Портал «Богослов.Ru» продолжает публиковать воспоминания Никифора Александровича Ильинского, основная часть которых посвящена Вологодской духовной семинарии. Это ценнейший источник сведений о семинарии, о вологодском духовенстве и о вологодском обществе конца XIX — начала XX в.

«Из далекого прошлого». Воспоминания Никифора Ильинского

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 2

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Главы 3 и 4

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Главы 6 и 7

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 7 (продолжение)

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 8

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 9

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 9 (продолжение)

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 10

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 10 (продолжение)

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Список преподавателей Вологодской семинарии

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Список преподавателей Вологодской семинарии (продолжение)

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Список преподавателей Вологодской семинарии (окончание)

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Тетрадь 2

 

Л. 34 об.

 

Из воспоминаний о посещении квартир инспекцией

 

С наступлением учебного года работы и забот у лиц инспекторского надзора был непочатый край. Нужно произвести промерку учеников по росту, чтобы расставить их в церкви, на молитве в зале, составить списки для размещения в столовой, в спальнях, гардеробной. На первых порах все внимание инспекции отдавалось казенным ученикам, по-старинному названию, «бурсакам», жившим в казенном корпусе. Но вот все здесь наконец приведено в порядок: все и всё было на своих определенных местах.

Наступала очередь заняться учениками, живущими на квартирах.

«Старшина» семинарской инспекции, наш общий «папаша», вот уже несколько дней носится с какими-то листками и показывает их то одному из нас, членов инспекции, то другому.

 

Л. 35

 

«Посмотрите повнимательнее, может быть найдете что-ниб[удь] изменить или дополнить», – говорил он. «Да вы посмотрите повнимательнее», – делал он замечание, если листок возвращался ему скоро.

Листок, наконец, просматривался всеми, и содержимое в нем санкционировалось начальством.

Далее эти листки поступали в типографию. Но что же это были за листки, на которые обращалось особенное внимание «папаши»? Листки эти известны были под названием «квартирных». Они печатались на пол-листе и, если угодно, похожи были на нынешние анкеты. В них требовалось указать фамилию и имя воспитанника, в каком участке и приходе имеет квартиру, в чьем доме, кто хозяева квартиры (духовные, мещане и т. д.), на чьем содержании живет, если на хозяйском, то какая плата за содержание и т. д. На последней странице помещались правила, которыми должны были руководствоваться квартирные ученики в своей жизни.

Листки, по заполнении их необходимыми сведениями,

 

Л. 35 об.

 

подавались инспекции, и последней приводились в известный порядок. Теперь можно было начинать и выезд по квартирам.

Осень – самое неприятное время для квартирных визитаций. Ездить приходилось, бывало, когда не видишь ни зги, иногда в проливной дождь. Часто, прежде чем попадешь на искомую квартиру, побываешь в нескольких домах. Неприятно было нам, неприятно, конечно, было и домохозяевам, которых приходилось беспокоить. Лично я для ознакомления с квартирами ходил иногда днем, особенно в праздники, пока еще было светло и можно было разбирать номера домов. Эти визиты, как неожиданные, конечно, были неприятны ученикам, но при таких посещениях квартир я мало обращал внимание на замечаемые те или иные квартирные дефекты и объяснял ученикам, почему в такое время посещаю их квартиры.

Наш «папаша» в отношении посещения квартир

 

Л. 36

 

держался определенного порядка, которому он никогда не изменял. Наметив для посещения квартиры I участка, он уже не касался квартир II и III участков, пока не осматривал всех квартир I участка. Впоследствии, когда все квартиры во всех трех участках были осмотрены, «папаша», само собой, изменял порядок посещения квартир и ездил в один и тот же вечер по разным участкам. Обыкновенно после квартирных визитаций мы на другой же день делились своими впечатлениями, указывали удобства или неудобства той или иной квартиры и т. д.

Однажды, что было в первой половине ноября, незадолго до заговенья, «папаша», просматривая квартирные листки, спросил, был ли кто-нибудь на квартире ученика N класса Резухина[1]? Оказалось, что никто не был.

«Он живет на старой квартире, – откладывая листок, сказал уверенно «папаша», – надо будет навестить его».

И вот с нашим «папашей» случился казус, не бывалый в летописях семинарии.

Явившись на второй день после попытки побывать

 

Л. 36 об.

 

на квартире Резухина, «папаша» рассказал следующее:

«Вчера около 9 часов вечера я поехал на улицу Ехаловы Кузнецы[2], чтобы навестить Резухина. Подъехав к дому, где в течение нескольких лет жил Резухин, я удивился. Пред домом горел не один, а два фонаря. Ну, думаю, городское управление расщедрилось, надумав осветить и эту захолустную улицу. Вышел из саней и направился в дом. Двери сверх всякого ожидания не были заперты, лестница была освещена. Вошел в прихожую и по обыкновению стал снимать калоши. В этот момент на мои плечи положил кто-то руку. Я и увидел пред собой фигуру здорового парня, намеревавшегося снять с меня шубу. И появление швейцара, и игра на фортепиано, и громкие веселые голоса, доносившиеся из залы, невольно привлекли мое внимание. Мимо меня промелькнули фигуры кавалера и барышни и пошли по тому направлению, где прежде была квартира Резухина. С минуту я стоял в раздумье и

 

Л. 37

 

не знал, что делать, а швейцар в это время настойчиво твердил одно: “пожалуйте”. Немного приоткрыв драпри, отделявшие прихожую от зала, и увидев, что в зале гуляют кавалеры и барышни, а за фортепиано сидит молодой человек, я подумал, что хозяин квартиры, хорошо мне знакомый чиновник, устроил, должно быть, вечер для своей свояченицы.

Пока я обозревал зал, швейцар не сводил с меня глаз и улыбался.

“Вам, может быть, отдельную комнату?” – вдруг ошеломил он меня вопросом. – “Пожалуйте, барышни у нас хорошие, за первый сорт”. Широкая улыбка расплывалась по его лицу. Вероятно, он заключил, что, смотря чрез драпри в залу, я высматривал себе кралю.

Завеса, конечно, спала с моих глаз, и я догадался, в какое заведение я попал.

Надев калоши и направляясь к выходу, я лишь спросил, давно ли в этом доме такое заведение?

“С лета-с”, – сказал швейцар.

 

Л. 37 об.

 

Я вышел и стал спускаться с лестницы, а швейцар в догонку мне: “Пожаловали бы!” “В другой раз”, – сказал я, выходя на улицу». Неудержимый смех раздался в учительской, когда «папаша» кончил свой рассказ.

После этого нередко в учительской наблюдалась такая картина. В. И. Покровский сидит на диване и болтает ногами, а «папаша» по обыкновению читает свои неизменные «Современные Известия». Покровский смотрит на «папашу» и начинает петь:

Расскажи-ка, Аркадéй,

Как ты ездил в дом б...й.

«Папаша» сначала молчит, затем встает со стула, подходит к Покровскому и в унисон с голосом последнего поет:

Василéй, Василéй,

Василéй, дуралéй.

Забыл теперь, но Покровский пел еще какое-то двустишье, на которое «папаша» также удачно отвечал своим двустишием.

 

Л. 38

 

Из моих личных воспоминаний о посещении ученических квартир в памяти у меня сохранился, между прочим, такой случай. На дворе Пятницкой ул[ицы] в двухэтажном флигеле квартировал в течение нескольких лет подряд ученик Николай Попов. Этот Попов учился уже в VI кл[ассе], когда осенью, по ознакомлении с адресами квартирных учеников, я выдумал навестить его. И вот я попал в такое же положение, как и «папаша», только при другой обстановке. Оказалось, что этот Попов хотя и жил на Пятницкой улице, но уже в другом доме.

Подъехал я к бывшей квартире Попова и поднялся во второй этаж. Двери почему-то не были заперты, и я вошел в прихожую. Чтобы проникнуть в комнату ученика, нужно было пройти чрез зал. Ник[олай] Попов в прежние годы квартировал в боковой комнате, или, как нередко писали семинаристы в адресных листках – «в боку у хозяйки». Сняв калоши, я быстро миновал зал и оказался в той комнате, которой служила квартирой ученика.

Должен заметить, что в зале на этот раз сидело несколько женщин. Однако это

 

Л. 38 об.

 

обстоятельство не смутило меня, ибо нам, членам инспекции, при посещении квартир приходилось встречаться с разными обстановками. Но на этот раз визит мой кончился для меня не благополучно.

Вступив в бывшую квартиру ученика, я буквально оторопел. На широкой кровати лежала женщина, повернувшись лицом к дверям, в которые я вошел, на стульях лежали юбки, одним словом, я оказался в женской спальне. Положение мое было самое критическое и самое глупое. Не успел я сделать поворот, чтобы возвратиться вспять, как был атакован дамой, по виду весьма внушительной.

«Милостивый государь! Какое Вы имеете право врываться в мою спальню?», – грозно и истерично крикнула она.

«Но здесь была квартира семинариста…», – начал я оправдываться.

«Он еще вздумал оправдываться… Какая наглость! Какой-то семинарист когда-то будто бы стоял здесь, и он, видите ли,

 

Л. 39

 

пришел к нему!» – кричала она, размахивая руками.

Я пятился к прихожей, а она наступала на меня. Достигнув прихожей, я схватил калоши, не надевая их, выбежал и почти кубарем скатился с лестницы. Мне так и думалось, что эта дебелая дама непременно выбежит вслед за мной и оскорбит меня не только словами, но и действием.

С удивлением посмотрел на меня семинарский кучер, когда я торопливо сел на линейку и велел ему ехать в семинарию.

Еще случай. На углу Никольской и Подлесной улиц стоял старый дом Шляпиных. В этом доме почти ежегодно жили семинаристы. В описываемое мною время квартировали в нем, помнится, братья Сибирцевы. Интересно было то, что всякий раз, когда мне приходилось навещать этих воспитанников, я без ошибки не мог попасть к ним на квартиру. Дело в том, что в этом доме была довольно длинная прихожая, и во всю длину ее находились три двери, из которых одни вели в чулан, другие в ученическую квартиру и третьи, должно быть, в хозяйскую спальню. Однажды, посещая ученические квартиры, я заехал к Сибирцевым. Вошел в при-

 

Л. 39 об.

 

хожую и, не встретив здесь никого, остановился в раздумье – в которые двери пройти, чтобы попасть в ученическую квартиру. Открыл первые двери. Темно... Однако сделав два-три шага вперед, я понял, что попал в чулан. Вышел в прихожую и довольно громко крякнул, думая, что кто-ниб[удь] услышит меня. Но отклика не последовало.

«Должно быть, последние двери ведут в квартиру Сибирцевых», – заключил я и, подойдя к предполагаемой квартире, толкнул двери и вошел опять в темную комнату. Пошел на ощупь, думая, что напротив входных дверей должны быть другие двери, и вдруг мои руки натолкнулись на что-то мягкое, а вслед за этим я почувствовал толчок. «Кто тут? Куда ползешь, не видишь, что здесь спят». «Выйди посмотри, кто там», – услышал я женский голос.

Я быстро повернулся и выскочил как ошпаренный. К семинаристам я так и не попал.

Однажды инспектору семинарии, иеромонаху Клименту, человеку, кто помнит, очень тучному, вздумалось посетить несколько уче-

 

Л. 40

 

нических квартир. Очередным дежурным по квартирам на этот раз был я.

«Покажите мне две квартиры хорошие, две средние и две худые», – сказал он, когда мы сели в сани.

Обзор наш начался с квартир первой категории. Как эти квартиры, так и средние мы осмотрели скоро. О. Климент засиживаться на квартирах и тем более беседовать с учениками не любил. Оставалось осмотреть две квартиры последней категории. Одна из них находилась на Калачной ул[ице]. К ней мы и подъехали. Квартира учеников помещалась в мезонине. Чтобы проникнуть в нее, нужно было подняться по узкой лестнице и затем пролезть в отверстие, или, лучше сказать, в дыру, закрывающуюся западней, как в деревенских домах закрываются подполья. В то время я был еще не в телесах, а потому поднялся по лестнице и пролез в дыру без особого затруднения. Не то было с инспектором. Он лез боком, кряхтя и издавая разные носовые звуки. Наконец он долез до дыры и остановился. Нельзя было без смеха смотреть на его фигуру. Я и два ученика, жившие на этой вышке, стояли вверху у двери,

 

Л. 40 об.

 

а инспектор – у дыры же на лестнице. Занимая такое положение, мы стали переговариваться.

«Вы как себя чувствуете?» – слышу я вопрос инспектора.

«Ничего, как следует».

«А я задыхаюсь… Осмотрите там и слезайте поскорей… Как будто там чем-то пахнет», – просунув голову и обозревая комнату, заметил он.

«Запах, вероятно, из кухни, – отвечаю я. – А вы понюхайте…»

Подымая голову поверх дыры и снова опуская ее вниз, инспектор как будто нырял.

«Я спускаюсь, слезайте и вы», – услышал я голос инспектора.

Наконец мы оказались на улице. «А следующая квартира такая же?» – спросил о. Климент, садясь в сани.

«Нет, она в нижнем этаже».

«Везите лучше в семинарию».

 

Л. 41

 

Дня через два после нашего выезда по квартирам в коридоре была вывешена довольно удачная карикатура, на которой фигурировали о. Климент и я. Инспектор был изображен с воздетыми руками, а я с протянутыми по направлению к инспектору руками, готовыми принять его в свои объятия.

Этим я заканчиваю свои воспоминания о посещении квартир инспекцией. Конечно, можно было бы еще и еще сообщить несколько эпизодов из этих воспоминаний, но они не прибавили бы к моим рассказам ничего, кроме пестроты.

Теперь мне еще раз хочется остановиться на центральной фигуре нашей инспекции А. Д. Брянцеве, получившем от своих питомцев почтенное название «папаши». Величавый старец одинаково пользовался общим уважением как со стороны своих сослуживцев, так и питомцев. Правда, иногда он был слишком формален, и эта формальность часто подавляла и раздражала людей нетерпеливых, горячих, неуравновешенных, но она в то же время не проходила и бесследно. Папаша поучал не безраз-

 

Л. 41 об.

 

лично относиться к тем или другим, даже мелочным случаям в жизни.

«Не презирайте то, что кажется мелочным и ничтожным», – говаривал часто папаша.

Есть известное изречение Иеронима: «Non contemnendo quasi parva sine quibus magna constare non possunt»[3]. Как это изречение согласовалось с наставлениями, советами и вообще воспитательными приемами воздействия на юношество нашего почтенного «папаши».

«Порядок – душа всякого дела», – любил также говорить он.

Возьмем для примера посещение им ученических квартир. Особенное внимание он обращал на порядок в квартире. Ни одна соринка не оставлялась без внимания, неубранная постель вызывала строгое порицание. Любителей чистоты и опрятности он поощрял припиской в квартирном журнале: «В квартире отличный порядок». И нужно сказать, что такое внимание «папаши» не проходило бесследно: оно возбуждало соревнование в других и заставляло внимательнее относиться к себе и вообще привыкать к порядку.

 

Л. 42

 

Все действия «папаши» были планомерными и методичными.

В учительской в свободное время его всегда можно было видеть за чтением газеты «Современные Известия». Читал он газету от первой страницы до последней со всеми объявлениями.

В. И. Покровский часто любил пошутить над «папашей». «Гг., посмотрите-ка», – обращался он к преподавателям, – “папаша” водит пальцем по объявлениям, должно быть, облюбовал себе дом или землю. Предстоят литки». При этом он с неподражаемым искусством чмокал губами, как будто смаковал после выпивки и вкусной закуски.

Сидишь, бывало, в учительской. Скука… Кто читает газеты, кто просто ничего не делает. От нечего делать вздумаешь пройтись по учительской. На стене висела карта европ[ейской части] России. Подойдешь к ней.

«Папаша» посмотрит и скажет: «А вы, чем ходить по учительской, лучше занялись бы изучением России по карте».

«Нужно взять географию в руки», – ответили ему.

«Зачем? По карте можно узнать города, реки…»

Л. 42 об.

 

«Это на что? Достаточно знать губернские…»

«А лучше будет, если узнаете и уездные. Среди них есть такие, которые по своему значению в известных случаях не уступают губернским. Найдите-ка вот город Бахмут».

Начинаешь водить пальцем по карте и наконец находишь.

«Вот этот город и останется у вас навсегда в памяти», – наставительно заметит «папаша».

Нередко сослуживцы обращались к Аркадию Досифеевичу с просьбой рассказать что-ниб[удь] из прошлого. Но он почему-то скуп был на эти рассказы.

В моей памяти сохранился один рассказ о случае, происшедшем в первый год службы в нашей семинарии прот[оиерея] П. Л. Лосева. Передаю этот рассказ, как я слышал его из уст «папаши».

«В первое время, – рассказывал «папаша», – о. ректор Лосев был очень строг к ученикам, особенно замечавшимся в употреблении спиртных напитков. В то время увольняли за этот проступок с баллом по поведению 1 и 2, а иногда даже без поведения – с волчьим

 

Л. 43

 

паспортом. Но несмотря и на такие строгости ученики все-таки выпивали, а выпивши [неразб.]вали. Однажды вечером незадолго до ужина я зашел в учительский клозет, находившийся в то время в нижнем этаже, рядом с ученическим. И вот со стороны этого последнего я услышал неестественные звуки, похожие на рычание льва. “Пьяный”, – заключил я и направился в отделение ученического клозета. Здесь я увидел такую картину: на стольчаке с цигаркой в зубах, почти с голыми ногами, вследствие спустившихся кальсон и брюк, сидел ученик VI кл[асса]. Нужно сказать, что этот ученик был певчим архиерейского хора, обладал густым басом, а у пьяного этот бас выходил каким-то грубым, диким. Узнал ли он меня, не знаю, но только когда предложил ему привести себя в порядок и сойти с занимаемого им места, он закричал неистовым голосом: “Отыди, лукавый, брысь, разнесу!”, при чем махнул рукой и, потеряв равновесие, упал к моим ногами. Что было делать? Я поспешил выйти из клозета, чтобы взять служителей, вывести его из клозета и уложить спать. Пока я шел до столовой, он успел

 

Л. 43 об.

 

выйти в коридор. Сзади себя я услышал неистовый крик. От неожиданности я совершенно растерялся и не знал, что делать – идти ли в служительскую или возвратиться обратно. Время подходило к ужину, и ректор мог явиться с минуты на минуту. Решил возвратиться и идти навстречу пьяному. Последний шел, вследствие опустившихся с ног брюк и кальсон, что называется, черепашьим шагом: сделает два-три шага, взмахнет руками и упадет. Издали казалось, что он делает земные поклоны. Из всех классов верхнего и нижнего этажа сбежались ученики. В довершении всего пьяный сел посреди коридора и стал раздеваться. Ученики хохочут, а он кричит: “Мыло где? Веник подайте”, воображая, что он в бане, совсем очумел. Только с большим трудом, при содействии учеников и служителей, удалось не увести, а унести его в столярную, откуда за дальностью расстояния, не слышен был его дикий голос. Ректору не были пере-

 

Л. 44

 

даны все подробности безобразия пьяного, и он как кончавший уже курс и как певчий архиерейского хора был пощажен, но при окончании получил балл по поведению 4».

***

Во время церковных служб семинаристы под разными предлогами часто выходили из церкви. Выходить из церкви у многих обратилось в привычку. Обыкновенно желавший выйти из церкви воспитанник подходил к близ стоявшему чину инспекции и, объяснив последнему причину необходимости отлучиться из церкви, или получал такое разрешение, или отсылался обратно в ряды. Однажды, что было еще в старой семинарской церкви, я, как и всегда, стоял на левой стороне церкви, сзади ученических рядов. Шла всенощная, читали шестопсалмие. Ученики один по-за другому стали подходить ко мне и по обыкновению просили дать им разрешение на выход из церкви. Одних я отпускал, других же, у которых выход из церкви

 

Л. 44 об.

 

замечался часто, отсылал обратно. Но иногда и отпущенным мною ученикам не приходилось воспользоваться моим разрешением. У самых почти дверей, тоже сзади ученических рядов, но в правой стороне церкви всегда стоял «папаша». Он зорко следил за выходившими семинаристами, часто возвращая обратно и тех из них, которые имели уже разрешение на выход из церкви от меня или кого-либо другого из членов инспекции.

И вот произошел такой случай.

Вслед за двумя-тремя семинаристами ко мне подошел мужичок и, сделав мне поклон, стал просить у меня позволенья выйти из церкви. От неожиданности подобной просьбы я не нашелся, что сказать ему, и с удивлением лишь смотрел на него. У меня мелькнула мысль, не выпивши ли он. Но нет, он был трезв, на дурачка-простачка он тоже не был похож.

«Кто же тебя держит?» – сказал я ему наконец.

«А мне сказали, что надо спрошать тебя, без твово, значит, спроса никто не волен выходить».

 

Л. 45

 

Стоявший рядом со мной В. И. Покровский, слышавший наш разговор, воспользовался этим случаем и захотел подшутить над «папашей».

«Тебя может задержать вон тот барин, высокий и плешивый, что стоит у дверей. Без спроса его никто не выходит. Когда подойдешь к нему, поклонись ему пониже, да говори погромче – он глуховат», – наставлял Покровский задержанного им мужичка. Мужичок смотрел в сторону «папаши» и в такт словам Покровского кивал головой.

«Больно уж он важон… как бы, значит, не тово…»

«Ничего, ничего, иди».

Мужичок подошел к «папаше» и низко поклонился.

«Выйти-ть стало быть надо… Дозволь…барин»

Расслышал ли «папаша», о чем просил его мужичок или нет, но только он низко наклонился к мужичку, вероятно, с намерением уразуметь смысл слов подошедшего к нему богомольца, а последний наклон головы «папаши» не иначе объяснил, как его глухотою.

 

Л. 45 об.

 

И возвысил свой голос.

«Позволенья твоего пришел спрашивать – дозволь выйти-ть из храма». Богомольцы заоглядывались, семинаристы пришли в движение и засмеялись. «Папаша», заметно было, заволновался.

Взяв мужичка за руку, он стал направлять его к выходу, а мужичок, думая, что его не отпускают, стал упираться и протестовать: «Видишь Бог, я сейчас приду… Чаю, стало быть, напился, невмоготу… Беспременно явлюся… Дозволь, барин…»

Теснившаяся около дверей публика, состоявшая главным образом из молодежи, начинала посмеиваться уже довольно громко.

На помощь «папаше» явился церковный сторож, который и выпроводил странного богомольца из церкви.

«Ты, смотри, не выдай меня “папаше”», – обратившись ко мне, сказал В[асилий] Ив[анови]ч, когда кончилось это комедийное действие с мужичком.

 

Л. 46

 

В следующий учебный день, когда все преподаватели были в сборе, Покровский, обращаясь к ним сказал: «Гг., “папаша” сделал нововведение, чтобы не только семинаристы, но и все другие богомольцы не смели выходить из церкви без разрешения его милости, нашего достопочтенного “папаши”. Вы как хотите, но я заявляю решительный протест против такого нововведения и требую его отмены, иначе я не буду ходить к службам в семинарскую церковь». Когда В[асилий] Ив[анови]ч со свойственным ему мастерством рассказал о случае в церкви, то все от души посмеялись, посмеялся и сам «папаша», прибавив к рассказу Покровского некоторые подробности.

Аркадий Досифеевич Брянцев («папаша») оставил службу в семинарии в 1899 году. Несмотря на свой преклонный возраст (71 год), он был еще сравнительно бодр, одно только зрение стало изменять ему. Ко времени выхода из семинарии он уже почти не видел на один глаз, что его сильно тревожило. Если бы не слабость зрения, «папаша», мне думается, побыл бы на службе еще некоторое время. А расставаться с семи-

 

Л. 46 об.

 

нарией, где он пробыл около 30 лет, ему было действительно тяжело. Он как будто чувствовал, что с выходом в отставку близок будет и конец его пребывания в этом мире.

Не желая мыкаться по квартирам, А[ркадий] Д[осифееви]ч по выходе в отставку купил дом на Глинках и первый год, по-видимому, с интересом занялся его устройством по своему вкусу. Прожил он в своем доме, однако, недолго и вскоре его продал. Какие причины заставили его прибегнуть к продаже своего дома, я не знаю. Знаю лишь одно, что все очень удивлялись поступку А[ркадия] Д[осифееви]ча, все знали давно взлелеянную им мечту пожить, с выходом в отставку, в своем доме, а не в какой-ниб[удь] случайной квартире. После продажи дома он поселился на Галкинской ул[ице] в доме Заплатина, где и жил до конца дней своих.

На первых порах по выходе из семинарии А[ркадий] Д[осифееви]ч довольно часто навещал семинарию и, конечно, всегда был желанным гостем. Глубоко скорбел почтенный старец, когда в семинарии начались волнения и беспорядки (1901 г[ода]), и с большим

 

Л. 47

 

интересом вникал в причины этих беспорядков. Я довольно часто навещал А[ркадия] Д[осифееви]ча. На первых порах он был еще сравнительно бодр, и его почти не приходилось видеть лежащего на кровати. Обычно я заставал А[ркадия] Д[осифееви]ча сидящим около своего кабинетного стола. Всегда пред ним лежала и газета, но читать он ее уже не мог, что его чрезвычайно огорчало.

«Хочу взять какую-ниб[удь] чтицу или чтеца», – сказал он как-то мне при моем посещении его. Исполнил ли он свое намерение, не знаю. Помню только, что однажды, явившись к нему вечером и имея в своем распоряжении некоторый досуг, я читал ему газету, и А[ркадий] Д[осифееви]ч со вниманием слушал меня.

С переездом на квартиру А[ркадий] Д[осифееви]ч заметно стал хиреть. Навещая его, я нередко находил его лежащим в постели.

«Скоро, должно быть, конец. Чувствую постепенный упадок сил», – говорил он.

С тоскливым чувством смотрел я на нашего почтенного «папашу», словно с ним вместе удалялось и мое прошлое, моя молодость, мое счастливое невозвратное время.

Однажды, возвращаясь с почты, куда ездил я

 

Л. 47 об.

 

за получением денежной ученической корреспонденции, я по обыкновению заехал к нему.

«Я с нетерпением вас ждал. Силы мои с каждым днем слабеют. Скоро, пожалуй, и с кровати не буду сходить. Сядьте поближе», – предложил мне А[ркадий] Д[осифееви]ч.

Я пододвинул стул к самой кровати.

«Мне хочется пожертвовать в Попечительство ренту в 100 руб[лей], – тихо промолвил он. – Жена, кажется ушла на рынок, справьтесь, пожалуйста, на кухне».

Я прошел в кухню. Елизав[ета] А[лександров]на, его жена, действительно отсутствовала, о чем я и сообщил, возвратившись из кухни.

А[ркадий] Д[осифееви]ч поднялся с кровати и подошел к горке, где стояла разная посуда. Под этой посудой спрятана была у него рента, которую он и вручил мне с наказом, чтобы об этом пожертвовании не было известно его жене. Секрет этот был, конечно, сохранен в полной мере.

 

Л. 48

Нелишним считаю добавить к этому следующее. Спустя месяца два после смерти (в 1903 г[оду]) А[ркадия] Д[осифееви]ча мне пришлось быть в отделении город[ского] банка. Служивший в этом банке чиновник Либровский, зная, что я состою казначеем попечительства, спросил меня, поступили ли по завещанию Брянцева в попечительство деньги в ренте на 500 рублей? Получив от меня отрицательный ответ, он крайне удивился и, как душеприказчик по завещанию покойного, был, видимо, обеспокоен этим обстоятельством. Вскоре выяснилось, что А[ркадий] Д[осифееви]ч по настоянию своей жены уничтожил первое завещание, по которому он завещал в Попечительство деньги, и принужден был составить новое завещание с новыми душеприказчиками. Вот почему он так таинственно незадолго до смерти, боясь, очевидно, нового натиска и протеста со стороны своей жены, передал мне с такими предосторожностями 100-рублевую ренту.

Воспоминания о незабвенном семинарском «папаше» этим я и заканчиваю. Да

 

Л. 48 об.

 

будет мир и вечный покой душе его! Кто не помянет его добром? Ведь он в течение почти полстолетия сеял нам «доброе, разумное, вечное», и семена эти, несомненно, не остались без плода.

Вскоре после выхода А[ркадия] Д[осифееви]ча в отставку в печати* одним из бывших питомцев семинарии, а потом и сослуживцем его была помещена статья о Брянцеве, как помощнике инспектора и воспитателе.

После появления этой статьи от автора я получил следующее письмо:

«Добрейший Н[икифор] А[лександрови]ч.

В майской книжке “Странника” напечатан мой рассказ “Геннадий Ерофеевич” (сцены из быта Ставроградской дух[овной] семинарии). Писал я в добродушном и юмористическом тоне, обижать никого не хотел, но все же побаиваюсь, не обиделся бы кое-кто. Кроме главного лица задеты духовник семинарии о. Александр Младенцев** и другой помощник

 

* «Странник» за 190[0] год, май[4].

** О. А. М. Триденцев.

 

Л. 49

 

инспектора Харлампий Николаевич*, в сцене поздравления Генн[адия] Ерофеича воспитанниками с днем ангела упомянута тоже мимоходом супруга Генн[адия] Ероф[еича] и описана сцена укрощения собачьей своры**); эта дама всего легче может обидеться, хотя, в сущности, обижаться, конечно, нечем; нужно иметь слишком много глупости и мелочного самомнения, чтобы обижаться на шутку, хотя бы и литературную; к сожалению, в этих качествах не встречается недостатка. Если что произойдет, если возникнет какое-либо движение, то прошу вас заступиться за меня в качестве приятеля и подробно известить меня обо всем.

Описаны, между прочим, следующие сцены: вывод поведения (с системой записи проступков), вечернее дежурство с уловлением пьяных и картежных, архиерейский приезд, посещение квартир и проч[ее]. Я немножко удивляюсь, как Лопухин наряду с семейными повестями “Странника” поместил мое произведение: впрочем, его дело. Думаю писать “Записки семинариста”. Не можете ли поделиться своим богатым опытом, “воспоминаниями”? Можно будет напечатать эти записки под обоими нашими именами и поделить гонорар (в “Страннике” очень скудный, 25 р[ублей] с листа).

 

* Евл[ампий] Н[иколаевич] Спасский.

** Жена Брянцева любила собак (было их не менее трех), которые с лаем бросались на входивших в квартиру А[ркадия] Д[осифееви]ча.

 

Л. 49 об.

 

Если я обрел благоволение пред вами, а я любил вас, то вы окажете мне одолжение, известив о себе и семинарской жизни. Теперь пишу статью на тему: “многочисленность обитаемых миров с библейской точки зрения”*), расширяю речь, которая в Неделю православия была произнесена на эту тему в зале городской думы. Люблю я такие превыспренные [секреты?] и, знаете, собрал массу материала в доказательство той мысли, что учение Св[ященного] Писания о мире ангельском не противоречит представлению об ангелах, как жителях звездных миров. Вообще знаете, друг Горацио, много есть на свете интересных вещей, хотя впрочем интересна и жизнь Вологод[ской] семинарии».

Статья об А. Д. Брянцеве произвела неблагоприятное впечатление глав[ным] образом потому, что в ней все действия А[ркадия] Д[осифееви]ча вышучивались и изображались в карикатурном виде. О взгляде преподавателей я написал автору рассказа откровенно, что они не только не одобрили его рассказа, но выразили по поводу появления его в печати негодование[5].

* Статью эту в отдельной брошюре автор послал и мне[6].

 

Л. 50

Экспромт

Кончился учебный год. Завтра экспромт. В классах во время перемен шли оживленные разговоры. В дверях комнаты VI класса появилась фигура Е. Н. Синайского[7].

«Запишите, гг., расписание экзаменов», – обратился вошедший помощн[ик] инспектора к ученикам, развертывая широкий лист бумаги.

Ученики быстро сели за парты и стали записывать диктуемое Син[айс]ким расписание. Человека два-три, пока С[инайс]кий диктовал расписание экзаменов, стали сзади его и, по-видимому, старались что-то усмотреть на развернутом листе. Но цели своей, как заметно было по их гримасам, они не достигли и отошли в сторону.

Расписание объявлено и записано. Е. Н-ча окружили кольцом. «Е. Н., скажите, по какому предмету будет экспромт?»

«Нельзя, гг., это секрет».

 

Л. 50 об.

 

Некоторые еще раз устремили свой взор в таинственный лист, но он был свернут в трубочку, и усмотреть то, что всех интересовало, им не удалось.

Оживленные разговоры, по выходе С[инайс]кого, возобновились. Делались разные догадки и предположения насчет завтрашнего экспромта. «Эх, как бы дали проповедь! Что-ниб[удь] все-таки написал бы», – сказал Ковригин, почти не писавший самостоятельно сочинений и особенно экзаменовских экспромтов. «”Лапоть”[8] все-таки снисходительнее других».

«Спросим Канунова[9]… Может быть, он не скажет ли», – заметил Люциферов. В переменах между уроками ученики толпами устремлялись в библиотеку. Большой спрос на этот раз был на «Епархиалки» и разные академические журналы в роде «Христ[ианского] чтения», «Богослов[ского] вестника», «Странника» и других. Нагрузив себя этими книгами, ученики возвращались в класс и наполняли этими

 

Л. 51

 

книгами не только свои парты, но и подоконники. Кончилась перемена. В класс вошел В[асилий] Сем[енович] Канунов[10], преподаватель богословия, в очках, на вид сутулый. Урок проходил вяло. Спросив двух-трех учеников, он, по-видимому, не знал, чем занять оставшееся до окончания урока время. Урок наконец кончился, и Вас[илий] Сем[енови]ч сошел с кафедры, направляясь к выходу.

«По какому предмету будет у нас экспромт?», – обратился к В[асилию] С[еменови]чу тот же Ковригин.

В[асилий] С[еменови]ч только улыбнулся и вышел из класса.

«Черт знает, что такое! Хотя бы намек сделал кто-ниб[удь]! В IV классе Смелов[11] сказал не только о том, что экспромт будет по философии, но даже намекнул и на самую тему», – не без сердца сказал Ковригин.

«Там всегда, из года в год, экспромт бывает по философии, так что и говорить об этом не стоило», – заметил Бардин.

«Ну, не говори этого. Когда учился мой брат, экспромт был по Св[ященному] Писанию», – возразил Тюрин.

«Когда это было? Может быть, при блаженной памяти

 

Л. 51 об.

 

 

ректоре Адриане?»

«И не слыхал даже о таком ректоре».

«Песню о нем поешь, а не знаешь, что он был ректором нашей семинарии».

«Какую песню?»

«Как пенник вышел весь в бутылке».

«Вот оно что».

Так препирались между собою два товарища – один флегматичный и спокойный, другой нервный и горячий.

После окончания уроков и обеда часть 6-классников отправилась в город, иные вышли в сад, и только немногие остались в классе.

К 5 часам все на местах. Регулярных занятий заметно не было. Кто чем занимался. Одни писали конспекты, другие перелистывали взятые из библиотек книги, загибая попутно листы в тех местах, где оказывалась проповедь, и только немногие начинали подзубривать, готовясь к первому экзамену по гомилетике.

 

Л. 52

 

Незадолго до ужина кто-то крикнул из-за парт: «Давайте-ка споемте «[безтопорничков?]». Охотников однако не нашлось.

Прошел ужин. Кончилась молитва. Почти все направились в спальни.

«Эх, хоть бы сон приснился насчет завтрашней темы», – потягиваясь на койке и позевывая, промолвил Ковригин.

«А ты положи под подушку три бумажки: на одной напиши “по догматике”, на другой “по нравств[енному] богословию”, на третьей “проповедь”. Какую бумажку завтра выдернешь первой, по тому предмету и будет экспромт», – посоветовал Ковригину рядом лежащий Пуркалов.

«Бесполезно… Если бы тема приснилась, другое дело: все что-ниб[удь] пообдумал бы».

«Ух, какая жара! Надо бы окна открыть», – слышалось в другом конце спальни.

«Ну нет… Спи, если хочешь, в костюме Адама. Отдать же себя на съедение комарам, я думаю, никто не согласится», – возражал лежащий у окна.

Разговоры постепенно прекратились. В спальнях все затихло. Только по временам слышны были

 

Л. 52 об.

 

то тяжелые вздохи уснувших, то разные с присвистом носовые звуки.

Утро. Уже пробило семь часов. По спальням торопливо бегал поджарый тощий старичок и будил заспавшихся питомцев.

«Птички поют, птички поют, вставайте», – беспрерывно повторял он, бегая между койками.

«А ну тебя к шуту! Коли любишь слушать птичек, иди в сад; хоть сегодня-то дал бы покой», – повернувшись на другой бок, проворчал Громогласов. А Кирюша – так звали старичка-спальновщика – бежал уже в другую спальню. И там слышалось его неизменное «птички поют, птички поют». И там раздавались протестующие голоса и неприятные для него выкрики. Но он не обращал внимания на эти выкрики. Сорок лет уже он служит в семинарии и за это время успел привыкнуть ко всему.

В спальне показалась длинная, стройная фигура семинарского «папаши». «Вставайте, вставайте», – слышался его ровный методичный голос.

 

Л. 53

Спальни быстро пустели. В классных коридорах началось оживление. Стали появляться квартирные ученики. Многие толпились около библиотеки. С открытием последней в ней началось полное столпотворение. Библиотекари сбивались с ног, бегая от одного шкафа к другому и отыскивая ту или иную книгу.

«Что не спросишь, ничего нет, – слышались недовольные голоса, – вероятно, все забрали себе».

Малыши, первоклассники и второклассники, то входили в комнату VI кл[асса], то, открыв дверь, вызывали кого-ниб[удь] и ступали с вызванными в таинственные переговоры.

Динь-динь-динь – прозвенел колоколец. Коридор быстро опустел. Все спешили в классы и занимали свои места. Нервное состояние учащихся стало доходить до последней степени. «А что, если для наблюдения к нам явится Жорж? Он все книги отберет», – кто-то крикнул неожиданно.

Это предположение на большую часть произвело удручающее впечатление. «Не может быть этого. Кто читает экспромт,

 

Л. 53 об.

 

тот обыкновенно и сидит».

«А в прошлом-то году…»

«Ты опять про Адриана…»

Стоявший у дверей Ковригин вбежал в класс со словами: «Канунов к нам идет».

«Слава Богу!» – послышались голоса. В класс вошел Вас[илий] Сем[енови]ч и, по прочтении молитвы, занял свое место на кафедре.

Наступила невозмутимая тишина.

«Тема будет по нравст[венному] богословию», – держа в руках небольшой лоскуток бумаги, объявил Канунов и вслед за сим прочитал самую тему. «На эту тему я говорил вам на одном из последних уроков, есть кой-что и в вашем учебнике, отвечайте прямо на вопрос и старайтесь писать не много».

Опять полная минутная тишина.

Затем, точно по мановению, началось шуршание от перелистываемых книг.

В[асилий] С[еменови]ч был безучастен к происходившему в классе. Он занялся своим делом – выводом годичных баллов по журналу и не обращал никакого

 

Л. 54

 

внимания на пишущих.

Прошло с час времени.

Пишущие с нетерпением ждут перемены…

Сидевший на средней парте Пуркалов получил сзади толчок и с сердцем оттолкнул протянутую к нему руку.

Более оживления в Камчатке. Там шла оживленная беседа. Только Юшин сидел одиноко и усиленно грыз ногти, что указывало на его приподнятое, нервное состояние.

«Дюжину пива поставил бы, если бы кто-нибудь написал мне», – ерзая за партой и нервно перелистывая книгу, говорил Ковригин.

«Покурить бы», – слышался голос Громогласова.

В коридоре началось движение. В ожидании перемены многие оставили работу и начали между собой оживленные разговоры. Прошло еще несколько минут ожидания. В дверях появилась фигура «папаши».

«Перемена десять минут. Прошу выйти всех вместе, чтобы не задерживать другие группы. Проходите в спальный клозет», – предупредил «папаша».

 

Л. 54 об.

Класс быстро опустел. Все отправились по указанному направлению, имея в руках готовые цыгарки, иные на пути торопливо свертывали себе «козьи ножки».

В коридорчике у дверей в клозет встретил пришедших помощник инспектора.

«Тьфу! Плюнуть некуда, везде торчат», – пробурчал, входя в клозет, Громогласов.

В клозете быстро составились группы, в которых начался оживленный разговор о теме. Все прислушивались к голосу лучших учеников.

«Вот те на! Я совсем не так понял тему, значит – начинай снова», – с досадой сказал Тюрин, поспешно свертывая вторую цыгарку.

«А ты у Олесницкого посмотри, у него хорошо сказано».

«В Киев, что ли, мне ехать за Олесницким-то».

В коридоре около парадной лестницы часть 6-классников, возвращаясь из клозета, остановились около Кости-руля, принесшего булки. Торопливо взяв несколько булок, они поспешно направились в класс.

 

Л. 55

 

«Тебе фамилия-то кажись Алмазов?» – окрикнул Костя взявшего у него булку ученика. «Какой-то первоклассник наказывал передать тебе вот эту булку», – сказал Костя, передавая Алмазову пеклеванку[12]. С полным недоумением Алмазов взял поданную ему булку и направился в класс.

В классе все были на своих местах.

Вас[илий] Семенович по-прежнему мало обращал внимания на пишущих. По временам он посматривал на часы.

«Сочинение должно быть подано не позже двух часов», – сказал он и углубился в чтение годичных ученических сочинений.

Между тем Алмазов, сев за парту, с заметным аппетитом приступил к истреблению булки. Ел он не торопясь, отламывая небольшие кусочки. Была уже съедена половина булки, когда Алмазов заметил, что в отломленном им куске оказался какой-то лоскуток бумаги, свернутый в трубочку. «Что за фокус», – развертывая бумагу, проговорил он. Фокус оказался простой. Знакомый ему первоклассник всунул в булку небольшую бумажку с темой экспромта и просил Алмазова написать сочинение и положить его в спальном коридоре под бак с водой.

 

Л. 55 об.

 

Время шло незаметно. Многие начали переписывать сочинение набело. Иные по-прежнему нервничали. Среди учеников, сидевших недалеко от дверей, произошло какое-то движение. Вызвано оно было тем, что один из камчадалов послал записку Коркину, одному из лучших писак в классе: «Голова не варит. Выручи из беды – напиши что-ниб[удь], буду за все благодарен и в долгу не останусь». Тем же путем передается ответ Коркина камчадалу.

Не успевшие подать экспромт к назначенному времени волнуются и просят хотя 10-минутной отсрочки. В[асилий] С[еменови]ч соглашается и терпеливо ждет.

В коридорах, в ожидании обеда, большое оживление. По-видимому, все без исключения веселы, веселы даже те, которые вперед знали, что написали экспромт неважно. Нервное состояние перешло в спокойное, все делились впечатлениями дня, говорили о своих темах, о строгости Жоржа и т. д. без конца.

И вечером несмотря на то, что послезавтра первый экзамен, почти никто не занимался. Впечатления сегодняшнего дня были настолько

 

Л. 56

 

сильны, что служили предметом разговора в течение всего вечера.

«Слышали, братцы, как влопался сегодня Палицин?» – входя в класс, сказал Громогласов.

«Что такое, в чем влопался?» – послышались голоса.

«А дело вот в чем. Палицин кончил свое сочинение рано и по уговору должен был написать еще экспромт одному второкласснику. Получив тему, он прошел в библиотеку и приступил к делу. Все шло хорошо. Сочинение быстро продвигалось и почти было уже готово, как вдруг из-за плеча показалась длинная рука с намерением взять написанное. Палицин готов был выругаться, что называется, не по-печатанному, но повернувшись увидел за собой фигуру “папаши”».

«Нехорошо, Палицин делаете; идите-ка отсюда», – сказал «папаша», выпроваживая Палицина из библиотеки.

«Удивительно то, – продолжал рассказчик, – что Палицин, по его словам, запер двери на крючок. Как проник “папаша” в библиотеку, непостижимо».

«Значит, он имеет особенное свойство, ему только одному присущее, входить и дверями затворенными», –

 

Л. 56 об.

 

сказал из толпы один из слушателей.

Но особенный интерес возбудил рассказ Чуркина, ребячливого по характеру и обладавшего несомненным юмором. Его рассказы и анекдоты всегда привлекали к нему много слушателей. Замечательно умело он копировал разных преподавателей, подражая их голосу, манерам и проч. А когда он рассказывал о фельдшере семинарской больницы*, то слушавшие смеялись до слез. Жил он на квартире и учился в V классе. Во всех классах были у него приятели.

Явившись сегодня за конспектом, он вздумал повидаться с некоторыми 6-классниками.

«А я сегодня провел “папашу”, да как еще, просто умрете», – поздоровавшись с VI-классниками, сказал Чуркин.

Все, даже те, которые, по-видимому, занимались, вышли из-за парт и окружили Чуркина, ставшего около кафедры, кольцом.

«Ведомо вам, – начал Чуркин, – что я имею обитание на квартире у диакона церкви Власия

 

* Воскресенского.

 

Л. 57

 

Севастийского. Вкупе со мной обитает еще юнец-второклассник. Парень этот, надо сказать правду, услужлив, скромен, как красная девица, но зело не искушен в борзописательстве. Жалость о нем стала снедать меня, и вот я возымел благую мысль помочь ему.

“Хочешь ли, Миша, – сказал я ему вчера, – чтобы я написал тебе экспромт?”

От неожиданности он так и заморгал глазами. “Как, – говорит, – это сделать?”

“А вот сейчас я тебе скажу”.

Узнав, что наш хозяин, диакон, дома и пьет чай, я направился к нему.

Диакон действительно распаривал свое нутро и понеже было зело жарко, сидел без препоясания своих чресл в ночной амуниции, т. е. в белой рубашке.

О. диакона я наметил объектом своих действий и приступил прямо к делу.

“Я к вам, – говорю, – о. диакон, с просьбой, мне хочется завтра помочь Мише в написании ему экспромта, а для этого необходимо ваше содействие”.

Мой хозяин встал даже со стула – и, кажется,

 

Л. 57 об.

 

думал рассердиться, предполагая вероятно, что я над ним смеюсь.

“Выслушайте меня и вы поймете, в чем дело”, – не дав диакону что-ниб[удь] возразить на мое предложение, сказал я.

Диакон сел на стул, не вымолвив ни слова. “Вы знаете, что во время писания экспромта бывает особенно бдительный надзор инспекции во главе с “папашей”. От внимательного взора последнего ничто не ускользает. Как я ни думал, но передать Мише сочинение после того, как я напишу ему, будет не только трудно, но почти невозможно. Вот я и придумал план, но, чтобы беспроигрышно осуществить его, необходимо, еще раз повторяю, ваше содействие”.

Диакон со вниманием вслушивался в мои слова и стал уяснять смысл затеваемого мною дела и той роли, которую он должен был сыграть в предполагаемом предприятии.

“Значит, “папашу” надо будет провести. Идет. Ха-ха-ха!” – разразился он густым басом. “Вы завтра свободны?” – спросил я его.

 

Л. 58

 

“Совершенно. Службы нет и треб не предвидится”.

“Вот и расчудесно…”

Крикнув Мишу, я предложил как ему, так и дьякону выслушать мой план действий.

“Во время первой перемены, – обращаясь к Мише, сказал я, – ты положишь тему на вьюшку правой первой печи спального коридора или, если что-ниб[удь] послужит к этому препятствием, сзади бака под таз. При этом будь внимателен, и, конечно, нужно сделать так, чтобы никто не заметил твоего намерения. А вас, о. диакон, прошу явиться часов в 12 в семинарский сад и здесь меня дожидаться. Я думаю, что к этому времени я не только успею кончить свой экспромт, но написать и Мише. Вы получите от меня сочинение Миши в конверте. Вот этот конверт под видом письма от приехавшего из деревни больного отца Миши вам, о. диакон, и предстоит доставить по назначению, т[о] е[сть] передать Мише. Получив от меня письмо, вы идете с ним в семинарию и поднимаетесь в средний этаж. Чтобы достигнуть Миши, вам придется пройти разные мытарства, испытать и перенести разные истязания и встретить препятствия на пути своего

 

Л. 58 об.

 

следования, подобно душам, шествующим по разлучении с телом, по воздушному пространству и истязаемым “духами злобы поднебесной”. Правда, вы встретитесь здесь со знакомыми истязателями, без рогов и хвостиков, поэтому не так страшных, но они, и особенно глава наших истязателей “папаша”, могут доставить большое огорчение. Малейший неосторожный шаг или неосторожное слово может испортить все дело. Итак, будем думать, что вам придется иметь дело с “папашей”. Встретившись с ним, вы просите разрешения передать лично письмо Мише от его больного отца. Настаивайте непременно на личном с ним свидании. Хорошо было бы, если бы “папаша” поверил вам и освободил вас от своего присутствия при передаче письма. Во всем остальном я рассчитываю на вашу находчивость. Могут случиться непредвиденные неожиданности”.

Диакон выслушал меня со вниманием и не без удовольствия пробасил: “Здорово проведем “папашу”.

 

Л. 59

 

Кончил я свое сочинение в 12 часов, и около часу готов был и экспромт Мише. Я вышел в сад и вручил сочинение в запечатанном конверте диакону. Крякнув по обыкновению, он направился в корпус. “Папаша”, когда диакон поднялся в средний этаж, сидел недалеко от учительской с газетой в руках и озирался на все стороны, “иский кого поглотити”.

Подойдя к “папаше”, мой хозяин сказал ему о необходимости передать письмо ученику II класса Михаилу Судакову от его больного отца, только что приехавшего из деревни.

“Теперь не время. Оставьте письмо, я передам его”, – внимательно посмотрев на диакона, сказал “папаша”.

“Но мне необходимо лично видеть Судакова и помимо письма передать ему еще наказ от отца”.

“Знает Судаков о болезни отца?” – продолжил свой допрос “папаша”.

“Нет, отец его приехал после ухода сына в семинарию”.

“Вот видишь… Тем более неудобно теперь передавать ему письмо. У них экспромт.

 

Л. 59 об.

 

Судаков будет волноваться, узнав о болезни отца, а это отзовется на его сочинении”. Диакон продолжал настаивать, а “папаша” – упираться.

Посмотрев на часы, мой хозяин сказал “папаше”, что у него чрез полчаса назначены в церкви крестины и что ему теперь же необходимо видеть Судакова.

“Дайте письмо”, – решительно сказал “папаша” и со словами “идемте” повел его ко II классу. Положение диакона оказалось самое критическое. “Папаша” мог вызвать Судакова из класса и, вручив ему письмо, заставить при нем же распечатать его и дать ответ диакону. Не только диакон, но и я растерялся бы при таком обороте дела.

Однако все обошлось благополучно. Вызвав Мишу из класса, “папаша” вручил ему письмо. Миша, получив письмо, тотчас же возвратился в класс. Диакон, бывший, как он говорил, на краю гибели, чуть-чуть не перекрестился. У дверей он остался только для

 

Л. 60

 

видимости. “Папаша” в это время был отвлечен криком, раздавшимся в конце коридора, и быстро ушел по направлению крика».

«Однако нужно же было выдумывать такую штуку», – заметил кто-то из слушавших.

«Голь на выдумки хитра», – ответил Чуркин и, прощаясь с VI-классниками, добавил, что надо торопиться домой, ибо диакон, по случаю благополучного исхода дела, или, как он говорит, «надутия “папаши”», хочет угостить его пивом.

Так кончился экспромтный нервный день с его волнениями и тревогами. Сегодня все уснут спокойно, а завтра, когда Кирюша, бегая по спальням с своими обычными словами «птички поют, птички поют», будет будить заспавшихся «бурсаков», последние более благодушно отнесутся к нему и не назовут его «Кощеем», этим обидным для него словом.

 

Л. 60 об.

 

Случай из жизни одного преподавателя

Во время своей продолжительной службы в семинарии мне иногда по воле начальства приходилось исполнять довольно щекотливые и неприятные поручения.

Об одном из таких случаев, когда я был еще холостым и, следовательно, в некотором роде нейтральным человеком, я намерен передать в настоящем рассказе.

Начало моей службы относится к последним годам стоявшего во главе управления семинарией прот[оиерея] П. Л. Лосева. О нем довольно подробно говорено у меня в воспоминаниях, а потому касаться этой личности еще раз не буду и перехожу к намеченному мною рассказу. Среди семинарской корпорации находился преподаватель А.Н. М-н[13], добряк по душе и вообще симпатичный во всех отношениях человек. Он перешел в нашу семинарию из

 

Л. 61

 

далекой Сибири и, прослужив у нас года два, овдовел. Однако вдовствовал он недолго и вскоре вступил во второй брак. Всегда корректный и исправный по службе в период ректорства П. Л. Лосева, он стал заметно опускаться при преемнике его прот[оиерее] И. А. Лебедеве, добрейшем и снисходительнейшем к разным слабостям человека. Российский недуг А. Н-ча дошел до таких пределов, что потребовалось начальственное на него воздействие, не достигшее, однако, как будет видно из последующего, благих результатов.

Кончился 1892 учебный год. Начались педагогические собрания о результатах успехов учеников и о переводе их из класса в класс. На эти заседания должны были обязательно являться более чем когда-либо все преподаватели семинарии. Если преподаватель по какой-ниб[удь] причине не имел возможности быть на собрании, суждение об учениках того класса, в котором он занимался, откладывалось до следующего собрания. Собрания происходили утром и вечером.

Когда началось утреннее заседание, оказалось, что в него не явился А.Н. М-н Преподаватели втихомолку передавали друг другу, что М-н запил и что ректору известно даже, в каком

 

Л. 61 об.

 

виде являлся он на последние два экзамена. К этому кто-то прибавил, что вчера была у ректора жена М-на, но с какою целью, об этом говорили только гадательно.

Утреннее собрание кончилось, и все преподаватели разошлись по домам. Я только что возвратился с ученического обеда из семинарского корпуса и сел за свой обед, как позван был к ректору.

«Возьмите семинарскую лошадь, съездите к М-ну и привезите его во что бы то ни стало в семинарскую больницу», – сказал мне ректор, когда вошел к нему в квартиру.

«А если он не поедет?» – задал я вопрос ректору.

«Тогда скажите ему, что с завтрашнего дня он не будет числиться на службе в семинарии».

Взяв семинарскую лошадь, с крайне тяжелым чувством я поехал к М-ну. Квартира его была на Архангел[ьской] улице, против 3-го участка, чрез дорогу. Жил он в верхнем этаже. Я поднялся по лестнице и позвонил. Двери открыла его жена.

«Дома А. Н-ч?» – спросил я.

«Куда ему деваться? Входите и посмотрите

 

Л. 62

 

на него», – говорила она, идя впереди меня.

Я вошел в зал и увидал такую картину. А. Н-ч лежал на большом обеденном столе, на спине в одном нижнем белье, выкидывая руки и ноги вверх и вниз и издавая громкие звуки в роде «о-хо-хо», причем голос его постепенно повышался; по временам он делал остановки, затем ударял правой рукой по ноге, подносил ее (руку) к уху и начинал громогласно петь: «Боже, царя храни». Так как головой он лежал к дверям, то меня он не видел. Окна были открыты, и звуки его сильного, басистого голоса, несомненно, слышны были далеко на улице.

Я обратил на это внимание его жены.

«Вчера приходил даже полицейский из участка с предупреждением, что если еще будет слышен из нашей квартиры крик или неистовое пение, то будет составлен протокол, но муж окон закрывать не позволяет; я закрываю, а он открывает». Услышав наш разговор, М-н повернул голову и, увидав меня, спросил: «Ты зачем жид?» (его поговорка).

Не успел я открыть рта, чтобы ответить на его вопрос, как А. Н-ч запел: «Gau-

 

Л. 62 об.

 

deamus igitur», да так запел, что я торопливо подошел к окнам, чтобы закрыть их. После сего я подошел к А. Н-чу вплотную и приступил к выполнению своей миссии.

«Я к тебе по серьезному делу, – начал я. – Ректор очень недоволен, что ты не был на утреннем собрании. Вечером назначено второе и последнее собрание, на котором будут рассматриваться списки учеников тех классов, где ты занимался. Присутствие твое поэтому необходимо».

«Мне надо опохмелиться, иначе я не пойду».

«Об этом и думать нечего. Выпей лучше сельтерской воды, она освежит тебя».

«Ну, ладно, жид, пусть будет по-твоему».

Послали за сельтерской водой. Тем временем, пока за ней ходили, мы – жена М-на и я – занялись одеванием его. Натянули брюки и стали одевать носки.

М-н вдруг заупрямился: «Не поеду я никуда, пусть решают без меня».

Тогда я решительно сказал М-ну, что если он не поедет вместе со мной, то участь

 

Л. 63

 

его сегодня же решиться. Я передал ему подлинные слова ректора.

«Ну, черт с вами, едем».

Принесенную сельтерскую воду он выпил залпом. Сходил умыться. Последняя процедура одевания продолжалась недолго. Мы вышли и поехали. А. Н-ч все время был в игривом настроении. Со всеми знакомыми и незнакомыми он раскланивался, и все смотрели на нас с нескрываемым любопытством и недоумением.

Подъезжая к Красному мосту, я предупредил М-на, что нам необходимо проехать в больницу.

«Это еще зачем?» – подозрительно посмотрев на меня, спросил А. Н-ч.

«Затем, что в больнице фельдшер даст тебе какого-ниб[удь] освежающего напитка, который приведет тебя в надлежащий вид».

М-н успокоился.

Но вот мы и в больнице.

Я попросил фельдшера приготовить напиток. Не успел А. Н-ч выпить стакан «шипучки», как в больницу вошел ректор и, открыв дверь в аптеку, жестом руки пригласил М-на

 

Л. 63 об.

 

выйти в коридор. Я с фельдшером остался в аптеке. В разговоре ректора с А. Н-чем слышны были разные ноты. Прошло минут десять. Ректор и М-н вошли в аптеку.

«Приготовьте А. Н-чу отдельную комнату, – обращаясь к фельдшеру, сказал ректор, – да сходите к эконому, чтобы он послал обед с казенной кухни».

Ректор вышел, а фельдшер отправился исполнять распоряжение ректора.

Мы остались вдвоем.

«И в хвост, и в гриву попало», – быстро шагая по аптеке, сказал М-н.

«Велел явиться на собрание и затем ночевать здесь. Как будто я школьник…»

Я стал убеждать и просить А. Н-ча исполнить требование ректора.

Вошедший в аптеку фельдшер сообщил, что комната готова. М-н, а вместе с ним и я вошли в приготовленную для него комнату. А. Н-ч сразу же лег на койку и, по-видимому, был спокоен.

Я вышел в коридор и, увидев фельдшера,

 

Л. 64

 

сказал ему, чтобы он никуда не отлучался, а сам прошел к эконому сделать распоряжение насчет обеда. От эконома поднялся в учительскую, где пробыл не более получаса, делясь впечатлениями со своими коллегами. Окончив свой рассказ, я хотел уже оставить учительскую и еще раз, побывав в больнице, пройти к себе в квартиру, но в этот момент буквально вбежал, жестикулируя руками, фельдшер и сообщил, что М-н выпрыгнул из окна и ушел с семинарского двора…

Известие фельдшера всех нас ошеломило. Попросили рассказать, как это случилось.

«Сначала М-н лежал спокойно и как будто начал засыпать. Находиться в его комнате я считал неудобным и ушел, хотя все время был в коридоре. Вдруг А. Н-ч запел и чем дальше, тем сильнее. Я открыл дверь, но М-н, увидев меня, поднялся на койке и грозно крикнул: “Убирайся, жид!” Я закрыл дверь. В это время принесли обед. Думая, что он сейчас будет обедать, я прошел к себе в комнату, как в дверях показался Семен и сказал, что А. Н-ч выпрыгнул в окно и прошел на Кирилловскую улицу».

 

Л. 64 об.

 

О необычайном поступке М-на было доложено ректору. Последний сделал еще раз попытку вызвать М-на к себе, но А. Н-ч не явился, и участь его была решена. Вскоре он переведен был в духовное училище одного из губернских городов Сибири, где и кончил свою жизнь печально.

 

Л. 65

 

«Куропаткин» в участке

 

Была масляная неделя 1904 г[ода]. Наши японские неудачи волновали всех. Не хотелось верить, что такая великая держава, как наше отечество Россия, не разобьет в пух и прах дерзких япошек. Все неудачи, постигшие нас в начале войны, объяснялись разными случайностями, наприм[ер] малым количеством войск, неопытностью генералов и т[ому] п[одобным]. Имя Куропаткина, известного скобелевского сподвижника, было у всех на устах. Говорили о назначении его главнокомандующим, и все были уверены, что с назначением его на этот пост наши дела поправятся.

Я сидел у себя в кабинете в мечтательном настроении. Мыслями я уносился на Дальний Восток. В своем воображении я уже предвидел наши будущие победы и ликования по случаю предполагаемых побед. В общем, мое настроение, что называется, было «розовым».

«Папа, к тебе пришел правленский сторож, выйди к нему», – сказал появившийся в кабинете

 

Л. 65 об.

 

один из моих детей.

Я вышел в кухню.

«Вас просит к себе о. ректор», – сказал мне правленский сторож.

«Что-нибудь случилось», – подумал я и, надев пальто, отправился к ректору.

Ректор[14], когда я вошел к нему, стоял в прихожей у телефонного аппарата и, по-видимому, не обратил никакого внимания на мое появление. «Позвольте, это что же такое, это наглость, это позор на всю семинарию!» – отойдя от телефона и бегая от него то к окну, то снова возвращаясь к телефону, говорил ректор, потирая при этом руки, что служило признаком недовольства и волнения.

Я стоял и, конечно, ничего не понимал, хотя догадывался, что случилось что-то необычайное.

«Не-ет, вы скажите мне, разве это может быть терпимо?» – подойдя ко мне вплотную, продолжал делать ректор непостижимые для меня выкрики.

 

Л. 66

 

«Не могу понять, о чем вы говорите, о. ректор».

«Ах, вы не понимаете? Вы, значит, не знаете, что Куропаткин попал в участок. Ку-у-ропаткин, понимаете ли, Ку-у-ропаткин!» Ректор произносил это слово с выкриком, делая особенный нажим на нем.

Если бы предо мной был не о. протоиерей Агрономов, готовый теряться при всякой случайности, при всяком пустом иногда происшествии, то я подумал бы, что с ним делается что-ниб[удь] неладное.

«Он, этот Куропаткин, осрамил нас на всю, на всю…»

Меня так и подмывало сказать – на всю Европу.

«На всю Вологду!» – не то крикнув, не то произнес он наконец.

«Вы па-панимаете, что это скандал, какого не бывало. Мало того, что эти – Куропаткин и… Как его еще там? О-о, забыл, оскорбил барышню и чиновника…»

«В чем же дело, о. ректор?» – спросил я снова.

«В чем дело? Есть у нас ученики с фамилией Куропаткин и… Да, вспомнил – Огурцов?»

 

Л. 66 об.

 

«Конечно нет».

«Неправда… Есть и Куропаткин, и Огурцов. Сейчас частный пристав 2-го уч[астка] телефонировал мне, что в участок забраны два семинариста, назвавшиеся один Куропаткиным и другой Огурцовым, что они, идя по Соборной горке, оскорбили чиновника и барышню. Съездите сейчас же в участок и привезите ко мне этих проходимцев. Я им покажу, я им покажу», – повторяя последние слова с особенным выкриком и бегая по тому же направлению, выкрикивал ректор.

Я направился к выходу и почти спустился уже с лестницы, когда услышал голос ректора: «Не надо, не возите ко мне этих безобразников, они, может быть, в состоянии невменяемости».

Было часов 6 вечера, когда я вошел в канцелярию участка. Во главе с приставом здесь находились околоточные, явившиеся, вероятно, с очередным докладом.

«Пленников выручать приехали?» – обратился

 

Л. 67

 

ко мне, улыбаясь, частный пристав.

«Какие условия вы предложите для освобождения пленных?»

«Одно условие, чтобы впредь вели себя прилично и оставили свой воинственный пыл».

Обменявшись такими шуточными фразами, я попросил частного рассказать, при каких обстоятельствах взяты в участок семинаристы.

«Около 4 часов оба забранные, назвавшиеся один Куропаткиным, а другой – Огурцовым, шли по Соборной горке, причем назвавшийся Куропаткиным был в состоянии опьянения и стал приставать к проходившей по горке барышне, предлагая проводить ее. Барышня ускорила шаги, но Куропаткин догнал ее и, сделав руку калачом, снова предложил проводить ее. Она закричала. Шедший навстречу почтовый чиновник заступился за барышню, пригрозив семинаристам, что он сообщит о безобразии их семинарскому начальству. За эти угрозы Куропаткин назвал его сморчком. Тогда чиновник крикнул шедшего по дороге городового, который и доставил их в участок». «Что же вы с ними будете делать?»

 

Л. 67 об.

 

«Ничего больше, как отдать их в ваше распоряжение».

«Ректор очень беспокоится, что случай этот примет широкую гласность и может сделаться известным даже губернатору», – сказал я.

«Дальше нашей канцелярии это происшествие никуда не пойдет. Единственно, кто может говорить о дебоширстве семинаров – это почтовый чиновник, но не думаю, чтобы его рассказ принял широкую огласку. Лучше бы, конечно, было, если бы назвавшийся Куропаткиным завтра же сходил к чиновнику и извинился пред ним».

«А барышня?»

«Мне неизвестно, кто она. Как только за нее вступился чиновник, она быстро исчезла с места происшествия».

«Ректор больше всего обеспокоен тем, что один из забранных семинаристов назвался Куропаткиным».

«Но об этом никто не знает, кроме нас, сидящих в канцелярии, а мы умеем держать язык за зубами».

 

Л. 68

 

Вслед за этим по моей просьбе приведен был из камеры «Куропаткин».

Я приготовился видеть в лице «Куропаткина» кого-ниб[удь] из старших учеников, но каково же было мое удивление, когда в канцелярию вошел третьеклассник Б-ков, небольшого роста и вообще по фигуре невзрачный.

«Вот так Куропаткин!» – невольно воскликнул я. Он стоял и улыбался. Вполне пьяным назвать его было нельзя.

«Почему назвались вы Куропаткиным?» – спросил я.

«Да так, зря, без всякой причины. Теперь все говорят и пишут о Куропаткине…»

Отпустив Б-ва и попросив его дождаться меня в прихожей, я вызвал Огурцова. Оказался тоже ученик III кл[асса]. Спросил о причине присвоения им фальшивой фамилии.

«Побоялся назвать свою фамилию. А Огурцовым назвался потому, что в тот момент, когда я вошел в участок, полицейские ели огурцы с хлебом, и на них почему-то я сосредоточил свое внимание. Когда спросили мою фамилию, у меня в мыслях мелькнул огурец, от него и

 

Л. 68 об.

 

произвел свою фальшивую фамилию».

Частный и околоточные засмеялись.

Больше в участке мне делать было нечего. Получив еще раз уверение пристава, что дело с семинаристами считается поконченным, я вместе с ними вышел из участка и направился в семинарию. Расспросив по пути о столкновении их с почтовым чиновником и затем отпустив их домой, я прошел к ректору. Последний ждал меня с понятным нетерпением, но был, видимо, в более спокойном состоянии. Выслушав мой доклад и узнав, что Б-ов родной племянник известного в городе свящ[енника] Б-ва[15], ректор попросил меня немедленно сообщить означенному священнику о поступке его племянника и вместе с этим предложить ему сходить вместе с племянником к почтовому чиновнику и попросить у него извинения. Инцидент, по-видимому, был ликвидирован, но участь Б-кова была решена на ближайшем педагогическом собрании: он был из семинарии уволен.

 

Л. 69

В семинарской бане

Не правда ли, странная тема для рассказа? В самом деле, что может быть интересного с представлением о семинарской бане?

В одно время, занявшись чисткой ящиков своего кабинетного стола, в которых хранились, между прочим, много писем от разных лиц, я стал просматривать эти письма. Одни из этих писем я уничтожал, другие, представлявшие некоторый интерес, оставлял до времени.

Из массы писем, просмотренных мною, мое внимание обратили на себя два письма, содержание которых в части их и явились канвой для настоящего рассказа. Письма эти были от двух разных лиц, служивших в нашей семинарии и находившихся теперь в других городах. В обоих письмах, между прочим, вспоминалось о семинарской бане. Так один писал, что он «с удовольствием вспоминает семинарскую баню»,

 

Л. 69 об.

 

другой – что «с наслаждением вспоминает о мытье в семинарской бане», при чем добавляет, что теперь он ходит в городские бани и моется в полном «безмолвии». В этом последнем слове и заключается, значит, весь секрет. Теперь для меня было ясно, почему для обоих бывших преподавателей нашей семинарии мытье в нашей бане осталось памятным. Из давно минувшего времени мне припомнился такой случай.

Однажды весной ректор (И. А. Лебедев), прогуливаясь по семинарскому двору и оказавшись между крылом семинарского корпуса и больницей, услышал довольно громкое, стройное пение*. С полным недоумением он остановился и стал прислушиваться. Пение то стихало, то усиливалось, и раздавалось это пение не со стороны семинарского корпуса, а как будто со стороны больницы, что особенно заинтересовало ректора. Недолго думая, он направился в больницу, но здесь узнал, что в больнице лежат только три ученика и притом в той палате,

 

* Дело было в 9-м часу вечера.

 

Л. 70

 

которая находилась ближе к церкви. По выходе из больницы ректор остановился около угла сем[инарского] корпуса и, снова услышав пение, направился в корпус. Поднявшись вверх, он прошелся по коридору, но в последнем, как и в классах, было тихо. Зашел в учительскую и сделал вопрос «папаше», не пел ли кто-ниб[удь] в коридоре, выходящем к больнице. Получив отрицательный ответ, ректор с досадой сказал: «Не могла же у меня быть галлюцинация слуха». На второй день нам всем сделалось известно, что ректор вчера слышал какое-то где-то пение и настойчиво стремился узнать, где это пение происходило.

«Мало ли где могли петь! Что же тут особенного», – подумали мы и не придали этому случаю никакого значения.

Однако ректор, как оказалось, не оставил мысли добиться того, чтобы узнать о таинственном для него пении.

В этот же день во время третьего урока я сидел в учительской один. Все мои коллеги, воспользовавшись свободным временем, разошлись по

 

Л. 70 об.

 

своим делам. Вошел ректор и, обратившись ко мне, спросил меня, не известно ли мне, где вчера часу в 9-м вечера было пение. Я только что хотел ответить отрицательно, как вдруг меня осенила мысль, не из бани ли он слышал пение?

Должен сказать, что в бане по временам действительно происходило пение, и певцами являлись не ученики, мывшиеся только до 6 час[ов] вечера, а преподаватели, инспекция, духовник и прочие служащие в семинарии лица. Чем больше было моющихся, тем, понятно, сильнее было и пение. Особенным любителем пения в бане в то время являлся инспектор свящ[еник] П.Н. Успенский.

«Не из бани ли вы слышали пение, о. ректор», – сказал я.

«Как из бани? Ученики в это время не моются. Кто же там был?»

«Были инспектор, его помощники, некоторые преподаватели, духовник и другие». Ректор, по-видимому, был озадачен моим

 

Л. 71

 

сообщением и смотрел на меня с недоумением.

«Вы были вчера в бане?» – спросил он меня после минутного молчания.

«Был».

«И пели?»

«Пел».

«Пел и о. Петр?»

«Пел».

Ректор улыбнулся.

«И Аркадий Д[осифееви]ч тоже поет?»

«Нет, он не поет».

«Что же вы поете?»

«Разные духовные песнопения».

«Пели вчера “Се Жених грядет”»?

«Да, пели».

«Ну, значит, действительно ваш банный концерт вчера я и слышал».

В этот момент вошел в учительскую «папаша».

«Вот я и узнал участников вчерашнего пения. Оказывается, вы сами принимаете

 

Л. 71 об.

 

участие в пении и потому не хотели сказать мне участников пения», – полушутя-полусерьезно сказал ректор, обратившись к вошедшему «папаше».

Последний с недоумением смотрел на ректора и, очевидно, не догадывался, о каком пении он говорит.

«Давно ли у вас завелось обыкновение устраивать концерты в бане?» – спросил ректор. «Прежде об этих концертах что-то не было слышно».

«Вчера, должно быть, громко пели, что вы услышали», – не отвечая на вопрос ректора, сказал «папаша».

Часто после этого в банные дни ректор любил подшутить над инспектором, спрашивая его, будет ли сегодня спевка или настоящий концерт в бане.

Обычай петь в бане настолько укоренился, что он существовал до самого последнего времени, т. е. до закрытия семинарии.

 

Л. 72

 

Закончу этот рассказ случаем, происшедшим в этой же бане с одним из преподавателей семинарии. Баня в семинарии топилась обыкновенно через десять дней. Семинаристы ходили в баню по особому расписанию сразу после уроков и заканчивали мытье не позже 6 часов вечера. После учеников мылись в бане ректор (один), инспектор с помощниками, иногда преподаватели и другие служащие лица. Днем, во время уроков, баня была свободна. Иногда, впрочем, в это время мылись в ней то служители, то разная прислуга женского пола. Но бывало и так, что в эти же часы мылись и свободные от уроков преподаватели.

Однажды преподаватель прот[оиерей] Тр-нев[16], дав первые два урока и справившись, что баня свободна, захотел вымыться днем.

В семинарской бане, как полагается, было три отделения: отделение для раздеванья (предбанник), отделение где моются и отделение для паренья. В последнем находились две полки – одна повыше, где парились, другая на ½ аршина ниже. На этом последнем любители жаркого пара и мылись.

 

Л. 72 об.

 

Раздевшись в предбаннике, прот[оиерей] Тр-нев прошел в отделение для парящихся, поднялся на второй полок и здесь расположился мыться.

Прошло немного времени, как в баню явились три женщины – прислуги ректорская, инспекторская и эконома. Видя, что на вешалке висит длинная одежда и приняв ее за женскую, в то же время зная, что теперь кроме их, женщин, в бане никто быть не должен и что, наконец, они явились в баню по зову банщика, все трое разделись и вошли в баню. Двое из них остались в отделении, где моются, а третьей захотелось попариться. Взяв веник, она направилась в отделение парящихся.

Тр-нев в это время, распустив свои длинные, седые волосы, сидел, обратившись спиной к дверям. Распарив веник и поддав жару, рект[орская] кухарка поднялась на полок и, вытянувшись во весь рост, начала хлестать себя веником. В самый разгар ее паренья у Тр-нева случился приступ кашля, который и выдал его. Парившаяся, увидев пред собой мужчину, бросилась с полка, опрокинула шайку и, поскользнувшись,

 

Л. 73

 

растянулась у самых ног Тр-нева.

«Чего ты, глупая, испугалась, парилась бы…» – добродушно сказал Тр-нев.

Но «глупая» с криком и визгом спустилась с полка, открыла дверь и со словами: «Ой, разбилась, там сидит мужик!», не останавливаясь, где мылись ее компаньонки, пробежала на предбанник. Вслед за ней выбежали туда же обе женщины. Крик и визг их привлек внимание банщика.

«Что вы орете, обварились, что ли?» – спросил банщик, войдя в предбанник и видя пред собой поспешно одевающихся женщин.

«Там мужик забрался, седой такой», – сказала парившаяся на полке ректорская кухарка.

«Какой мужик?» – банщик посмотрел на вешалку. «Одежа поповская. Надо посмотреть», – и банщик прошел в баню.

Тр-нев в это время выходил в мытьевое отделение.

Увидев банщика, он засмеялся и сказал: «Кашель выдал, а то вымылись бы все, не заметив, что с ними моется мужчина».

 

Л. 73 об.

 

Первоапрельская шутка

 

Где вы, пленительные сны?

Напором жизненной волны

Далеко вы унесены.

 

Завтра 1 апреля – число не только обманчивое, но в некотором роде заразительное. Заразительно оно потому, что давало возможность невинно подшутить, завести интрижку не только людям молодым, но даже людям солидного возраста, с известным положением. Помнится, в одном из номеров «Историч[еского] Вестника» мне пришлось прочитать, как один сановный чиновник подшутил в это обманчивое число над своим равным по положению сослуживцем. Шутка эта известна была даже императору Николаю I, смеявшемуся от души проделке своего подданного.

Не оставалось это число незаметным и в семинарии. Прежде чем говорить о своих личных первоапрельских шутках, когда я

 

Л. 74

 

состоял на службе, я скажу, как относилась учащаяся молодежь к первоапрельским шуткам.

«Завтра 1 апреля», – тихо, почти на ухо, говорил Перцев, любивший заводить интрижки с барышнями, своему товарищу. Последний улыбается. «Помню, – отвечает он, – у меня все готово».

Ужин и молитва кончились. Большая часть учеников прошла в спальни. Но и в классах осталось еще немало. Иные, углубившись, писали срочное сочинение, некоторые «пилили» на скрипках. На задних партах старались, незаметно от других, писать письма. Вон Подольский, известный под кличкой «иронии», замуслил конверт и с довольной на губах улыбкой подошел к двум другим товарищам, сидевшим недалеко от него. Лица у всех довольные, веселые. Не трудно, конечно, догадаться, в чем состояло их занятие. Смеются – значит придумали какую-нибудь остроумную шутку.

И так во всех классах. Писали обманчивые письма не только кончающие курс VI-классники, писали и малыши – первоклассники. Всем одинаково хотелось обмануть кого-ниб[удь] в это обманчивое число.

 

Л. 74 об.

 

1 апреля писем в семинарии получалось, как никогда в течение года. Разнообразны эти письма были и по внешней форме, и по содержанию: были письма открытые, были и закрытые, писались в прозе, писались и в стихах. Большая часть писем посылалась без марок, следоват[ельно], с доплатой с адресата. С почты письма приносили иногда во время первого, иногда во время второго уроков. И вот, как только урок по[неразб.]вал, толпа учеников буквально осаждала учительскую, дожидаясь выхода инспекции для разноса писем. Письма наконец разнесены. В классах необычайное оживление, по временам неудержимый смех. А вечером слышны разговоры, кто и как попался на первоапрельскую «удочку». Так проходил день 1 апреля среди питомцев семинарии.

Пример заразителен. Появлялось иногда желание невинно подшутить над кем-нибудь и в нашей педагогической среде. В моих «Воспоминаниях» приведено несколько таких случаев. В последнее же время обычай этот

 

Л. 75

 

настолько укоренился, что преподаватели, когда 1 апреля проходило без обмана, как будто испытывали какую-то неудовлетворенность и даже, наконец, недовольства; особенно проявление этого чувства замечалось у тех преподавателей, которые были обмануты в прошлое 1 апреля. Так как этими шутками занимался исключительно я, то на меня в этот день и обращали все свое внимание.

«Кто на очереди попасть в твои лукавые сети?» – спрашивал меня кто-ниб[удь] из преподавателей.

«Теперь все привыкли к обманам, никого не проведешь», – отвечал я на такие вопросы, но мне не верили.

«Знаем мы тебя».

В настоящем рассказе я передам два случая первоапрельской шутки.

Однажды, месяца за два до 1 апреля, один из преподавателей[17], ярославский уроженец, сидя в учительской, сказал, что ему представляется возможность перейти в Ярославскую семинарию на гражд[анскую ]историю и что если он этим случаем не воспользуется, то уже навсегда останется в Вологде. На всякий случай я принял заявление этого

 

Л. 75 об.

преподавателя к сведению, имея в виду воспользоваться им хотя и в далекое еще 1 апреля. Незадолго до этого обманчивого числа я сходил в почтовую контору и взял чистый бланк для подачи телеграммы, а 1 апреля утром составил телеграмму от имени преподавателя, [имевшего] выйти в отставку: «Подал отставку, проситесь, не зевайте». Следовала подпись подателя телеграммы. Предупредив о предполагаемом обмане инспектора и еще двух-трех лиц, я передал тел[леграм]му швейцару с наказом, что как только преподаватель войдет в семинарию и будет раздеваться, он, швейцар, должен передать телеграмму по назначению, причем сделал ему некоторые наставления. В ожидании появления намеченного к обману преподавателя я встал на площадку, с которой можно было хорошо наблюдать и в то же время не быть замеченным. Прошло несколько времени, как преподаватель вошел в семинарию и стал раздеваться.

«Вам телеграмма, только что полученная», – раздев вошедшего и вручая ему телеграмму, сказал швейцар. Преподаватель торопливо распе-

 

Л. 76

 

чатал ее и стал читать. Поднявшись на первую площадку, он остановился и еще раз просмотре телеграмму, быстрыми шагами пошел в учительскую. Вслед за ним туда же прошел и я. Достав телеграмму из бокового кармана, он подошел к окну, снова прочитал ее и затем подозвал к себе инспектора. Вижу, между инспектором и преподавателем завязался оживленный разговор. «Должно быть, клюнуло», – подумал я, и стал наблюдать дальше. Вскоре уже знали о содержании телеграммы. И удивительное дело! Как будто на всех нашло затмение, и все забыли о 1 апреля. Получившему телеграмму преподавателю давали разные советы: одни советовали остаться в Вологде, другие перейти в родную семинарию. Он с одними соглашался, другим возражал. Прошло два урока. Преподаватель, занимавший в то же время должность секретаря, ушел в канцелярию. Предполагая, что он может послать телеграмму в Ярославль и что дальнейшая мистификация может привести к неприятным последствиям и доставить ему огорчение, я почти вслед за ним отправился в канцелярию с намерением открыть ему секрет телеграммы. Он сидел за своим секретарским столом.

 

Л. 76 об.

«Как вы решили с Ярославлем?» – спросил я.

«Сейчас посылаю телеграмму с запросом, какие кандидаты претендуют на это место. Окончательного ответа без совета с женой и родными пока дать не могу».

«Вы не забыли, какое сегодня число?» – обратился я к нему после небольшой паузы.

«Нет. А что?»

Я смотрел на него и улыбался.

Вдруг секретарь схватил себя за голову и встал со стула.

«Одурачили?» – крикнул он. «Ведь надо же, чтобы на меня нашло такое затмение. Еще выходя из дома, я помнил, что сегодня 1 апреля и что надо вас остерегаться. Но откуда вы узнали, что я не прочь был перейти в Ярославскую семинарию?»

Я сказал.

«При таких условиях трудно избежать ваших проделок и не поддаться обману».

«У всякого своя специальность и навык к известному делу», – сказал я, прощаясь с секретарем.

 

Л. 77

 

В этот же раз я подшутил над фельдшером семинарской больницы И. А. Мягковым. При обмене визитами в праздники со своими знакомыми у меня от времени накопилось много визитных карточек от разных лиц. Между прочим, была карточка А. А. Богословского[18], столоначальника Консистории. Этой карточкой я воспользовался для своей шутки с фельдшером. На обратной, чистой стороне карточки от имени Б[огословско]го я обратился к фельдшеру с просьбой пожаловать к нему, Богословскому, 1 апр[еля] в 12 часов дня для привития оспы его новорожденному ребенку. В 11 часов я пошел в больницу с целью повидать фельдшера и узнать, не будет ли он говорить что-ниб[удь] о полученном им приглашении к Б[огословс]кому. Я рассчитывал в этом случае на обычную его болтливость, зная, что он иногда любит похвастаться своими пациентами. Чтобы замаскировать свое появление, я попросил И[вана] А[лександрови]ча осмотреть у меня горло.

Во время этого осмотра он и проболтался. «Хорошо, что на днях получил свежий детрит[19].

 

Л. 77 об.

 

Вот уже третье приглашение получил. Сегодня в 12 часов иду прививать оспу к Богословскому».

«Завидую вам, И[ван] А[лександрови]ч, вы всегда при деньгах. Не худо бы и “пулечку” устроить», – сказал я, прощаясь с ним.

«За этим дело не станет», – промолвил он, провожая меня.

Ровно в 12 часов фельдшер явился в квартиру Б[огословско]го и встречен был женой последнего.

«Здесь живет А. А. Богословский?» – спросил Мягков.

Получив утвердительный ответ, фельдшер, к немалому удивлению, m-me Богословской, не отрекомендовавшись, кто он и зачем явился, снял пальто и калоши и без приглашения направился в зал.

Вынув из кармана трубочку и положив ее на стол, Ив[ан] А[лександрови]ч обратился к m-me Богословской, с нескрываемым изумлением и даже некоторым испугом смотревшей на действия фельдшера, с просьбой дать ему свечку и

 

Л. 78

воды.

«Да зачем это вам и для какой цели вы явились?» спросила хозяйка у странного посетителя.

«Я фельдшер семинарской больницы и пришел по просьбе вашего мужа привить оспу вашему новорожденному ребенку. Вынесите его сюда».

«Какого ребенка?»

И фельдшер, и хозяйка смотрели друг на друга с полным недоумением.

«Но ведь здесь квартира А. А. Богословского и вы его супруга».

«Да, но что же из этого?»

«Я получил приглашение от вашего мужа явиться к вам для привитии оспы вашему ребенку».

Хозяйка засмеялась, а И[ван] А[лександрови]ч выразил обиду.

«У меня есть сын, но ему уже 8 лет и оспа ему давно привита», – сказала Б[огословс]кая. Фельдшер поспешно вышел в прихожую и, взяв из пальто визитную карточку, предъявил ее хозяйке.

«Да, это визитная карточка мужа», – подтвердила она.

«Может быть, вы пригласили кого-ниб[удь] другого, не предупредив об этом мужа?»

Изобидилась, в свою очередь, хозяйка.

 

Л. 78 об.

 

«Пойдемте я вам покажу, что у меня нет детей, кроме одного 8-летнего сына».

Но Ив[ан] А[лександрови]ч, схватив разложенное на столе, не простившись с хозяйкой, поспешно вышел из квартиры.

Явившись после службы домой и выслушав рассказ жены о странном визите фельдшера, Б[огословс]кий немало посмеялся и понял, что над фельдшером кто-то подшутил. Чтобы оправдать себя в глазах И[вана] А[лександрови]ча, вечером Б[огословс]кий направился к нему и успел убедить его, что к этой шутке он, Богословский, непричастен и что это первоапрельская шутка проделана над ним кем-ниб[удь] из семинарии.

«Я теперь знаю, кто меня провел», – не без досады сказал Ив[ан] А[лександрови]ч.

 

Л. 79

 

Богослов день в семинарии

 

Живу я тем, что когда-то

Мне было дорого и свято.

 

Раздался благовест ко всенощной.

«Что завтра за праздник?» – спросили меня.

«Богослов день».

И сердце мое защемило при воспоминании об этом незабвенном семинарском празднике. В мыслях моих пронеслось давнее, прошлое время. Вспомнились мне первые дни моего обучения в семинарии, первый Богослов день, вспомнилось, как проводил я этот праздник, когда уже был старшим богословом, вспомнилось, наконец, время провождения этого праздника в среде милой мне сем[инарской] корпорации. Теперь все эти воспоминания вместе с впечатлениями детства составляют для меня предмет самых приятных сновидений. Они навевают грусть и в то же время напоминают весну с ее благоуханиями. Не услышишь больше и характерных серебристых звуков семинарского колокола, призывавшего под сени своего храма богомольцев, не увидишь

 

Л. 79 об.

 

нарядной толпы питомцев, празднично настроенных и спешивших в храм.

Теперь и в храме, и около храма мерзость запустения. Впрочем, не буду останавливаться на том, что есть, обращусь мыслями к тому, что было.

Первый год своего обучения в семинарии я жил на квартире близ церкви Воскресения Христова, что на Ленивой площади[20]. Ввиду дальности расстояния моей квартиры от семинарии мне, равно как и другим семинаристам, жившим в этом районе, разрешено было ходить к церковным службам в ближайшую от квартиры приходскую церковь.

Но вот наступил Богослов день, и все квартирные ученики должны были явиться как ко всенощному бдению, так и к литургии в семинарскую церковь. Меня, как поступившего в семинарию из дальнего духовного училища и даже по слухам не знакомого с этим праздником «богословов», особенно интересовал этот праздник. Помнится, я шел в семинарию с особой

 

Л. 80

 

охотой. Мне хотелось посмотреть и архиерейское служение, и нарядных «богословов», и на парадно одетых наших наставников, и вообще на всю праздничную обстановку.

Семинарская церковь среди других городских церквей в то время была сравнительно убога. Иконостас ее не блистал позолотой, пол был деревянный, вытертый, церковь была малопоместительна. Однако, несмотря на эти недостатки, она привлекала под свои своды массу богомольцев, желавших помолиться и послушать прекрасное пение семинарского хора.

Во главе управления епархией в то время находился епископ (с 1883 г. архиепископ) Феодосий, а ректором семинарии был прот[оиерей] П. Л. Лосев, оба любители, знатоки, а ректор даже и составитель нескольких церковных композиций*. Хотя семинаристы с лучшими голосами в то время вербовались в архиерейский хор, однако и в семинарском хоре оставалось еще много хороших, голосистых певцов. А если принять во внимание, что в хра-

 

* Так, прот[оиереем] Лосевым переложены на ноты песнопение: «Покой, Спасе наш, с праведными», составлена композиция на стихотв[орение]: «В шапке золота литого[21]» и другие, «Вечерний звон[22]» и другие.

 

Л. 80 об.

 

мовый праздник пел соединенный хор архиерейских и семинарских певчих, что случалось очень редко, при каких-ниб[удь] исключительных обстоятельствах, то понятно будет стремление горожан побывать в этот праздник в семинарском храме.

Не стану говорить ни о встрече архиерея в самый день праздника, ни о самом ходе богослужения: все это было обычно. Я, как, вероятно, и многие квартирные ученики, особенно младших классов, не заходя в семинарский корпус, после службы отправлялся в свою квартиру.

Как праздновали Богослов день старшие «богословы», т.е. кончавшие курс, мне непосредственно наблюдать не приходилось ни в первый год моего обучения в семинарии, ни в последующие два года. Только из рассказов «бурсаков», по приходе на другой день после праздника в класс, я узнавал, как провели свой праздник «богословы», кто из них «налетел» и при каких обстоятельствах. Интересовался я этими

 

Л. 81

 

рассказами мало, тем более что из учеников старших классов я почти никого не знал и знаком ни с кем не был. В то время старшие ученики по отношению к младшим держали себя далеко. Я, напри[мер], хорошо помню, что в верхний этаж, где помещались старшие классы, я не ходил и не знал хорошо даже расположения этих классов.

Более воспоминаний о Богослове дне сохранилось в моей памяти из последних двух лет моего пребывания в семинарии, и это конечно потому, что в праздновании Богослова дня мне пришлось принимать непосредственное участие. В наш праздник, когда я был уже в VI кл[ассе], епископского служения не было. Архиеп[ископ] Феодосий в августе месяце, во время объезда епархии, скончался в г. Тотьме. В чем же проявилось наше празднование? По принятому обычаю, у нас сделана была складчина, но что было куплено и сколько, теперь, конечно, не помню. В общем, наш Богослов день прошел сравнительно благополучно, и «падших», насколько помню, было не больше двух.

Хотя в план моего настоящего рассказа не

 

Л. 81 об.

 

было намерения поместить воспоминаний о весеннем богословском празднике (8 мая), празднике младших богословов – V-классников, когда мы, кончавшие курс, были накануне своего выхода из семинарии, однако я думаю сказать об этом празднике несколько слов, как памятном для меня, вот по какому случаю.

Накануне весеннего Богослова, незадолго до всенощной, я пошел к М. З. Зиорову, нашему инспектору, чтобы показаться ему в новой, только что полученной от портного суконной сюртучной паре. Обычай осматривать учеников во вновь сшитой для них той или иной одежде заведен был М[ихаилом] З[ахарови]чем и затем уже держался во все последующее время. Инспектор внимательно осматривал сшитое и, если что ему не нравилось, приказывал снести обратно портному для исправления или перешивки.

И вот, получив новую сюртучную пару и надев ее на себя, я отправился к инспектору.

«В новой паре? – выйдя из залы и увидев меня, спросил инспектор. – А ну, повернитесь, поднимите руки…»

 

Л. 82

 

Осмотрев меня со всех сторон, он вдруг спросил меня: «А в “обстоятельствах” не тесно?»

Я стоял и не понимал, о каких обстоятельствах он спрашивает.

«Ну, что же?»

«Я не понимаю вашего вопроса».

«”Обстоятельств” не слыхали, ну а середыш знаете?»

«Знаю».

«Присядьте».

Я сделал приседание, как во время гимнастического упражнения.

«Кажется, не тесно… Теперь можете и под венец в этой паре».

Я направился к выходу, но Мих[аил] Зах[аро]вич остановил меня вопросом: «Как вы празднуете завтрашний день? Вы понимаете, о чем я спрашиваю?»

Я сказал, что завтрашний праздник не наш и что никаких приготовлений к нему у нас не делается.

«Передайте вашим товарищам, чтобы они блюли себя особенно. Скоро экзамены… Кто будет

 

Л. 82 об.

 

замечен в чем-либо непотребном, тот будет рисковать многим».

Я вышел от инспектора и, явившись в свой класс, передал товарищам о предупреждении инспектора.

Это был первый Богослов день, когда Мих[аилу] З[ахарови]чу пришлось иметь дело с установившейся традицией семинаристов-богословов справлять свой храмовый богословский праздник.

Когда через год после этого я уже был на службе в семинарии, Мих[аил] З[ахарови]ч не без горечи вспоминал, как провели его V-классники, и не только его, но и опытнейшего «папашу».

А провели инспектора V-классники таким образом.

Явившись после службы в столовую, они налили в чайники водку, разбавив ее бальзамом. Получался цвет, похожий на чай. В присутствии инспекции, довольно долгое время находившейся в столовой, ученики свободно пили этот напиток и мало-помалу стали приходить в веселое настроение, некоторые же, менее осторожные, допустившие излишка, стали проявлять в своих действиях признаки нетрезвости. Об этих

 

Л. 83

 

последних скоро сделалось известно инспектору. Произошло расследование, раскрывшее, при каких обстоятельствах ученики дошли до состояния опьянения.

Празднование весеннего Богослова дня в 1886 году, когда инспектором был иеромонах Климент, закончилось бурной бумажной полемикой между ректором и инспектором и затем было предметом разбирательства прибывшим вскоре ревизором И. К. Зинченко. Подробно говорить об этом деле не буду, так как о нем изложено в моих «Воспоминаниях».

Перехожу к воспоминаниям о праздновании осеннего Богослова дня.

Это празднование происходило почти без всяких изменений и во все последующее время до вступления на Вологодскую кафедру епископа Алексия. Однако, прежде чем говорить об этом времени, скажу, как проводился Богослов день семинарской корпорацией.

С Богослова дня у преподавателей семинарии начинался ряд семейных вечеров. Начинались эти вечера в самый Богослов день у ректора и затем поочередно в каждое воскресенье

 

Л. 83 об.

 

продолжались у преподавателей. Вечера эти заканчивались последним воскресеньем перед Масляной. Такой порядок, начатый при прот[оиерее] П. Л. Лосеве, продолжался и при его преемнике, прот[оиерее] И. А. Лебедеве. При следующих ректорах-монахах эти семейные собрания, само собой, нарушились. При них этот праздник проходил бледно. Преподаватели являлись после литургии в этот день к ректору, поздравляли его с праздником и после чашки чая расходились. Особый характер приняло празднование Богослова дня в ректорство прот[оиерея] Н. П. Малиновского, о чем будет сказано несколько ниже.

С вступлением на Вологодскую кафедру епископа Алексия, что было в 1896 г[оду], празднование Богослова дня значительно изменилось. Этот епископ старался войти в более близкое общение как с учащими, так и с учащимися в семинарии. Служил он в семинарской ц[еркви] не менее трех раз в год и в Богослов день – непременно. После службы Пре[освящен]ный Алексий проходил в ученическую столовую и здесь вместе с воспитанниками и семинарской

 

Л. 84

 

корпорацией пил чай. В первое время угощение епископа и других гостей носило скромный характер. В последующее же время чаепитие в Богослов день происходило в классной комнате VI-классников. Угощение при этом отличалось большим разнообразием, и вся вообще внешняя обстановка имела более праздничный вид. Длинные столы, поставленные в большой классной комнате и накрытые белыми скатертями, были уставляемы разными печеньями, вареньями, тортами и фруктами. Все это угощение устроялось учениками на свой счет. Впрочем, были случаи, когда выдавалась на этот предмет и казенная субсидия.

Само собой разумеется, что старшие богословы не ограничивались в этот день только угощением гостей. Установившаяся традиция празднования Богослова дня соблюдалась и теперь, но к чести праздновавших должен сказать, что празднование это редко выходило из границ приличия; о каких-либо грубых выходках, довольно обычных в прежнее время, теперь почти и помина не было.

Порядок празднования Богослова дня не изменился и при следующих архиереях – Никоне и Александре. Правда, еп[ископ] Никон, вследствие почти постоянного

 

Л. 84 об.

 

пребывания его в Петрограде, редко служил в этот праздник в семинарии, хотя от этого торжественность праздника мало теряла. Стоявший в это время во главе управления семинарии ректор протоиерей Н. П. Малиновский, любитель парадной обстановки, умел и без участия архиерея обставить празднование Богослова дня торжественно. При нем введена была новинка, приуроченная к храмовому осеннему празднику, – это годичный акт. На этом акте, происходившем вслед за окончанием литургии и молебна, в семинарском зале читался отчет о состоянии семинарии за минувший год, выдавались лучшим ученикам награды в роде ценных книг в изящных переплетах, иногда двумя-тремя учениками читались лучшие сочинения. В промежутке между разными отделениями певчие семинарского хора исполняли концерт и играл духовой оркестр. После акта некоторые почетные гости отправлялись в квартиру ректора, где устраивался парадный обед на подписные деньги семинарской

 

Л. 85

 

корпорации. Обед проходил всегда оживленно. Говорились речи, провозглашались тосты, пелись многолетия. По окончании обеда, проводив почетных гостей в роде архиерея и губернатора, семинарская корпорация долго еще не расходилась, ведя оживленную беседу и делясь между собою впечатлениями дня. Впрочем, такие парадные обеды были не ежегодно. Большею частью они носили скромный характер, устраивались в помещении правления семинарии и происходили в тесной товарищеской среде. На этих обедах всегда принимали участие и жены семинарской корпорации.

В ректорство прот[оиерея] Малиновского и в столе семинаристов в храмовый праздник были сделаны некоторые добавления в роде фруктов и пирожного. О. Малиновский более других снисходительно относился и к «богословским грешкам» семинаристов, конечно, если они не переходили границ приличия и умеренности.

Таковы мои воспоминания о Богослове дне от дней юности до дней старости.

 

Л. 85 об.

 

Последняя служба в семинарской церкви в день ее храмового праздника была в 1918 г[оду], когда семинария находилась уже в ведении новых хозяев и когда я жил не в семинарии, а на квартире вблизи Екатерининской церкви.

Был канун праздника. От бывшего ректора семинарии прот[оиерея] Кибардина я неожиданно получил приглашение явиться ко всенощному бдению и, как бывшему старосте семинарской церкви, взять на себя обязанность, соединенную с этой должностью. Около 6 часов вечера я вышел из своей квартиры, направляясь в семинарский храм. Благовест раздался, когда я поравнялся с домом б[ывшего] Дворянского собрания. Меня обогнал трусивший по тротуару неизвестный мне пожилой мужчина.

«Господи! В семинарии служба… Дай-то, Господи», – отрывочно говорил он.

Что хотел выразить этими отрывочными

 

Л. 86

 

фразами неведомый мне мужчина, сказать трудно. По приходе в церковь он купил у меня около десяти свечек и сам поставил их к иконам. Церковь скоро наполнилась богомольцами, с удивлением озиравшихся по сторонам. Отсутствие обязательных и неизменных богомольцев – семинаристов в этот знаменательный праздник производило невыносимо тяжелое впечатление. Чувствовалось, что в последний раз собрались мы в родном для нас храме, в том храме, под кровом которого воспитывались и учились тысячи юношей.

Да, это была последняя служба в семинарском храме!

Прошло уж после того шесть лет. В течение этого времени, должно быть в 1921 году, мы еще раз собирались в семинарский храм в вечернее время, чтобы отслужить панихиду по своим умершим сослуживцам. И самый повод собрания в церкви, и та обстановка, которую пришлось видеть в ней (церкви) произвели на всех чувство скорби и щемящей тоски.

 

Л. 86 об.

 

И вот, когда раздался благовест в городских церквах в канун Богослова дня, мои мысли переносятся в прошлое. И понятно, когда жизнь наша наполнена какой-ниб[удь] привязанностью, все думы невольно полны бывают о предмете нашей привязанности.

Душа тоскует о потерянном блаженстве юных дней, в ней пробуждаются воспоминания, и хочется снова пережить святые минуты былого, особенно в нынешние тяжелые дни, когда голова беспомощно склоняется долу от житейских невзгод, когда не мил становится белый свет и существование тянется уныло, без подъемов, без надежд, однообразной тюрьмой, хотя и без стен, без бодрости и жизни.

Завтра праздник…

Тяжело так о нем вспоминать…

К сердцу кровь вдруг прихлынет потоком огня,

Обожжет и отхлынет опять.

 

Л. 87

 

И тоскливое сердце как будто горит,

И трепещет, и плачет оно,

И чудесные были в бреду говорит

О блаженстве, так бывшем давно…

И думается мне, что завтрашний праздник не останется бесплодным среди бывших питомцев семинарии. Как бы хотелось в этот день объединиться и провести время в задушевной беседе. Какою теплотой были бы обвеяны эти отрадные воспоминания!

Как в видимой природе после ненастья бывает ведро, после бури тишина, после беспросветных, гнилых дней блеснет солнце и рассыплет во все стороны стрелы своих греющих, ласкающих лучей, так и наш богословский праздник в воспоминаниях о нем, может быть, подобно ясному, красному солнышку согреет теплым чувством разбросанных по разным

 

Л. 87 об.

 

углам России бывших питомцев незабвенной almae matris и заставит их хоть минутно забыть суровую, неприглядную действительность. Может быть, в минуты томления и уныния вспомнят они о том счастливом уюте, о зеленых годах золотой юности, проведенных под сенью родного храма, под кровом Апостола Любви, вспомнят не только храм, где они молились, но и храм науки, где учились, и «мужей, добру учивших нас»[23].

И хочется верить, что завтра бывшие питомцы, сущие в священном сане, вспомнив свой семинарский богословский праздник, с особенным одушевлением в своем молитвенном

 

Л. 88

 

обращении к Апостолу Любви пропоют тропарь нашего храмового праздника: «Апостоле, Христу Богу возлюбленне, ускори избавити люди безответны… и належащую мглу языков разгони…»

 

25.09.1924

 

Л. 88 об.

Я в роли генерала

 

Когда я был еще холостым, то по окончании каждого учебного года ездил на свою родину в село Вознесенье, что на Вохме, Никольского уезда. Пробирался я в свой родной край разными путями, то на Ярославль и затем по Волге до Казани, где пересаживался на другой пароход и отправлялся по Каме и Вятке до Котельнича, а отсюда 120 верст ехал «горами». Бывал по Волге же до Юрьевца, потом по р[еке] Унже до Макарьева и от последнего 250 в. «горами». В 1890 году, по окончании учебного года, я надумал проехать на родину чрез Устюг по Вятскому тракту. Железной дороги от Вятки до Котласа в то время еще не было. Плыть на пароходе от Вологды до Устюга мне пришлось с кончившими в этом году семинаристами, среди которых оказалось несколько хороших певцов,

 

Л. 89

 

были хорошие рассказчики. Один из этих последних очень умело копировал разных преподавателей и особенно удачно – фельдшера семинарской больницы Воскресенского, теперь уже давно покойного.

По началу бывшие питомцы заметно сторонились и стеснялись меня. Украдкой ходили они в буфет, украдкой даже курили. Заметив такое к себе отношение, я сделал им упрек, сказав, что они теперь такие же полноправные граждане, как и я, что на пароходе я не член семинарской инспекции, а частное лицо, такой же путешественник, как они, и что стесняться меня по меньшей мере странно. Отношения наши сразу изменились. Насколько раньше они отделялись от меня, настолько теперь старались быть ближе ко мне. Садясь около меня, они то рассказывали о своих похождениях в разное время, то расспрашивали меня о тех или иных случаях семинарской жизни. Время за этими рассказами и воспоминаниями прошло незаметно.

 

Л. 89 об.

 

Наконец мы прибыли в Устюг. Распростившись со своими приятными спутниками, я сошел с парохода и, взяв извозчика, поехал на станцию. Свободных лошадей на станции не оказалось. Мне обещали подать их только часа через два.

Хотя в Устюге мне пришлось быть в первый раз, осматривать его, ввиду позднего времени, я не пошел. Я вышел из станционного дома и, остановившись у калитки, стал обозревать то пространство, которое было доступно моему взору.

Мысли мои, однако, незаметно обратились к давно минувшему времени, к истории г. Устюга. Мне хотелось узнать, где находится Гледенский монастырь, в каком направлении лежит та местность, на которую по молитвам прав[едного] Прокопия отведена была каменная туча, и т. д. Раздумывая о минувших судьбах Устюга, я не заметил, как ко мне подошел один из моих спутников по пароходу Н. А. Умнов[24].

«Вы куда и когда едете?» – спросил он меня.

 

Л. 90

 

«Я искал вольных лошадей и не нашел. Не по пути ли нам ехать? Я еще на пароходе хотел спросить вас об этом».

Я сказал.

«Я еду по этому же направлению. Не возьмете ли меня с собой? Ехать вместе нам придется верст 60».

Я не только согласился, но и обрадовался такому предложению Умнова.

Узнав, что лошади будут поданы только часа через два, Н. А-ч оставил меня, сказав, что он сходит за оставленными у своих знакомых вещами и явится в скором времени.

В назначенное время Н. А-ч действительно пришел, но выехать нам пришлось с некоторым запозданием. Мы оставили город уже после полуночи.

Звон привязанных к дуге колокольцев и ровная езда убаюкали меня. Я задремал. Долго ли я находился в дремотном состоянии,

 

Л. 90 об.

 

не знаю. Проехали мы не менее 15 верст. Мой спутник, видимо, не спал. Он делал какие-то движения и как будто намеревался что-то сказать мне. Я подумал, что ему необходимо выйти из кибитки и хотел спросить его об этом, но Н. А-ч предупредил меня. «Вы не спите? – обратился он ко мне с вопросом. – У меня, видите ли, явилось одно желание».

Он остановился и повернулся ко мне боком.

«Какое желание?»

«Выпить… В Устюге, за поздним временем, мне не удалось, несмотря на все попытки, ничего достать. Теперь представляется возможность достать бутылочку водки, версты через две питейное заведение, но… знаете…»

Он замялся.

«В чем же дело?» – спросил я.

«Видите ли, нужно проделать одну штуку. Не знаю, согласитесь ли вы только, а то

 

Л. 91

 

ничего не выйдет».

Признаться, я очень заинтересовался, какую штуку нужно проделать, чтобы достать водку.

«Не согласитесь ли вы разыграть роль генерала?» – спросил меня Умнов. При этом мне показалось, что он как будто съежился, думая, вероятно, не обидел ли он меня таким странным предложением.

«Т[о] е[сть] как это роль генерала?» – не без крайнего изумления в свою очередь задал я ему вопрос.

«Очень просто. Если мы остановимся у питейного и будем просить целовальника об отпуске нам водки как простым, обыкновенным проезжим, то мы не достигнем своей цели: целовальник ничего не даст. Если же я буду просить для вас как для генерала, то он не решится отказать». При этом Умнов наметил такой план действий. Я должен сидеть в кибитке (тарантас с накладушкой, закрытый спереди для защиты от пыли, дождя и солнца грубым

 

Л. 91 об.

 

холстом или парусиной) и не показывать себя, а на обращение его, Умнова, ко мне отвечать по возможности на басе, отрывисто и сердито. Я подумал и согласился.

Въехали в деревню и подкатили к питейному. Умнов высунулся из кибитки и издал какой-то звук, не то радостный, не то удивленный.

«Дело наладится. Смотрите-ка, у питейного валяется пьяный. Это к нашему благополучию», – тихо промолвил Умнов и быстро выскочил из кибитки.

Недоумевая, каким образом пьяный может оказать нам услугу, я слегка открыл нашу завесу и осмотрел место действия.

Умнов между тем поднялся на крыльцо питейного и начал тихо стучать в двери. Из спальни вскоре послышался сердитый окрик целовальника, однако тотчас же почти перешедший в более тихий и сдержанный.

 

Л. 92

 

«Откройте поскорей. Пока не проснулся генерал. Сохрани Бог, если он увидит пьяного, поднимет такую бурю, что не будете рады своей жизни», – услышал я угрозу Умнова.

Дверь действительно открылась, и Н. А-ч вошел в заведение. Прошло минут не больше 5-7, как Умнов, сопровождаемый целовальником, появился на крыльце.

«Смотрите же, чтобы впредь не было таких беспорядков. Счастье вам, что его пр[евосходительст]во почивает. Ну, до свидания!»

«Счастливый путь, ваше благородие».

Умнов подошел к кибитке.

«Ваше пр[евосходительст]во, вы спите?» – обратился он ко мне.

«А? Что? Почему остановка?» – спросил я довольно громко и сердито Умнова, влезавшего в это время в кибитку.

«Трогай!» – крикнул он ямщику, и мы двинулись дальше.

«Не только выпивку, но и закуску достал», – заняв свое место и показывая штук пять вареных яиц, сказал Умнов.

«Теперь можно и выпить, ваше пр[евосходительст] во», – обратился он ко мне. Мы отъехали версты две от деревни и сделали остановку. Лошади наши после получасовой остановки отдохнули, и мы снова пустились в путь. Поверил ли ямщик, что я действительно генерал, не знаю, но только вплоть до приезда на родину, на расстоянии более 200 верст, ямщики титуловали меня «вашим пр[евосходительст]вом». Впрочем, станции за две до дома это титулование было несколько исковеркано, но название «генерала» за мной сохранилось.

С Умновым я расстался, проехав с ним около 60 верст. Этот Умнов, посланный на казенный счет в Петербургскую академию, на 4-м курсе заболел после неудачно сделанной ему операции, был отправлен на

 

Л. 93

 

родину, где и скончался. Проездом на родину он остановился в Вологде, где ему, в ожидании парохода, пришлось прожить несколько дней.

В конце светлой недели я совершенно неожиданно получил от него письмо с приглашением навестить его. Я тотчас же собрался и пошел. Помещался он в номерах Юшина. Не зная о его болезни, я был буквально поражен, когда, по прибытии в номер, увидел Н. Ал-ча лежащим на высоко поднятых подушках.

«Вот в каком положении вы видите своего бывшего адъютанта», – пошутил Умнов.

Мы похристосовались.

Н. А-ч пригласил меня сесть, рассказал историю своей болезни и неудачной операции и затем с грустью прибавил: «Еду теперь умирать, жизнь обрывается в самый завидный период времени… С тех пор, как доктора стали посылать меня в деревню, я понял, что дни мои сочтены, и я примирился с этим. Давайте-ка выпьем… Унывать не

 

Л. 93 об.

 

стоит и грустить грешно верующему христианину, тем более что теперь Светлая неделя, все печальное да мимо нас идет».

Мы выпили. Я старался настроить себя так, чтобы быть и казаться веселее, но это мне не удавалось. Слезы просились на глаза при виде молодой, угасающей жизни.

Просидел я у Н. А-ча часа два и затем, расставаясь с ним, обещался еще навестить его, но видеть Умнова мне более не пришлось: когда я пришел в номера Юшина через день, то узнал, что он накануне выехал из Вологды.

 

Л. 94

 

Еще глупое положение

После оставления Рабкрина я служил в школах 2-й ст[упени] №4 и 5 и в бывшей фельдшерской школе, теперь мед[ицинском] техникуме, преподавая в этих школах латин[ский] язык. Материально эта служба меня, конечно, ничуть не обеспечивала. После перенесенной мною тяжелой болезни я значительно поправился, и силы мои настолько восстановились, что выходить на пенсию и зачислить себя в число инвалидов мне крайне не хотелось. Служба в школах хотя меня далеко не обеспечивала, но она мне нравилась хотя бы потому, что давала право на продолжительный отдых, особенно летом, и напоминала то время, когда я служил в семинарии. Нравилась эта служба еще и потому, что приходилось вращаться в интеллигентной среде, чуждой разных крайностей. Тех глупых положений, какие я пережил, служа в Рабкрине, я не испытывал по той, конечно, простой причине, что занятия в этих

 

Л. 94 об.

 

учрежденьях были для меня более сродни.

Возвратившись из деревни в последних числах августа (1924 г[ода]), я в ожиданье открытия занятий в мед[ицинском] техникуме проводил время праздно, навещая некоторых своих знакомых, с которыми мне не пришлось видеться в течение всего лета, не предполагая, какое глупое положение мне придется пережить.

2 сентября, что было в воскресенье, я пошел, как и ранее то было, в ближнюю к моей квартире Екатерининскую церковь к поздней литургии. Уже спускаясь с лестницы, я услышал оклик одного из моих детей, пожелавшего узнать, в какую церковь я иду.

«Что за вопрос, – сказал я, – конечно в Екатерининскую».

«Разве ты не знаешь, что сегодня юбилей о. Иоанна Кострова?[25]»

Такое сообщение, признаться, меня застало врасплох. Правда, живя еще в деревне, я слышал от старшего сына, что в сентябре

 

Л. 95

месяце предполагается праздновать юбилей прот[оиерея] Кострова, но это известие в голове у меня не удержалось, и притом было еще только начало сентября; я мог думать, что прихожане Дмитр[иевского] храма, где настоятельствует о. прот[оиерей] Костров, рассеянные по всему городу, будут своевременно оповещены о дне юбилея. Возможно, конечно, что ко мне и приходили с повесткой о дне празднования юбилея, но сообщить мне, когда я возвратился из деревни, было некому.

Я посмотрел на часы. Был 11-й час в начале. «Надо пойти, молебен да застану», – решил я и направился в церковь Димитрия чудотворца. Служба совершалась в холодном верхнем храме. Я вошел в церковь и стал направо, против старостинского ящика. Пели «Символ веры».

«В самый раз», – подумал я и старался настроить себя молитвенно, но это мне не вполне удавалось. Мысли мои рассеивались. Я вспоминал то время, когда мне пришлось знать юбиляра, когда он был семинаристом. Вспомнил, как он в качестве

 

Л. 95 об.

 

музыканта-бандуриста играл на своей бандуре во время семинарской вечеринке, где я жил и где ученики VI кл[асса] вздумали устроить эту вечеринку*. И.И. Костров и в то время производил впечатление серьезного человека среди всех своих товарищей. Вспомнил даже, как юбиляр был учителем пения и музыки в семинарии. Все эти воспоминания мимолетно пронеслись в моей голове.

Служба между тем постепенно приближалась к концу. Пропета уже и молитва Господня «Отче наш».

Я только что поднялся с колен, как ко мне подошел церковный староста и, вручая мне какой-то пакет, сказал: «Вот этот пакет вы вручите о. протоиерею после того, как скажете свою речь юбиляру».

Я с крайним изумлением посмотрел на старосту, думая, что, вероятно, он по ошибке принял меня не за то лицо, к которому он должен обратиться. По правде сказать, хотя я и состоял прихожанином Дмитр[иеевской] церкви, но к богослужениям в эту церковь почти

 

* Помню, что вечеринка была устроена в феврале месяце, когда, по случаю сильных морозов, доходивших до 40о, в семинарию не ходили заниматься около недели.

 

Л. 96

 

не ходил за исключением раз двух в год, когда являлся для исповеди. Вполне поэтому естественно мне было сделать заключение в ошибке старосты. Он мог не знать меня, а потому мог ошибиться.

«Какую речь?» – спросил я старосту, отступая даже несколько назад.

«Приветственную речь о. протоиерею».

«Не понимаю вас. Вы, вероятно, ошиблись, я только что приехал из деревни и о юбилее узнал случайно сегодня, я совершенно не подготовлен, чтобы произносить какую-ниб[удь] речь».

Староста, по-видимому, не вникал в то, что я говорил ему, и совал мне в руку какой-то пакет, говоря: «А это вот пакет со вложением денег в виде подарка».

Я еще раз решительно заявил, что никакой речи говорить не буду.

«Как же так?» – с недоумением посмотрев на меня, сказал староста и быстро направился на клирос.

Прошло две-три минуты, как староста

 

Л. 96 об.

 

вновь предстал предо мной.

«Как хотите, а только речь должны произнести вы, так решено было на собрании», – промолвил староста, снова подавая мне пакет.

«Я ни о каком собрании не слыхал и постановлений его не знаю, я уже сказал вам, что только вчера явился из деревни…»

«Но как же быть-то… Вы ставите нас в неловкое положение».

Молящиеся стали озираться на нас. Я готов был в это время смальчишествовать и уйти из церкви.

Староста между тем, оставив меня и пошушукавшись с двумя-тремя лицами, стоявшими за свечным ящиком, снова быстро прошел на клирос.

На клиросе певчие кончали уже концерт. Еще несколько минут – и начнется молебен. В тот момент, когда открылись царские врата и диакон произнес: «Со страхом Божиим», предо мной снова предстал староста.

«Вас просят на клирос», – сказал он.

 

Л. 97

 

Не отдавая отчета в своих действиях, чисто механически я направился на правый клирос. У меня мелькнула мысль, что мне предложат прочитать адрес… И я успокоился.

Но увы! На клиросе снова стали просить меня о том же, о чем просил и староста.

«Да хоть что-ниб[удь] скажите», – и при этом предупредительно стал снимать с меня пальто, а калоши по инерции я снял уже сам.

Между тем юбиляр говорил уже отпуст. Я стоял, как чурбан, ничего не понимая и ничего не видя. Мое нервное состояние дошло до последней степени, сердце усиленно билось. Я был совершенно безволен и отказаться от произнесения речи не имел мужества.

В этот момент юбиляр, выйдя из алтаря, остановился на солее и стал говорить речь.

Нервно сжимая пакет в своей руке, я старался вникнуть в смысл речи юбиляра, но это мне не удавалось, мысли мои разбрасывались, и я лишь беспомощно смотрел то на юбиляра, то взоры возводил горé. Почти в самый последний момент

 

Л. 97 об.

 

я догадался спросить, что за пакет у меня в руках. Оказалось, в нем вложено было 50 руб[лей] денег, собранных прихожанами для поднесения в роде подарка юбиляру.

О. Костров кончил свою речь и стал сходить с солеи для служения молебна. В этот момент кто-то со словами «идите» почти столкнул меня с клироса, и я оказался посреди церкви, растерянный и смущенный. Юбиляр, заметив мое намерение говорить, снова встал на солею, обратившись, конечно, лицом ко мне. И я начал говорить.

В своей речи я коснулся деятельности юбиляра как церковного пастыря и, в частности, духовника. Я чувствовал, что речь моя бледна и слаба фактами. Зная, что юбиляр был членом консистории, председателем свечного комитета, учителем в училищах духовном и епархиальном, но говорить о службе о. протоиереем в этих учреждениях я не решился, хотя и был осведомлен, наприм[ер], что, как председатель свечного комитета, он пользовался большим авторитетом и много потрудился в развитии

 

Л. 98

 

и улучшении свечного завода.

Кончил я свою речь, как и все вообще речи кончаются, пожеланием, чтобы юбиляр в полном благополучии и здоровье дожил на утешение своих духовных детей до 50-летнего юбилея и затем вручил ему пакет со вложением 50 руб[лей].

Когда после службы я зашел в квартиру юбиляра и рассказал во время чаепития, при каких исключительных обстоятельствах мне пришлось говорить речь и какие переживания я в это время испытал, все бывшие в квартире юбиляра, не исключая и самого юбиляра, посмеялись от души, а некоторые из гостей рассказали аналогичные случаи из своей жизни.

Во время своей службы в семинарии мне иногда приходилось по разным случаям говорить речи. Помню, как я говорил речь при проводах А. Д. Брянцева («папаши»), Е. А. Бурцева и, кажется, Н. И. Хильтова. Но эти речи говорились в своей товарищеской, почти семейной обстановке. Сознаюсь, что я не обладаю даром слова и не могу говорить гладко, как другие ораторы, но я, выступая со своею речью, знал, что меня не осудят, а потому говорил свободно, без особого смущения, говорил по своему

 

Л. 98 об.

 

личному желанию, а не вынужденно. Разница в том и другом случае очень большая. Хотелось бы попутно рассказать, как мне пришлось вынужденно говорить проповедь в весенний Богослов день в семинарском храме, но оставляю этот рассказ до другого раза.

 

Л. 99

 

О приезде еписк[опа] Антония в Вологду я передам рассказ очевидца.

Накануне своего приезда епископ телеграммой просил бывшего в Вологде викария, преосвящ[енного] Варсонофия не начинать до него литургии, так как намерен был служить сам. Викарий и весь сонм духовенства ко времени прибытия поезда были уже на вокзале. Как произошла сама встреча, неизвестно. Рассказывали только, что с первых же слов новоприбывший владыка сделал замечание викарию за то, что он самовольно отлучался из Вологды в Устюг летом. Заехать ко Спасу, по обычаю всех вновь прибывающих в Вологду, владыке не пришлось, так как давно уже было время служить литургию, так что прямо с вокзала он и направился в Успенский собор. Служили вместе оба преосвященных. Все служащие обратили внимание на особенную торопливость преосв[ященного] Антония в служении и на манеру употреблять дикирий и трикирий. Последнее особенно как-то неловко выходило у него. Преосвящ[енный] Варсонофий, говорят, какую-то остроту отпустил на этот

 

Л. 99 об.

 

счет, заставившую всех сослуживших засмеяться. После литургии владыка приветствовал присутствовавшую в храме паству речью, в которой особенно отметил некоторую необычайность назначения его на Вологодскую кафедру, состоявшую в том, что в тот самый день, когда скончался покойный епископ Израиль, он сам был тяжко болен и также готовился к отходу в вечность. Речь еп[ископа] Антония особенного впечатления не произвела, а манера служения произвела впечатление, далеко не выгодное для него. Особенно не понравилось вологжанам, привыкшим к чинности и плавности служения покойного преосвящ[енного] Израиля, то, что еп[ископ] Антоний никак не может стоять покойно: переминается с ноги на ногу, склоняется всем корпусом то на одну, то на другую сторону, то назад, то наперед, возгласы говорит слишком торопливо, благословляет так, что нет возможности разобрать – благословение ли он преподает или делает какой-то недовольный жест рукой, а что всего более не понравилось, так это то, что владыка худо крестится,

 

Л. 100

 

выходит тоже что-то очень непохожее на крестное знамение. Конечно, в существе дела это все мелочи, но такие мелочи, которые много способствовали невыгодности общего впечатления. Все, однако, с первого же раза решили, что владыка больной человек. Прямо тут же, при выходе из церкви, высказывалось, что ненадолго-де приехал новый архиерей, недолго наживет. После литургии все сослужившие были приглашены в архиерейские покои. Здесь произошел небольшой эпизод курьезного характера. Когда чай был кончен, гости встали, чтобы откланяться, но владыка остановил, попросив остаться, что «нужно-де подкрепиться после служебных трудов и чем-ниб[удь] более существенным, нежели чай» и при этом обратился к эконому, тут же бывшему, с приказанием распорядиться насчет закуски. Эконом, не предвидевший подобного обстоятельства и знавший, что никаких запасов на сей предмет нет, доложил: извините, мол, Ваше Пр[еосвященст]во, у нас ничего не приготовлено. «Как, ужели в архиерейском доме не найдется куска пирога или хотя

 

Л. 100 об.

 

какой-ниб[удь] икры и бутылки вина? Идите и распорядитесь сейчас же!» Старик, делать нечего, пошел. Многие из присутствующих также знали, что хотя эконом и ушел, однако толку из этого никакого не выйдет, а потому чувствовали себя не особенно ловко. Выручил из беды викарий. Подозвал к себе протодиакона и шепчет ему на ухо: «Уведи ты их, Христа ради, ничего тут у них (т. е. в архиер[ейском] доме) нет, и меня-то с голоду заморили». Протодиакон передал это архимандриту, и тот снова стал сбираться, а за ним и другие. Владыка, должно быть, уже сообразил, в чем дело, и более не удерживал. Так первая попытка владыки угостить своих новых сослуживцев и не удалась. Что далее было между Преосв[яще]нными Антонием и Варсонофием, осталось, конечно, между ними, но только Варсонофий не остался даже ночевать под одной кровлею с епископом Антонием, в тот же вечер укатил в Устюг.

На другой день состоялось представление городского духовенства.

Сидим мы, рассказывал ректор, в гостиной –

 

Л. 101

 

слышу в зале шелест движения и сдержанный шепот. Выглянул в дверь – вижу, собралось все духовенство с благочинными во главе, один из них с образом, а другой с хлебом и солью на серебряном блюде. Благочинный, вижу, делает какие-то знаки, как будто хочет что-то сказать. Выхожу – что скажете? «Сделайте милость, скажите от духовенства приветствие Владыке, собрались вот, а говорить никто не берется». Хорошо… Вышел и Преосвященный. Сказал ему несколько слов от лица духовенства, а сам отошел к сторонке и стою, интересно послушать. Как и следовало ожидать, архипастырь встретил духовенство речью. Начал с того, что он сын причетника, и изложил самым подробным образом всю свою биографию, причем ясно была проведена мысль, что он человек необыкновенный. И родители его – люди необыкновенные. «Отец причетник, но какой это человек? Это был человек умнейший. Он был отличный певец, превосходно читал. Он был художник – играл на гуслях, он был живописец. Я глубоко чту его память. Я так уважаю его, что и теперь всякому причетнику окажу более внимания и снисхождения, чем священнику. Отец мой и тем

 

Л. 101 об.

 

человек необыкновенный, что он бесов изгонял!..» Долго в этом же роде продолжал архиерей, высказал между прочим, что он также обладает даром изгонять бесов, что он прозорлив, что он с первого взгляда может узнать душу человека, что достаточно только ему взглянуть в глаза, и он уже будет знать, кого пред собой видит. Дошла речь и до болезненности владыки. Высказался он, что давно уже болен. Излагая свою биографию, он коснулся обстоятельств своей семейной жизни. «Когда я был преподавателем Симбирской семинарии, мне стали предлагать священническое место в соборе. Предлагал протоиерей кафедральный[26], а у него была дочь. Протоиерей этот был тоже замечательный человек! Я и женился на его дочери и поступил в собор во священники. Жена моя была больная, неизлечимо больная. Только год я жил с ней как с женой, а все остальное время – лет шесть – как брат с сестрой. Наконец она умерла. Когда я овдовел, мне стали предлагать монашество, стали убеждать меня постричься, но я слышать не хотел. Так прошло много времени, меня убеждали, а я не хотел, только вдруг заболел, тяжко

 

Л. 102

 

заболел холерой и вот тут-то дал обет: “Господи, если я выздоровею, то приму монашество и всего себя посвящу на служение Тебе!” Выздоровел и принял монашество. Я и теперь страдаю болезнью позвоночника и ужасным малокровием, и при том я человек крайне нервный. Опасностей я никаких не боюсь и бесов не боюсь, но боюсь неожиданностей». При этих словах владыка снял с себя клобук и поставил на угольный столик под иконою, налево от входной в гостиную двери. Едва-едва успел он сделать несколько шагов от столика, как висевшая над ним икона (громадная икона – изображение Распятья на холсте в массивной золотой ризе) грохнулась на пол, задев даже верхним краем рясу Пр[еосвяще]нного. На всех присутствующих обстоятельство это произвело весьма сильное впечатление, не говоря уже о самом в[лады]ке, который в первые минуты казался глубоко пораженным происшедшим. У многих, как после сказывали, невольно родилась мысль, что-де это падение предвещает. Ту же мысль высказал и Пр[еосвяще]нный. Причина падения иконы так и осталась невыясненной. Когда ее подняли, клобук Пре[освящен]ного оказался

 

Л. 102 об.

 

сплющенным. Оправившись, владыка снова принялся продолжать свою речь. Было высказано, что он юрист, прекрасно знает законы и без справки в законах никогда не решит ни одного дела; он прекрасный администратор и настолько хорошо знает все дела, что может читать не только то, что пишется в представляемых ему бумагах, но – и это глав[ным] образом – он может читать между строк; он опытный педагог, в этом смысле он врач, установившейся системы воспитания и обучения и каких бы то ни было наказаний в воспитательной деятельности подведомственных учебных он не потерпит; исправлять воспитанников, допустивших какой-ниб[удь] проступок, следует только убеждением и лаской. «Нашалит мальчик – я позову его к себе, напою чаем, закормлю конфектами и непременно всегда достигну того, что он исправится. Дурные баллы по успехам – это абсурд! Как учитель ставит дурной балл ученику? За что ставит? За то, что он не знает урока. А почему ученик не знает урока? Потому что

 

Л. 103

 

учитель не научил его, потому что учитель не объяснил ему урока! Значит, учитель ставит дурной балл не ученику, а себе, именно себе, за то, что он плохой учитель, что не умеет научить ученика!!! Мало того – он ставит дурной балл мне, архиерею, за то, что я терплю такого неспособного учителя, который не может научить ученика так, чтобы он удовлетворительно знал урок!!!» (Это было сказано с особенной, все возрастающей интонацией и сильными жестами). В заключение своего рассуждения о педагогике владыка решительно высказал, что он не допустит каких бы то ни было наказаний в учебных заведениях, а учителей, ставящих ученикам неудовлетворительные баллы, будет иметь на худом счету. Было, однако, высказано и несколько симпатичных мыслей. Так, в[лады]ка заявил, что в своем управлении епархией он глав[ным] образом будет заботиться об участи вдов и сирот. «Явится ко мне благочинный, первым делом вопрос ему: много ли у тебя в округе вдов и сирот, как они живут, чем существуют, получают ли пособие, сколько именно и откуда, заботится ли о них благочинный».

С тяжелым чувством представлявшееся

 

Л. 103 об.

 

духовенство вышло из келлий архиерейского дома.

О выходе епископа Антония из Вологды и его проводах рассказывали много интересного, но помещать эти рассказы в настоящих воспоминаниях воздерживаюсь, ибо нахожу, что личность епископа Антония, по моему мнению, обрисована достаточно.

 

Л. 104

 

Бытовая картинка из жизни педагогов

 

В одно время в квартире преподавателя семинарии Вас[илия] Ив[ановича] Покровского сидели: преподаватель семинарии же Фед[ор] Ал[ексеевич] Соболев и два преподавателя дух[овного] училища, Афинодор Н[иколаевич] Малинин и Ник[олай] Арк[адьевич] Колпаков[27]. Сидели они не в столовой, а в кабинете, чтобы, как выразился Покровский, избежать лишних глаз, чтобы око не видело и ухо не слышало, что будет происходить в их интимной беседе.

Пред ними в уютном уголке, на круглом столе стояли графин с водкой и бутылка рябиновой с самой обыкновенной закуской, состоявшей из селедки, колбасы и сыра. Компания находилась в самом веселом настроении. По временам раздавался дружный смех, особенно когда рассказывал что-либо в виде анекдотов или каких-ниб[удь] случаев из жизни В. И. Покровский. Содержимое в графине уже стало подходить к концу, когда Покровский сделал неожиданное предложение своим гостям – составить каждому в отдельности четверостишье.

«Ты, Федор, – обращаясь к Соболеву, – скажешь четверостишие мне, а я тебе, а вы, – обращаясь к Малинину и Колпакову, – скажете друг другу. Думать не больше пяти минут. Отказавшийся от этого предложения выставляет бутылку коньяку. Если четверостишие будет составлено вами, бутылку покупаем на паях».

Предложение было принято, хотя Малинин некоторое время колебался и находил, что срок для составления четверостишия очень краток. «Итак начинаем», – сказал Покровский, вынимая карманные часы из жилета и кладя их на стол.

Полная тишина. Колпаков вынимает из кармана лоскут бумаги и берет с письменного стола карандаш. Соболев встает со стула и, потирая лоб, делает несколько шагов по кабинету, затем подходит к Покровскому и произносит:

Не Василий ты Великий,

Не Василий Ланин*,

Человек ты очень дикий,

Хуже всякой дряни.

* Известный в Ярославле виноторговец.

 

 

Л. 105

 

 

Проходит пять минут… Очередь за Покровским. Обращаясь к Соболеву, он отвечает ему:

 

Ты не Федор Стратилат,

Федор ты Трихина*,

И умом ты не богат,

Вообще скотина.

 

Очередь за Колпаковым. Обращаясь к Малинину, он произносит:

 

Ты хоть поп Афинодор,

Но городишь всякий вздор,

Наливай-ка лучше водки

И промочим свои глотки.

 

Малинин отвечает:

 

Носишь ты имя угодника,

Не лучше любого сапожника,

Рожа твоя очень пьяна,

Не дам тебе больше вина.

 

Оживленная и веселая беседа закончилась, когда выпита была купленная в складчину бутылка коньяку.

 

* День ангела Соболева был 20 мая, когда бывает память пр. Федора под названием Трихины.

 

[1] Если руководствоваться списками выпускников, а также учесть, что В.И. Покровский служил в Вологодской семинарии до 1892 г., то упоминается Александр Резухин, уволенный из семинарии в 1890 г. по прошению из 4-го класса. Тогда описанный случай следует отнести к периоду с 1888 по 1890 г.

[2] Теперь Авксентьевская улица.

[3] Не должно презирать как мелочи то, без чего невозможны великие свершения (лат.).

[4] Кремлевский А.М. Геннадий Ерофеевич. Очерки из быта Североградской духовной семинарии // Странник. 1901. № 5. С. 800-817.

[5] См. Н.В. Солодов. Творческая история и прототипические характеры рассказа А.М. Кремлевского «Геннадий Ерофеевич» готовится к публикации.

[6] А.М. Кремлевский. Многочисленность обитаемых миров с библейской точки зрения. Оренбург, 1901.

[7] Вероятно, имеется в виду Е.Н. Спасский.

[8] Преподаватель гомилетики прот. Н.И. Малиновский.

[9] Вероятно, имеется в виду В.С. Карпов.

[10] Вероятно, имеется в виду Василий Степанович Карпов.

[11] Вероятно, имеется в виду Василий Васильевич Смелков.

[12] Булка из пеклеванной муки, муки особенно тонкого помола.

[13] Александр Никанорович Макарьин.

[14] Прот. Александр Агрономов.

[15] Протоиерей Иоанн Иоаннович Белков.

[16] Трунев.

[17] С.В. Смирнов.

[18] Алексей Александрович Богословский окончил Вологодскую духовную семинарию (1893). С 1894 г. надзиратель Вологодского духовного училище. Затем учитель подготовительного класса. Столоначальник Вологодской духовной консистории.

[19] Препарат для предохранительного оспопрививания.

[20] В этом месте находилось Вологодское городище, позднее здесь располагался ленивый рынок, на котором торговали с возов.

[21] М.Ю. Лермонтов, «Два великана».

[22] Стихи Ивана Козлова.

[23] Дж. Байрон, «Паломничество Чайльд Гарольда».

[24] Николай Алексеевич Мудров, выпускник Вологодской духовной семинарии 1890 г. Выбыл из Санкт-Петербургской духовной академии в 1894 г.

[25] Прот. Иоанн Иоаннович Костров, с 30.08.1884 священник Димитриевской Наволоцкой церкви г. Вологды (см. выше).

[26] Протоиерей Павел Николаевич Охотин. Михаил Флоренсов был женат на его дочери Екатерине Павловне. См. выше.

[27] Николай Аркадьевич Колпаков (ок. 1861 г.р. – февр. 1924) – сын священника. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1881). С 09.10.1881 до 01.09.1907 учитель греческого языка Вологодского духовного училища. С 29.05.1888 священник Богородицкой Нижнедольской церкви г. Вологды. С 04.12.1905 по 26.05.1906 благочинный церквей 1 округа города Вологды. С 18.02.1906 перемещен к Введенской кладбищенской церкви г. Вологды. С 26.05.1906 штатный член Вологодской духовной консистории. См. Клировая ведомость Введенской кладбищенской церкви г. Вологды за 1916 г. // ГАВО. Ф. 1063. Оп. 1. Д. 104. Л. 3 об. – 4. Прот. А. Подстаницкий. Дневник протоиерея Александра Подстаницкого. Вологда, 2014. С. 27.

 

Источник: Богослов.Ru