тот хлев, где он нашел ее, когда она подарила жизнь своему ребенку, а он подарил ей лен с родной земли, чтобы сделать из него пеленки. Почти тридцать лет тому назад! Теперь это была старая женщина, аи он – старик, оба они прошли дальними дорогами, но в конце пути их сошлись, но они ничего не знали друг о друге. Он был уверен, что это она, та, которую он всегда видел перед собой как собственную свою тень. И то, что он, как думал, потерял, он сохранил, нет, более того, это всегда было с ним все тридцать лет, во что он и не поверил: царство сердца, что она тогда посвятила ему... Так он до сих пор еще оставался правителем, каким бы недостойным не считал он себя служения Великому Царю всех времен и народов, недостойным быть и князем на русской земле.
Князь со слезами на глазах взглянул на звезды. Сердце его было с нищей женщиной. Он был уверен: она не узнала его, и он ее не узнал бы ее, если бы она себя ему не открыла. С ликованием в сердце дарила она ему доверие свое, как узнал он из ее рассказа. Не был ли он несказанно богат, пусть без земли и короны? Мысли его затерялись во млечном пути на куполе неба, а может он и заснул от усталости. В испуге проснулся он от какого-то непонятного шума, причем он почувствовал, отчетливее, чем он мог бы это услышать, что и старуха проснулась. Шум проник в их каменную нишу, где звук распространялся, как в ракушке.
«Ох, эти большие города, – услышал он ворчание старухи. – Постоянно этот шум! Почему они ночью-то с ума там сходят?»
Князь наш настороженно сидел в своем убежище, готовый в любой момент стремительно бежать оттуда, но шум, как казалось, вовсе не приближался ни к ним, ни к саду. Он слышал раздраженные голоса и звон оружия. Он не понимал, что все это значило. Возможно, охранявшие стада кого-то искали. Он рад был, что все это было далеко от их сада и, не принимая во всем этом участия, наслаждался тишиной, что снова постепенно возвращалась. Он наслаждался тем, как от тихого ветерка шелестела листва, как откуда-то жемчужинами падали капли росы.
Когда в предрассветных сумерках нового дня князь проснулся, он был один. Старуха покинула место, когда он еще спал, и он даже не слышал, как она отправилась в путь. Он спал так крепко как в молодости, мечтая о квасе и соленых огурцах, а, может, шум шагов ее смешался с тихим шорохом ночи. Она ушла, и ему недоставало ее, и теперь, думал князь, он никогда больше не увидит ее. Конечно же, на улицах большого города было слишком много нищих, чтобы можно было разыскать одну из них. Да и зачем ему вновь видеть ее? Он ведь обо всем уже узнал, получил в подарок ее доверие, ликование сердца.
Его собственное больное сердце чувствовало, что это будет жаркий и душный день. Влажный, жаркий воздух давил уже на его истощенную грудь, и ему тяжело дышалось. Над городом, над куполами и крышами расстилалась пелена, так что контуры зданий, казалось, дрожали. Князь смутился, почувствовав, что взгляду его не на чем остановиться. Ему стало так тяжело отправляться в путь, что он решил остаться здесь наверху настолько долго, насколько это возможно.
Было уже около полудня, когда он медленно спустился с холма и направился по тропинке, ведущей к главной дороге, по которой он шел накануне и что вела к городским воротам. Теперь столпотворение здесь было еще более невыносимым, чем вчера, ведь при заходе солнца начинался великий праздник, что в начале своем обязывал верующих к тишине и спокойствию. Погонщики в спешке подгоняли кнутами последние, запаздывающие караваны, покачивающиеся в направлении городских ворот; блеющие овцы, приготовленные для жертвоприношения, пятились, словно движущийся ковер, так тесно все было вокруг, но там где уже не было места и для домашних животных, шел человек. Это князь наш, стесняемый, толкаемый и в давке со всех сторон; лишь только он попал на главную дорогу, он не мог теперь сделать и шагу, а в зияющей пустоте городских ворот он чуть было и вовсе не пропал, если бы в последний момент не ухватился за ослиный хвост. Ему тотчас вспомнился его добрый, старый конь, что так уверенно его носил. Но вскоре за городскими воротами он и вовсе лишился возможности думать о прошедшем и пережитом. Постаревший и измученный, он едва воспринимал происходящее вокруг него, голова его кружилась от всего того странного, что он видел, а слух его воспринимал из всей неразберихи доносившегося шума лишь то, что толпы народа повторяли в крике. Люди кричали что-то о царе, только русский князь никак не мог понять, что происходило теперь с этим царем, хотели ли толпы народа, буквально заполонившие все городские пути и дороги, поприветствовать его, или же все это было призывом к мятежу. На какое-то время он позволил толпе, все более становившейся похожей на бушующий поток, в спешке нести его за собой, но вскоре он почувствовал, что силы оставляют его, и укрылся, лишь только предоставилась возможность, в одном из закутков. Ему пришлось прижаться к стене и закрыть глаза – таким слабым он себя еще никогда не чувствовал. Рев толпы доносился теперь до него как неопределенный шум. Он не хотел больше видеть это сполпотворение, оно казалось ему исполненным злобы. «Наверное, это мятеж, – думал он, – хотя радость и ненависть толпы так невыносимо схожи между собой... Но кем же был этот царь?»
Как только эта мысль пришла ему в голову, дыхание его перехватило, ему показалось, что сердце его перестало биться, так что чувства его совсем было отказались ему повиноваться.
«Они хотят унизить того, кто Выше всех», – услышал было князь знакомый голос, но, открыв глаза, он долго в замешательстве искал произнесшего эти слова, прежде чем заметил прямо перед собой старую нищую, которая также здесь укрылась.
Он пристально глядел на нее и несколько раз собирался с силами, прежде чем произнес: «О чем и о ком ты теперь говоришь?»
Она посмотрела на него с насмешливой, как ему показалось, улыбкой: «Ты прошел дорогами Галилеи и Самарии, и не знаешь об этом?»
Он молча покачал головой.
Его сердце забилось, выпрыгивая из груди. «Это Царь, о котором Писания и пророки возвестили, как о самом Сыне Божием; Он исцелял больных и воскрешал мертвых, но они требуют от язычников распять Его на кресте».
«Откуда... откуда ты об этом знаешь?» – спросил князь. Старуха посмотрела на него с терпеливой снисходительностью. «Я собираю не только милостыню, но еще и узнаю новое».
Князь чуть было не помешался рассудком. Царь, о котором, священные Писания и пророки возвестили как о Сыне Божием, Он... «Скажи, сколько Ему лет?», – требовательно спросил он старуху.
«Говорят, что Ему около тридцати», – равнодушно ответила она
«Тридцать? Ты говоришь тридцать?!», – спросил он, задыхаясь.
Старуха кивнула, она качала головой все медленней и медленней, словно маятник часов, что вот-вот остановятся, и князь не понимал, с ней ли что-то случилось или собственные глаза все более его подводили.
«Тридцать, тридцать», – бормотал он, словно в словах этих заключалась тайна его жизни и всего мира. «Тридцать, – сказал он громче, поднял голову и взглянул на старуху. – Это... это тогда еще...». Он вдруг забылся и произнес: «Когда ты в хлеву родила на свет ребенка, а я дал тебе моего льна на пеленки?»
Старуха с широко раскрытыми глазами и раскрытым беззубым ртом уставилась на него, ее изможденные руки задрожали. Она не произнесла ни слова, но было ясно, что она узнала его.
«Я возьму с собой, я навсегда возьму с собой твое сердце!», – произнес князь и поспешил вместе с идущими в толпе по направлению в город. Лишь раз он оглянулся. Он увидел старуху на коленях в закутке: она склонила голову, руками опираясь о камни мостовой, и ему показалось, что она как бы окаменела, безвозвратно погрузилась в думы о своей судьбе. Он не увидел, как она бессильно опрокинулась и ударилась лбом о камни. Как раз в этот момент он отвернулся, полный размышлений о Великом Царе.
Переулок вверх, улицами и площадями, и везде, как он чувствовал, слишком поздно. Кругом ощущалось всеобщее возбуждение, но то необычайное, что только что происходило на этом месте, уже успевало исчезнуть. Все отправилось дальше, но куда? Князь не знал этого города, суматоха, что царила вокруг, путала его, сбивая его с пути, что и без того был ему неизвестен.
«Царь...? Где Он, где?!», – задыхаясь, спросил он наконец первого встречного. Он хотел знать, куда повели Царя, и незнакомец недоверчиво указал ему направление, которым шли многие. Этим путем пошел и наш князь. И чем дальше в город продвигался он, тем более ему казалось, что он находился на верном пути, на пути, что он искал всю свою жизнь. Подобно тому, как шторм выносит на берег морскую пену, люди все еще заполняли улицы, только что ставшие свидетелями чего-то чрезвычайного. Князь почти не оглядывался. Он больше не нуждался в указании пути, он был уверен: он на верном пути, и единственное, что сейчас необходимо, это спешить. Вот он увидел плачущих женщин, что пытались укрыться в одном из домов, вот – группа совершенно обезумевших мужчин, но он не останавливался. Вместе, а когда нужно, и против удивленных любопытных и бродяг, спешил он дальше. «Царь...! Величайший! Писания и пророки возвестили о нем!» – думал он в смятении. А теперь народ Его поднялся против Него. Против Царя, пришествие которого возвестила звезда, и поклониться которому отправились тогда те трое волхвов и он, из далекой России! Как такое возможно! Как возможно...?!
Нет, здесь больше ничего нельзя было понять. Ведь когда дома остались позади, а впереди раскрылось широкое поле, восходящее постепенно к одному из холмов, и чем дальше, тем меньше оставалось людей, которые стояли на дороге внизу и оттуда глазели на происходящее, князю стало ясно, что он вплотную приблизился к лобному месту большого города, и что там, где множество воинов воздвигало три креста с приговоренными к смерти, что там... и был его Царь.
Казалось, что он как бы задумался, идти ли ему дальше или нет. Действительно, его слабость и сознание того, что здесь происходило, как бы обессилили его на мгновение. Он приостановился было в нерешительности, но тут же, склонив голову и задыхаясь, стал подниматься вверх. Он не понимал, как ноги его еще несут. Но это были... это были последние шаги, а тридцать лет тому назад – первые. И все это – для единой цели. Слишком поздно? И теперь пришел он слишком поздно?!
Четвертый волхв, русский князь, восходя на холм, поднял голову и посмотрел на три креста, где Распятый посредине издали как бы призывал его к себе. Споткнувшись об истлевшие кости, как в ловушку попав ногой в совсем было уже побелевший скелет какого-то мертвеца, князь не обратил на это внимания. Пот струился со лба его, но он не вытирал его. На миг он остановился, правая рука его нащупала сердце, вдруг жестоко кольнувшее внутри. Лицо его побледнело, несмотря на обжигавшее солнце, губы приобрели голубоватый оттенок, как те ягоды, которыми он порой лакомился во время своего странствия. Но он все же пошел дальше, пусть и медленнее. Шаг за шагом, все медленнее и медленнее. Он старался смотреть ввысь, так, чтобы не терять из виду три креста. И больше он приближался, тем яснее видел он Господа, своего увенчанного Господа, своего Царя, Величайшего Царя всех времен и народов, поклониться которому, еще Младенцу, он больше чем тридцать лет тому назад отправился из русской земли. Князь знал, что это Он, распятый посредине. Он знал это, но откуда, этого он не знал. Он знал лишь о том, что в Страдании своем Господь должен был взглянуть на него.
Видеть Его и быть Им увиденным – это было слишком для сердца нашего князя. На мгновение почувствовал он радостную, полную тишину, когда сердце его как бы остановилось, в этот момент он покачнулся, почувствовал острую, как от острия меча, боль, что полностью сдавила его грудь.
«У меня ничего нет, у меня нет ничего из того, что я хотел приподнести Тебе», – думал князь в стыде и смущении. Золото, камни, лен, меха и даже мед, который мама дала мне в кадке, все пропало, все я расточил. Прости, Господь! Но Русь...
И тогда, когда в глазах его уже потемнело, вспомнил он о сердце нищей женщины – она подарила ему свое сердце как царство, и его сердце было единственным, что он еще мог подарить. В аромате диких цветов, что росли здесь, среди белеющих костей, и благоухали в это предвечернее время, губы его, как бы сами того не сознавая, прошептали: «А сердце, мое сердце... ее сердце... наши сердца, примешь ли Ты в дар?!»