Портал «Богослов.Ru» продолжает публиковать воспоминания Никифора Александровича Ильинского, основная часть которых посвящена Вологодской духовной семинарии. Это ценнейший источник сведений о семинарии, о вологодском духовенстве и о вологодском обществе конца XIX — начала XX в.

«Из далекого прошлого». Воспоминания Никифора Ильинского

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 2

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Главы 3 и 4

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Главы 6 и 7

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 7 (продолжение)

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 8

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 9

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 9 (продолжение)

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 10

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Глава 10 (продолжение)

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Список преподавателей Вологодской семинарии

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Список преподавателей Вологодской семинарии (продолжение)

Воспоминания Никифора Александровича Ильинского. Список преподавателей Вологодской семинарии (окончание)

 

Тетрадь 2[1]

Л. 425

После выхода в отставку ректора прот[оиерея] Н. П. Малиновского на должность ректора семинарии был назначен ректор Тамбовской семинарии прот[оиерей] Николай Матвеевич Кибардин.

На мой запрос о личности нового ректора вот что сообщил мне прот[оиерей] П. И. Успенский из Тамбова от 24 октября 1916 года.

«Любезный и дорогой Н[икифор] А[лександрови]ч.

На ваше заказное экстренное письмо отвечаю тотчас же. Из вашего письма я впервые узнал о готовящемся переводе ректора нашей семинарии Н. М. Кибардина и о назначении на место его вашего инспектора Хильтова. Теперь это факт уже, и я спешу удовлетворить ваше естественное желание получить некоторые сведения о Кибардине. Сегодня он был у меня нарочно для расспроса о Вологде и об семинарии. По прежним воспоминаниям, без прикрас, конечно, я сообщил ему и хорошее, и дурное о Вологде. Относительно вас лично как о наилучшем семинарском работнике сообщено ему в Учебном Комитет, и я лично рекомендовал ему вас, как благородного, неподкупного, беспартийного сослу-

 

Л. 425 об.

 

живца. Отметил еще, как наилучших своих друзей Константина Павловича[2] и о. Андрея Николаевича Воскресенского. В вас ему советовали иметь опору для всяких доверительных поручений по службе. Относительно его самого я знаю мало, п[отому] ч[то] деловые сношения я имел с ним только как цензор по редакции “Епарх[иальных] ведомостей”. Служил он в Тамбове очень недолго, и семейно я с ним не был знаком. Но всегда встречал с его стороны полное содружество и всякое благородство. Привык считать его всегда степенным и вдумчивым администратором. Величавый по внешности, он видом своим напоминает во многом о. архимандрита Василия Лузина, но черты лица его и характер обращения со всеми приятные, умные, деликатные. В делах служебных и особенно в хозяйственных, слышал я, он точен и аккуратен, непорядка не любит. Этим, может быть, и объясняется, что он со здешней корпорацией не сошелся. Но следует заметить, что здешняя корпорация и мне не нравилась никогда: в ней не видел я искренности, семейности, задушевности. Все разбиты на кучки и друг с другом не сходятся, ограничивают

 

Л. 426

 

свое общение только служебными свиданиями мужского персонала по семинарии. Между здешними сослуживцами я не нашел себе близких знакомых, а вы знаете, как мы, бывало, с покойницей любили семейные знакомства, свидания и развлечения. О. Кибардин северной заправки и все это, подобно нам, любит. Войдите с ним в более близкое семейное общение, и я уверен – вы полюбите его и познаете в нем присущее ему благородство. Я знаю, что архиереям нашим он не льстил, как делают некоторые в его положении, ничего от них не заискивал и держал пред ними честно, с достоинством. Что я пишу здесь о корпорации, следует учесть новому о. ректору Хильтову, моему любезному земляку[3]. Предупредите его. Очень приятно было бы увидеть, если бы ему удалось любовно сплотить вокруг себя эту разрозненную служебную среду. В ней нет прямых врагов, интриганов, даже больше того, с внешней стороны они как будто высматривают друзьями, ласкательно называя друг друга Миша, Вася, Сережа, но внутреннего единства, сплоченности нет в них. Так было при мне, это же и теперь. Такой по своему настроению и нынешний инспектор[4] семинарии, с которым новому ректору придется иметь дело больше всего. Пусть он по-евангельски не вдает себя в веру их[5]. У меня

 

Л. 426 об.

 

в корпорации нет ни особых друзей, ни врагов; все они всегда ко мне внимательны, я каждого в отдельности их люблю и не имею никаких побуждений ни умалять их достоинства, ни скрывать их недостатки, но пишу объективно, изображая в среде их лишь, что действительно идейного отношения к наблюдению за учениками здесь нет, как в былое время у нас, а одна лишь внешность и самообман. Когда, бывало, вы или Аркадий Дос[ифееви]ч доносили мне о положении дел в семинарии, я совершенно верил вам, что это действительно так, и никогда не обманывался. Здесь же доносят инспектору наугад, часто не зная истинной картины дела, и он верит таким донесениям, хвалясь, что семинария вся у него в руках».

Таким образом, как видно из письма о. прот[оиерея] Успенского, личность нового нашего ректора представлялась с довольно выгодной стороны. Но еще до получения письма из Тамбова мы имели сведения об о. Кибардине другого характера: так, мне писали из Перми, что прот[оиерей] Кибардин «человек слишком тяжелый не только по отношению к ученикам, но и к своим сослуживцам,

 

Л. 427

 

что как в Перми, так и в Вятке, где он был ректором семинарии, на него были неоднократные покушения*.

У нас новому ректору пришлось служить при исключительных условиях. Революционная волна в своем бурном и быстром течении снесла все старые устои школьной жизни. Того самовластия, какое прот[оиерей] Кибардин проявлял на прежних местах своей службы, в широком масштабе в нашей семинарии ему проявить не пришлось, хотя замашки эти при некоторых случаях были заметны. Большая часть педагогического персонала настроена была по отношению к прот[оиерею] Кибардину оппозиционно. Не гладки были и отношения его с воспитанниками. Во время своего недолгого у нас ректорства о. Кибардину пришлось выслушать много горькой правды. В письме своем ко мне о. прот[оиерей] Успенский, между прочим, пишет, что о. Кибардин «архиереям не льстил, держал себя с достоинством». Лести и унижения незаметно было в Кибардине и у нас, но нужно сказать, что в его деятельности, как начальника

 

* «Ваш будущий ректор страшный самодур, – писал мне один из б[ывших] питомцев нашей семинарии. – За его “собачье” обращение пермяки три раза покушались на его жизнь. С преподавателями Кибардин обращается очень грубо и свои “я” ставит выше всего. Правда, на первых порах, как кот, виляет то с одним, то с другим преподавателем, выпытывает все, что для него особенно важно. Как видите, Вологод[ской] семинарии на этот раз не посчастливилось».

 

 

Л. 427 об.

 

заведения, бросалась в глаза его полная несамостоятельность в решении даже самых мелочных дел. «Надо спросить согласие владыки», – и о. Кибардин ехал к епископу иногда по очень пустому делу, решение которого вполне зависело от него как начальника заведения. Вообще, об о. Кибардине пущено было в оборот много разных слухов, компрометирующих его как в служебных делах, так особенно в хозяйственных. Реабилитировать его, ввиду некоторых несомненных данных, я не берусь и этим заканчиваю свою речь о последнем ректоре Вологодской семинарии.

До сего времени мне не приходилось касаться личности Преосвящ[енного] Александра (Трапицына)[6], вступившего в управление Вологодской епархией с июля 1912 года, после отбытия из Вологды еп[ископа] Никона. Епископ Александр до назначения своего в Вологду был епископом Муромским, викарием Владимирской епархии. Отличительными чертами характера нашего нового епископа людская молва называла его скромность, доброту, этими своими качествами

 

Л. 428

 

на прежнем месте своей службы он успел приобрести общую любовь. А так как епископ Александр получил высшее образование (его предшественники – епископы Алексей и Никон были со средним образованием), то естественно было ожидать, что в новом своем архипастыре Вологда и Вологодская епархия увидят лицо по своим административным и другим качествам не ниже своих предшественников. Руководствуясь слухами о положительных качествах еп[ископа] Александра, Вологда встретила его любовно, но… почти вскоре и разочаровалась в нем. Среди вологодских архипастырей последнего времени еп[ископ] Александр оказался самым бесцветным. Он не был ни церковным оратором даже порядочным, ни хорошим администратором. Своими выступлениями с церковной кафедры он производил крайне тяжелое впечатление. Его проповеди экспромтом были не только бессодержательны, безжизненны, но иногда бессвязны, или, выражаясь словами одного архиерея ХVII в[ека] «поучение станет говорить, только гноится, и слушать не хочется».

В дела семинарии еп[ископ] Александр не вмешивался, хотя проявлял иногда непонятное упрямство, вызывавшее чувство досады в лицах, стоявших во главе управления. Являлся еп[ископ] Александр и на экзамены, но был лишь немым слушателем ученических ответов.

К положительным качествам еп[ископа] Александра нужно

 

Л. 428 об.

 

отнести его простоту в обращении с лицами даже низшего клира. Был ли еп[ископ] Александр добр и в чем проявлялась его доброта, я об этом судить не берусь и вместе с этим заканчиваю свои воспоминания о преосвящ[енном] Александре.

 

 

Л. 429

 

Вспоминая разные случаи из своей жизни, мне пришло на мысль остановиться на одном обычае, укоренившемся в семинарии, или правильнее сказать – во всех учебных заведениях и повторявшемся из года в год в одно и то же число. Я разумею 1 апреля. В семинарии в этот день получалась масса «обманчивых» писем. Должен сказать, что и мне приходилось принимать участие в подобного рода «обманах». Что делать? Жизнь брала свое. Хотелось иногда встряхнуться, выйти из своих обычных забронированных служебных обязанностей и выкинуть какую-ниб[удь] невинную шутку. Эти шутки не были ни для кого обидны и вызывали на время веселое настроение, смех, шутки… и больше ничего. Вот несколько таких шуток-обманов.

Один из моих сослуживцев* очень желал перейти на службу в дух[овное] училище на предмет арифметики, преподаватель которой собирался выйти в отставку[7]. На этой почве мне и вздумалось обмануть своего коллегу. Накануне 1 апреля я сходил в почтовую контору, взял у телеграфистки чистый бланк для подачи телеграммы и, явившись в квартиру, составил такую телеграмму: «Вологда, семинария NN (были обозначены должность и фамилия):

 

* М. И. Архангельский.

 

Л. 429 об.

 

«Приказом об[ер]-прокурора вы назначены преподавателем арифметики Вологодского училища». Добряков[8]. (делопроизв[одитель] Учебного Комитета). Заклеив телеграмму, я передал ее утром 1 апреля швейцару с наказом отнести моему сослуживцу, имевшему квартиру при семинарии. Телеграмма была вручена матери адресата, который, кстати сказать, находился еще в постели. Думая, что телеграмма послана одним из сыновей, состоявших на службе в разных местах России, она разбудила сына и вручила ему телеграмму. Мой коллега, не вставая с постели, вскрыл ее и, прочитав, быстро соскочил с постели. Этой стремительностью он немало встревожил свою мать, подумавшую, что получено какое-ниб[удь] неприятное известие от одного из ее детей. Успевший окончательно прийти в себя и вторично пробежавший телеграмму, мой сослуживец сказал: «Не бойся, мама, известие касается меня. Я назначен учителем арифметики в Вологод[ское] училище. Странно только то, что я не просился на это место», – и успокоив мать, он быстро оделся и пошел в семинарию. О намерении обмануть, или, вернее сказать, пошутить над своим коллегой, я предупредил инспектора[9] и

 

Л. 430

 

еще двух-трех человек с просьбой, если во время его прихода меня не будет в учительской, последить, какое впечатление произведет на него телеграмма. Но вот и он. Поздоровавшись с нами, наш коллега несколько раз прошелся по комнате и затем, подойдя к инспектору, предъявил последнему телеграмму. Инспектор не выдал себя. Внимательно прочитал телеграмму, он возвратил ее NN, причем серьезно поздравил его с назначением. Вслед за этим и мы осведомлены были о содержании телеграммы и в свою очередь принесли ему поздравления. «Странно все-таки, что Учеб[ный] Комитет назначил меня без моей просьбы и моего согласия», – сказал наш коллега и стал строить некоторые планы. Обратившись затем к инспектору, он попросил последнего освободить его от занятий на сегодняшний день.

«Надо будет сходить к смотрителю училища, взять программу и попутно купить учебники по арифметике», – промолвил он и направился к выходу из учительской. Взрыв неудержимого хохота раздался в учительской. N остановился и с недоумением смотрел на нас. «Вспомни, какое сегодня число», – обратился к ошеломленному N один из находившихся в учительской преподавателей. Нужно было видеть сконфуженную физиономию обманутого и в то же время полное разочарование.

 

Л. 430 об.

 

Еще первоапрельский обман. Преподаватель И.П. Р-в*, видевший мои проделки, с апломбом заявил, что его ни в каком случае не провести в это «обманчивое» число. Задолго до наступления следующего 1 апреля я стал обдумывать план обмана этого преподавателя. Случайно из разговоров мне пришлось узнать, что сослуживец Р[омано]ва или просто хорошо ему знакомый чиновник по прежнему месту службы в г. Курске назначен в Архангельск и что около 1 апреля он должен проезжать через Вологду. Имя, отчество и фамилию я запомнил. На этих данных я и построил план обмана Р[омано]ва. Незадолго до 1 апреля я сходил в типографию и заказал отпечатать три визитных карточки с именем имеющего проехать через Вологду знакомого Р[омано]ву чиновника. Наступило и 1 апреля. Взяв одну карточку, я написал на ней следующее обращение, обращенное к Р[омано]ву: «Многоуважаемый И[ван] П[етрови]ч. Вчера я прибыл в Вологду, заболел. Необходимо Вас видеть. “Якорь”. №16». Вложив эту карточку в конверт и сделав на ней соответствующую надпись, я попросил одного из служителей, более расторопных, одеться, явиться в семинарию и лично вручить вложенную в конверт карточку Р[омано]ву, назвавшись поло-

 

* Иван Петр[ович] Романов.

 

Л. 431

 

вым из «Золот[ого] якоря». Служитель сделал все как следует и выдержал свою роль прекрасно. На вопрос Р[омано]ва, чем заболел пославший его барин, служитель сказал, что об этом ему неизвестно, но что «они» лежат в постели. Дело происходило пред последним уроком. Еще на предыдущей большой перемене, во время чаепития, Р[омано]в интересовался, не обманут ли кто-ниб[удь] сегодня и, когда узнал, что обманут был фельдшер, то немало смеялся и при этом сказал, что он крепко помнит это число и что его не поддеть на первоапрельскую удочку. Кончились уроки. Я прошел в квартиру и, быстро одевшись, пошел по следам Р[омано]ва, державшего путь в «Зол[отой] якорь». «Ну, значит, клюнуло», – заключил я и возвратился домой. Наступил следующий день. Явился в семинарию на уроки и Р[омано]в. Со мной он поздоровался как-то отрывочно, конфузливо, стараясь не смотреть на меня. Подан был звонок на уроки. Я вышел в коридор. Вышел в коридор, направляясь в класс, и Р[омано]в. Увидев меня, он быстро подошел ко мне «Послушайте, Н[икифор] А[лександрови]ч, это ваша проделка?» – показывая на визитную карточку, спросил он меня. – «Угадайте…» – «Да тут нечего угадывать, дело ясное; однако и одурачили вы меня». – «На то было 1 апреля, вы же ведь почти клялись, что вас не провести». – «Да, но знаете…», – и не договорив того, что он хотел сказать, Ро[мано]в прошел в класс.

 

Л. 431 об.

 

Во время чаепития один из преподавателей, не обращаясь ни к кому лично, спросил, благополучно ли ныне в смысле обмана прошло 1 апреля. Р[омано]в, услышав этот вопрос и прискочив на стуле, почти крикнул: «Представьте, я был одурачен и никогда не прощу себе этого случая». – «Вот как! А помните, вы-то особенно уверяли, что вас не провести. Однако расскажите, что с вами случилось и как вы могли попасть в лукавые сети Н[икифора] А[лександрови]ча?» Когда Р[омано]в своем рассказе дошел до того, как он настойчиво искал в «Якоре» своего знакомого чиновника, то все смеялись донельзя. И действительно, было забавно. Явившись в «Якорь», Р[омано]в, как и рассказывал, прошел вверх и почти сейчас же нашел комнату №16. В тот момент, когда он хотел войти в эту комнату, как двери открылись и из нее вышла дама. Р[омано]в буквально оторопел, зная, что знакомый ему чиновник был холостой. «Что вам угодно?», – спросила эта дама Р[омано]ва. Последний назвал себя и спросил, можно ли войти в комнату и видеть NN? «Здесь такого нет, вы ошиблись». Р[омано]в торопливо вынул карточку из кармана пальто и проверил номер комнаты. Номер был действительно 16, пред которым он стоял. «Повторяю вам, что в этом номере остановилась я с мужем и сыном», – и,

 

Л. 432

 

повернувшись, вошла в свой номер. Увидев проходившего по коридору полового, он обратился к последнему, чтобы выяснить свое недоумение. «С такой фамилией у нас приезжих нет», – выслушав, сказал половой. «Но как же так, вот карточка, посмотрите». – «Здесь какая-то ошибка». Справились в книге для поступивших в гостиницу… и в ней знакомого не оказалось. С полным недоумением он направился к выходу. Спускаясь с лестницы, он обратил внимание на висевшую доску с записями прибывших и вверху надпись мелом: «Прибывшие 1 апреля». Я сразу все понял и выбежал, как угорелый, повторяя про себя это роковое, так осрамившее его число. «Может же найти такое затмение?» – закончил свой рассказ Р[омано]в при дружном смехе всех сидевших за чайным столом.

А вот шутки другого рода, не имеющие отношения к 1 апреля. Одновременно в нашей семинарии были преподаватели Е. А. Бурцев и И. В. Бурсиков. Последний, как сказано о нем раньше, любил выпить и часто прежде, чем явиться в семинарию, заходил в «Пассаж», чтобы пропустить рюмочки две-три. В одно время Е. А. Бурцев, всегда носивший круглую, большую бороду по совету врача, вследствие появления на подбородке

 

Л. 432 об.

 

лишая, почти всю ее снял, вследствие чего вид его настолько изменился, что никто, кто с ним встречался, не узнавал его. На этой почве мне захотелось подшутить над Бурсиковым в том смысле, что к нам неожиданно приехал ревизор, имея в виду Бурцева. Шутка эта тем более могла удаться, что Бурсиков был очень близорук. Предупредив кой-кого из преподавателей, я вышел в коридор и стал дожидаться прихода Бурсикова. В половине перемены последний появился в семинарии. Поздоровавшись с ним, я сообщил ему о приезде ревизора, находившегося в настоящий момент в учительской. Известие это настолько ошеломило Ив[ана] В[асильеви]ча, что он попятился назад и, моргая своими близорукими глазами, по-видимому, имел намерение возвратиться обратно. «Ах, какая неожиданность! А я, знаешь, по обыкновению заходил в “Пассаж”, как же быть-то?» Я постарался его успокоить. «Ревизор сейчас ведет общую беседу с преподавателями, ты незаметно представишься ему, а на урок к тебе сегодня он едва ли пойдет», – сказал я, и мы направились в учительскую. Бурсиков шел как пришибленный. В тот момент, когда мы входили в учительскую, Бурцев стоял в дверях, отделяющих одну комнату от другой,

 

Л. 433

 

навалившись на косяк и скрестивши по-наполеоновски руки на груди. Он что-то рассказывал, и все стояли около него. Заметив вошедшего Бурсикова, некоторые из преподавателей отошли в сторону, чтобы дать возможность приблизиться вновь прибывшему к мнимому ревизору, т. е. Бурцеву. Бурсиков между тем неуверенно и робко стал подходить к группе преподавателей. Заметив Бурцева и, конечно, не узнав его, он отвесил Бурцеву низкий поклон и отрекомендовался: «Бурсиков». Бурцев, подавая ему руку, очень серьезно в свою очередь отрекомендовался: «Бурцев».

«Преподаватель математики», – продолжал рекомендоваться Бурсиков.

«Преподаватель церк[овной] истории», – ответил ему Бурцев. Раздался неудержимый взрыв смеха. Бурсиков от такой неожиданности совершенно растерялся. «Вы, Ив[ан] В[асильеви] ч, как видно, приняли меня за какую-то особу, а между тем я самый обыкновенный смертный и к тому же еще ваш сослуживец», – сказал Бурцев. «Если бы не ваш голос, по которому я теперь узнаю вас, Евл[ампий] Ар[сеньеви]ч, то я ни за что не поверил бы, что это вы. Подшутил же надо мной Н[икифор] А[лександрови]ч, сказав, что в учительской находится ревизор».

В феврале месяце 1911 года ректор (Н. П. Малиновский) был вызван в Питер для участия

 

Л. 433 об.

 

в заседаниях Учебн[ого] Комитета по вопросу о реформе дух[овно]-учебных заведений. Временно обязанности ректора исправлял инспектор[10], а обязанности последнего – один холостой, не первой молодости преподаватель.

Почти с самого начала своей службы в семинарии на меня была возложена обязанность следить за тем, чтобы воспитанники своевременно приписывались к участкам по отбыванию воинской повинности, своевременно подавали заявления об отсрочке и представляли списки о семейном положении. Эти списки вместе с заявлениями обыкновенно подавались в феврале месяце. Такого рода заявлений накоплялось не менее 50, и все они сначала поступали ко мне на просмотр, а затем сдавались для подписи инспектору. Так как все заявления писались по одной и той же определенной форме, то инспектор подписывал эти заявления, не читая их. На этой почве мне и пришла мысль подшутить над и. д. инспектора. План мой был такой. От имени преподавателя, и. д. инспектора, я должен был подать прошение в правление семинарии о разрешении ему вступить в брак. Прошение я имел намерение вложить в средину ученических заявлений в том предположении, что подписывающий заявления, прочитав первые из них

 

Л. 434

 

и увидев, что все они написаны по одной форме, не будет, за неимением времени, читать все заявления. О своем намерении я сказал лишь одному лицу, и. д. ректора. Последний засмеялся и сказал: «Валяйте». Взяв лист бумаги, я написал прошение и вложил его в соответствующее место. Во время второго урока я предложил и. д. инспектора подписать ученические заявления, причем сообщил ему, что все эти заявления мною просмотрены и написаны правильно, по форме, а чтобы заставить его подписать эти заявления в один присест, я добавил, что заявления необходимо сегодня же послать в надлежащие воинские присутствия. Прочитав несколько заявлений, не более пяти, остальные он стал подписывать без предварительной проверки. Я сидел против его и с понятным нетерпением и, пожалуй, с некоторым беспокойством ждал, когда он дойдет до прошенья о своей женитьбе. Но вот мелькнуло и это прошенье. Один миг – и оно было подписано. Вошел и. д. ректора. Я тихо сообщил об успехе затеянного дела. Уговорились, что делать дальше. Наступила большая перемена, во время которой преподаватели пили чай. Все сидели за столом и вели между собой оживленную беседу. Вошел и. д. ректора, имея в руках бумагу, и обратился к преподавателям

 

Л. 434 об.

 

с таким заявлением: «Сегодня гг. поступило прошение в Правление Семинарии, и так как теперь вы все налицо, то я думаю рассмотреть его теперь же, чем собираться вечером». «Да, да, конечно, для одного прошения вечером приходить не стоит», – почти в один голос сказали все. «С. В-ч[11], – обращаясь к секретарю и подавая ему прошение – огласите это прошенье», – промолвил ректор. Секретарь читает:

«В правление Вологод[ской] дух[овной] семинарии

Преподаватель NN

Прошение

Желая вступить в первый законный брак и т. д.»

«Вот неожиданность», – заговорили одни; «Вот так сюрприз», – кричали другие. Все оживились и поднялись с мест, чтобы посредством рукопожатия выразить поздравление NN. Но NN вскочил как ужаленный и, подбежав к секретарю, вырвал у него прошение. «Это опять проделка Н[икифора] А[лександрови]ча, это черт знает что такое», – заволновался NN.

 

Л. 435

 

Все стояли в недоумении и сначала не могли понять, в чем дело, но, когда объяснилось, при каких условиях была учинена подпись под прошеньем, смеху и шуткам не было конца.

 

Добавление к стр. 409 «Воспоминаний»

 

В октябре 1917 г[ода] о Владимир Клепфер обратился в совет старост, образовавшийся у воспитанников семинарии, с нижеследующей просьбой.

«Обращаюсь к совету старост с просьбой помочь мне урегулировать дело классной дисциплины на моих уроках в семинарии, так как один я своими силами не в состоянии достигнуть необходимых результатов. Не знаю, чему приписать – своей ли неумелости вести дело преподавания франц[узского] языка, слабости ли характера или другим каким причинам, но за все четыре года, что я преподаю в Вологодской семинарии, дисциплина у меня на уроках далеко не такая, какая необходима для правильного ведения дела. Работа у меня может идти только тогда успешно, я лично могу дать знания ученикам только тогда, когда в классе я чувствую абсолютную тишину, внимание к ответам учеников со стороны их товарищей и к моим объяснениям, отсутствие дезертирства. Когда этого нет,

 

Л. 435 об.

 

когда с момента моего прихода в класс я поминутно должен говорить: “N, не разговаривайте”, “N, не сходите с места”, когда кругом царит невнимание, когда поминутно в коридоре подбегают к дверям свободные воспитанники и отворяют их, я, говорю откровенно, не в силах хранить спокойствие духа и вести правильно свое дело.

Так дальше продолжаться не может, мне стыдно получать жалованье и ничего, никакой пользы не приносить воспитанникам. Необходимо выяснить, в ком здесь вина: во мне или в воспитанниках.

Постановление нормальной дисциплины может достигнуто двояким путем: внешним путем принуждения и внутренним, лично сознательным. Первый путь мне всегда был глубоко антипатичен, даже тогда, когда я был членом инспекции, второй путь при помощи воспитанников я не мог осуществить ранее при отсутствии среди них организованности.

Теперь, когда воспитанники соорганизованы и когда среди них образовался совет старост, как доверенный орган их, я считаю себя вправе обратиться к нему, чтобы чрез его посредство выяснить от воспитанников желательные

 

Л. 436

 

мне данные и помочь наладить дело дисциплины. Прежде всего я желал бы выяснить путем опроса, что ли, моих учеников (изучающих франц[узский] язык), желают ли они иметь меня преподавателем и, если не желают, то по каким основаниям; ставить этот вопрос побуждает меня то обстоятельство, что нередко при входе в класс я встречаю на доске написанное слово “немец” (по моему адресу), карикатуры на меня, свист при выходе и проч[ее].

Все это по отношению к желательному и любимому преподавателю не терпимо, лично я не привык к этому: до Вологодской семинарии я состоял десять лет на службе в духовных семинариях и в земледельческом училище и везде встречал к себе любовь и уважение.

Не понимая, чем я мог снискать себе здесь антипатию, я, конечно, если это чувство разделяют все воспитанники, и дня не останусь на службе в семинарии, а подам в отставку, хотя и буду выброшен на улицу. Если же большинство меня учеников ценит меня и желает иметь своим педагогом, то я в праве считаю себя просить их установить корректное ко мне отношение и должную дисциплину на уроках.

Так безобразно идти дело, как до сих пор идет, не должно, на уроки я иду, как на пытку,

 

Л. 436 об.

 

я чувствую, что ничего не даю ученикам, и между тем я чувствую в себе способности и силы дать им надлежащее знание при условии дисциплины с их стороны.

Не моя вина, если я мягок по душе, если я смотрю на них, как на сознательных юношей, которые должны понимать, что раз они избрали себе франц[узский] язык для изучения, то и надо с пользой тратить отведенное для этого время.

Одним словом, я прошу совет старост выяснить поставленный выше вопрос среди воспитанников о желательности меня, как преподавателя, и, если ДА, то посодействовать мне к привлечению моих учеников к установлению необходимой дисциплины на моих уроках.

Может быть, при этом выяснятся какие-ниб[удь] минусы или ошибки в моей деятельности; с благодарностью приму указания, так как всегда считал, что воспитанники лучшие ценители своих учителей, и что, с другой стороны, errare humanum est[12].

Прошу извинения, что обременяют совет старост своим делом, но мне не к кому обратиться, кроме как к самим воспитанникам, дело же представляется для меня очень важным, более того, при настоящей анархии на уроках

 

Л. 437

 

я совершенно не в силах работать. Существую я в семинарии для воспитанников и до тех пор имею нравственное право пребывать на кафедре преподавателя франц[узского] языка, пока чувствую и сознаю, что нужен им и могу им принести пользу.

Вот помочь мне получить уверенность в этом и прошу совет старост. Ответ прошу мне вручить, когда найдете возможно, устный или письменный».

Как отнесся совет старост к вышеизложенной просьбе о. Владимира и рассматривал ли эту просьбу, мне осталось неизвестно.

В конце настоящих воспоминаний мне хочется коснуться тех питомцев Вологодской семинарии, которые по окончании семинарии и высших учебных заведений как духовных, так и светских с честью служили и служат по духовному, учебному и гражданскому ведомствам. Список таких питомцев был бы, конечно, очень велик, но, к сожалению, служебная карьера многих из этих питомцев мне неизвестна.

Среди них есть врачи, адвокаты, учителя гимназий, есть немало и в военном ведомстве.

 

Л. 437 об.

 

На первое место среди всех воспитанников семинарии, начиная с выпуска 1884 г[ода], должен быть бесспорно поставлен Николай Никанорович Глубоковский. Это был не только высокоталантливый, но и образцовый по усердию воспитанник. Без преувеличения можно сказать, что у него ни одной минуты не проходило даром.

Об ученой карьере Николая Ник[анорови]ча кратко сказано в своем месте*. Здесь я коснусь некоторых частностей из его жизни. В 1914 году 24 июня исполнилось 25 лет учено-литературной деятельности Н. Н. Глубоковского. Корпорация Вологод[ской] семинарии не отнеслась пассивно к этому знаменательному дню в жизни своего знаменитого питомца. От семинарии Н[иколай] Н[иканорови]ч был приветствован особым адресом и телеграммой. Сверх сего, по единодушно выраженному желанию корпорации был заказан в увеличенном размере фотографический портрет Н[иколая] Н[иканорови]ча с тем, чтобы его поместить в актовом зале семинарии. Этот заказ прекрасно был выполнен фотографом Бараньевым. Размер портрета, вставленного в изящную раму, оказался в 16/14 вершков. К нижней части

 

* См. 420 стр. об.

 

Л. 438

 

рамы была прикреплена серебряная дощечка, размером 3/1 в[ершка] с выгравированными на ней словами: «Ординарный профессор Императорской Петроградской дух[овной] Академии доктор богословия Николай Никанорович Глубоковский*

24/VI – 1889

29/VI – 1914».

В конце 1919 года Н. Н. Глубоковский, испытывая страшную нужду во всем, приезжал в Вологду отдохнуть в ней и пропитаться. Но здесь на первых порах он оказался в крайне критическом положении. В одно время, явившись на службу (в Волог[одский] отд[ел] Гос[ударственного] контроля, теперь Рабкрин, где я состоял секретарем),

 

* После ликвидации семинарии портрет Н. Н. Глубоковского в течение года висел в актовом зале. Но затем по распоряжению Карпова он был снят и поставлен вместе с другими снятыми же со стены портретами (митроп[олита] Евгения Болховитинова и др[угих]) в углу залы. Бывшая поломойка семинарии Евд[окия] Тимофеева[13], состоявшая в услужении у новых хозяев семинарии, взяла портрет Г[лубоковс]кого и унесла в свою квартиру в здание б[ывшей] образцовой школы. В августе месяце 1920 г[ода] моя дочь, случайно зашедшая в квартиру Тимофеевой, увидела портрет Н[иколая] Н[иканорови]ча висящим на стене, о чем не замедлила сообщить мне. Я немедленно отправился к Тимофеевой и перенес портрет к себе. Он оказался без повреждений, но серебряной дощечки, при[деланной] к портрету, не оказалось. Кем она была похищена, мне узнать не удалось.

 

Л. 438 об.

 

я неожиданно получил от Н[иколая] Н[иканорови]ча крайне встревожившее меня письмо. Н[иколай] Н[иканорови]ч писал:

«Дорогой товарищ Н[икифор] А[лександрови]ч.

Прошу принять товарищеский привет с новым годом, с новым счастьем. Приехали мы сюда с женой отдохнуть и подкрепиться, но оказались в таком положении, что хоть умирай на улице. Вероятно, скоро должны будем выезжать обратно, если какой-ниб[удь] благодетель неожиданно не приютит нас… Вот какая беда на старости лет: погибать от холода и голода в родной Вологде». Сбоку письма был указан адрес – Кувшиновская лечебница*.

Крайне взволнованный полученным от Н[иколая] Н[иканорови]ча письмом, я в тот же день послал открытку, приглашая его пожаловать ко мне. Ознакомив в то же время с содержанием письма И.С. Белянкина[14]**, дальнего родственника Глуб[оков]ского, я вместе с Белянкиным занялся приисканием квартиры для него. Однако Н[иколай] Н[иканорови]ч, не успев

 

* Н[иколай] Н[иканорови]ч некоторое время жил у своего племянника, д[окто]ра по нервным болезням Ни[канора] Петров[ича] Глубоковского.

** Ив[ан] Ст[епанович] Белянкин после закрытия дух[овного] училища, где он был учителем, служил в отд[еле] контроля контролером. В сентябре 1920 г[ода] он заболел психически, отвезен был в Кувшинов[скую] лечебницу, где и скончался 2 ноября.

 

Л. 439

 

 

еще получить от меня письма, явился в отд[ел] Контроля и снова подтвердил свое отчаянное положение. Начались совместные поиски квартиры, которая наконец была найдена в доме К. П. Заболотского. Так как моя квартира находилась почти напротив дома Заболотского, то как Н[иколай] Н[иканорови]ч, так и я были вполне довольны, что будем жить вблизи друг от друга. Мало того, Н[иколай] Н[иканорови]ч сделался не только моим соседом, но и нахлебником. В моей квартире готовился для него обед из доставлявшихся им продуктов. Часто после обеда мы отдыхали с ним в одной комнате. Почти все вечера в течение своего трехмесячного пребывания в Вологде Н[иколай] Н[иканорови]ч проводил у меня. Изредка от нечего делать играли даже в лото. В этот период времени мы сроднились друг с другом, и потому будет понятно, что когда в конце Светлой недели он поехал в Петроград, то мы не без слез простились друг с другом. Судит ли Бог встретиться с этим прекрасным, душевным человеком? Этот вопрос я задавал себе, прощаясь с Н[иколаем] Н[иканорови], стараясь запечатлеть в своей памяти дорогие черты его лица. По приезде в Петроград Н[иколай] Н[иканорови]ч возобновил со мною деятельную переписку. Почти каждую неделю я получал от него то открытку, то открытое письмо. Письма его производили на

 

Л. 439 об.

 

меня удручающее впечатление. Часто в этих письмах Н[иколай] Н[иканорови]ч стал жаловаться на свои болезни. Напр[имер], в письме от VI, 10 – 1920 г[ода] он писал мне «каждый день хожу пешком на службу (в Университет и Синодальный архив) по десятку верст и изнемогаю окончательно: силы мои иссякли и парализованы. Не хвораю формально, но где-ниб[удь] всегда боли, иногда серьезные, зловещие (в пахах и в правом боку). Пока еще держусь, но что будет зимой без всякого топлива? Искренне хотел бы “почить о Господи”. Его же милость да будет со всем нами».

Смерть брата Александра Никаноровича*, расстрелянного в Уральске, произвела на Н[иколая] Н[иканорови]ча неотразимо тягостное впечатление. «У меня страшное горе, – писал он VII-25 – 1920 г[ода], – брат Александр в Уральске был безбожно расстрелян. И вот я сам ныне убит окончательно и не хочу жить». В другом письме: «Убит смертью брата и страдаю от множества тяжелых неприятностей всякого рода и вида». В письме от X-28-1920 г[ода]:

 

* Кончил семинарию в 1881 г[оду] и затем Казанскую академию. Был учителем дух[овного] училища в Уральске, оставив дух[овно]-учебную службу, в последнее время служил в должности советника областного управления.

 

Л. 440

 

«Я пришел к безнадежности и совершенному отчаянию. Решительно не вижу возможности [неразб.] Объят предчувствием, что этой зимой я неизбежно должен погибнуть, а не умереть. Последнее было бы, пожалуй, и желательно, первое – ужасно. Настроение мое невозможное и нестерпимое. Вот почему я и не писал тебе, ибо не было сил взяться за перо, которое и сейчас держу с трудом». Еще живя в Вологде, Н[иколай] Н[иканорови]ч часто высказывал желание уехать за границу, главным образом во Францию, к своему племяннику, протоиерею православ[ной] церкви в Биаррице Николаю Васильевичу Попову[15]. Осуществить свое намерение ему удалось только в августе 1921 г[ода]. Об этом Н[иколай] Н[иканорови]ч сообщил мне письмом от VII-25-1921 г[ода]. «Дорогой Н[икифор] А[лександрови]ч! Мы получили заграничную командировку (без денег) и недели чрез 2 ½ выезжаем пока в Финляндию. Примите нашу сердечную благодарность и сердечные благожелания, а нас проводите благожелательным напутствием».

С отъездом за пределы России переписка с Н[иколаем] Н[иканорови]чем, само собой, прекратилась. Долгое время не было о нем никаких новостей, где он находится. В одном из августовских №ЦИКа было даже сообщение такого рода, что известный профессор Глубоковский, член многих европейских ученых обществ, находится в Загребе и состоит в должности церков[ного] старосты при тамошней православной церкви. С какой целью

 

Л. 440 об.

 

помещена была эта, как оказалось, липовая заметка, неизвестно. Все, конечно, с глубоким огорчением и сожалением передавали друг другу о таком печальном положении Н[иколая] Н[иканорови]ча. Но вот в первый день Рождества 1924 г[ода] я неожиданно получил от Н[иколая] Н[иканорови]ча письмо. Радости моей не было границ. Н[иколай] Н[иканорови]ч писал мне: «Дорогой Н[икифор] А[лександрови]ч! Тебя и Веру Кирилловну со всем семейством сердечно поздравляем с праздником, желая всякого счастья в новом году. Привет всем родным и знакомым. Мы легально выехали еще в августе 1921 г[ода], а затем путешествовали по Финляндии, Германии, Чехии и Сербии, а с июля 1923 г[ода] я состою ординарным профессором Софийского университета, имея в Болгарии много учеников в высшей иерархии. Жить можно, но здоровье сильно изменяет, и мы много хвораем, а приходится слишком работать и физически. Будем рады всякой весточки от тебя, о всех и о всем». 5 апреля 1925 г[ода] я получил от Н[иколая] Н[иканорови]ча второе письмо: «Сердечно обрадован твоею открыткой от 10-III, – писал он, – но это первое и единственное письмо, которое я получил на свои многочисленные обращения, посланные из разных стран. Пиши, пожалуйста, подробнее о всех и о всем. Все интересно, а для тебя тут

 

Л. 441

 

все … (написано неразборчиво)[16]. Живем не без скорби и лишений. На пасхальной неделе около 10/23 апреля будет здесь торжественно праздноваться мой 35-летний учено-профессорский юбилей. Прошу товарищески вспомнить меня и напомнить обо мне всем добрым знакомым…»

В тот же день, т. е. в день получения письма от Н[иколая] Н[иканорови]ча, я послал ему открытку, но получил ли он ее, ввиду произошедших событий в Болгарии[17], не знаю.

Во всяком случае весьма утешительно, когда известно, где находится Н[иколай] Н[иканорови]ч, и что хотя он и жалуется на свои недуги, что, конечно, очень печально, но в то же время приятно узнать о его материальной обеспеченности, что среди болгар нашлось много почитателей ученой деятельности Н[иколая] Н[иканорови]ча и он не забыт на чужбине.

Да пребудет память о славном и знаменитом питомце нашей семинарии Н. Н. Глубоковском в роде родов!

Спасский Анатолий Алексеевич[18] (вып[уск] 1886 г[ода]) – по окончании Московской академии 1-м кандидатом-магистрантом был оставлен в ней профессорским стипендиатом. Служил затем не более года преподавателем Кам[енец]-Подольской дух[овной] семинарии, после чего занял кафедру сначала общей гр[ажданской] истории

 

Л. 441 об.

 

в Москов[ской] академии, а потом церковной истории. Доктор церковной истории за сочинение «История догматических движений в эпоху вселенских соборов». Умер, состоя в звании ординарного профессора.

Богоявленский Николай Вячеславович (вып[уск] 1886 г[ода]) – по окончании семинарии был в течение одного года надзирателем за учениками семинарии, затем поступил на восточный факул[ьтет] Петерб[ургского] университета. По окончании последнего был сначала секретарем консульства в Китае, а затем там же генеральным консулом. В настоящее время состоит на службе американского правительства.

Пустынский Александр Дмитриевич[19] (вып[уск] 1889 г[ода]), в монашестве Иннокентий, магистр богословия за сочинение «Пастырское богословие в России за 19 в[ек]». Ныне митрополит Киевский (обновленец).

Попов Михаил Степанович[20] (вып[уск] 1886 г[ода]), магистр богословия. В настоящее время архиепископ Рязанский (обновленец).

Птохов Павел Васильевич (вып[уск] 1889 г[ода]), кандидат Петерб[ургской] дух[овной] академии. Умер в 1909 году, состоя директором Петерб[ургских] сберегател[ьных] касс.

 

Л. 442

 

Кратиров Павел Федорович[21] (вып[уск] 1891 г[ода]), по окончании Казанской академии был преподавателем Харьковской семинарии, затем, после вдовства, принял монашество и в августе 1923 г[ода] был назначен на Вологод[скую] кафедру, но по обстоятельствам, от него независимым, пробыл здесь недолго. В последнее время проживал в Москве. Умер.

Соколов Владимир Константинович[22] (вып[уск] 1891 г[ода]). Кончил Казанскую академию и Университет. Был профессором Казанск[ого] университета по церк[овному] праву. Умер.

Титов Александр Михайлович[23] (вып[уск] 1892 г[ода]), кандидат Москов[ской] академии, впоследствии архим[андрит] Сергий. Скончался в 1913 г[оду], будучи ректором Новгородской дух[овной] семинарии.

Ильинский Константин Иванович[24] (вып[уск] 1893 г[ода]), в монашестве Кирилл, ныне епископ Тотемский (обновленец).

Караулов Николай Аполлонович[25] (вып[уск] 1893 г[ода]), по окончании семинарии состоял сначала диаконом, а затем священником при Спасовсеградском соборе. Отсюда он был назначен к Екатерининской ц[еркви] г. Вологды. В 1923 г[оду] состоялось назначение его епископом Вельским, но накануне хиротонии его в сан епископа, которая должна

 

Л. 442 об.

 

была состояться в Спасском соборе, архимандрит Николай был арестован и выслан в Архангельскую губ[ернию]. Отбыв срок наказания, архимандрит Николай возвратился в Вологду и в октябре 1923 г[ода] был хиротонисан в Москве в епископа Вельского с пребыванием в г. Вологде*.

Соловьев Николай Васильевич[26] (вып[уск] 1894 г[ода]), по окончании Томского университета был врачом в г. Ярославле и пользовался, как хирург, громадною популярностью. Умер от тифа 1922 г[оду]. В погребении его, как передают, участвовал буквально весь город.

Попов Константин Константинович[27] (вып[уск] 1894 г[ода]), в монашестве Корнилий, кандидат Казанской академии. С сентября 1922 г[ода] был епископом Вологодским. В настоящее время митрополит Уральский[28] (обновленец).

Следников Николай Николаевич[29] (вып[уск] 1894 г[ода]), в монашестве Неофит, кандидат Казанской академии. Умер в сане епископа Прилукского, викария Полтав[ской] епархии[30], в 1918 г[оду].

Шипулин Владимир Павлович[31] (вып[уск] 1896 г[ода]), в монашестве Борис. Был епископом Уфимским.

 

* В 1930 г[оду] был выслан в Сибирь, где и скончался в 1932 году.

 

 

Л. 443

 

Попов Алексей Константинович (вып[уск] 1897 г[ода]), в настоящее время профессор Горного института в Екатеринбурге.

Фетисов Николай Николаевич (вып[уск] 1904 г[ода]) кончил Киевскую академию и состоял в сане священника доцентом этой академии.

Попов Иван Михайлович[32] (вып[уск]а 1905 г[ода]) кончил Горный институт 1-м студентом и занесен на мраморную доску. Некоторое время служил в должности контролера в Вологод[ском] рабкрине. Настоящее место службы его неизвестно.

Беляев Иван Васильевич (вып[уск] 1905 г[ода]), по окончании Томского университета был старшим врачом латыш[скогого] стрелков[ого] полка, затем заведующим Военно-санитарным п/о Вологод[ского] Губздрава и заведывал медицинским техникумом.

Коновалов Николай Александрович[33] (вып[уск] 1907 г[од]а) по окончании Петербургской духовной академии был доцентом этой академии, затем до августа 1922 года состоял ректором педагогического института в г. Вологде, в настоящее время профессор Пермского университета.

 

Л. 443 об.

 

Ржаницын Аполлoс[34] (вып[уск] 1893 г[ода]) по окончании курса был священником при Троицкой Подлесной церкви. После вдовства и пострижения в монашество в сане епископа управлял Вологодской епархией. Затем переведен был в Архангельск.

Ренатов Николай Александрович[35] (вып[уск] 1898 г[ода]), служит в Вологодской жел[езно]-дорожной больнице и, как врач-терапевт, пользуется популярностью.

Глубоковский Никанор Петрович[36] (вып[уск] 1896 г[ода]), врач по нервным болезням в г. Вологде. Пользовался большой популярностью по своей специальности. Умер в октябре 1932 г[ода].

 

Л. 444

 

В №3 не успевшей расцвести и теперь уже окончательно умершей «Церковной зари» помещена небольшая статейка, в объеме всего не более 60 строк, под заглавием «Наши иерархи». Автором этой статьи является бывший питомец нашей семинарии, ныне протоиерей Тихон Николаевич Шаламов[37]*. Статья эта носит явно тенденциозный характер и производит тяжелое впечатление на всех, кто знал покойного епископа Израиля, о котором ведет речь протоиерей Шаламов.

Епископ Израиль был на Вологодской кафедре в течение 11 лет (1883-1894 годы). Личность епископа Израиля автор начинает с описания его внешнего вида. Сказав, что преосвященный Израиль был близорук и носил иногда очки, протоиерей Шаламов замечает о нем: «Но очконосцев он не выносил». Прежде всего нужно сказать, что епископ Израиль, насколько я помню, никогда не являлся в семинарию в очках, да и у себя в келиях, где много приходилось бывать по разным случаям несколько раз, я никогда не видел его в очках. Говоря, что «очконосцев не выносил», автор

 

* Умер 3 марта 1939 года.

 

Л. 444 об.

 

 

Л. 445

 

 

Л. 445 об.

 

тах и мятежах, происходивших при этом архиерее. Однако таких бунтов во время управления епархией этого архиерея не было. Где же правдивость и честность о. Тихона?

Далее «правдивое и честное» изображение действительности переходит уже всякие границы. Автор теряет всякое чувство порядочности и позволяет себе явно глумиться над покойным епископом. Он пишет: «Епископ входил в класс, говорил два-три слова увещания, а в исключительных случаях вычитывал над некоторыми особенно зловредными и опасными воспитанниками молитву об изгнании беса». Сообщая о таких небылицах с целью изобразить и представить епископа в смешном виде, о. Тихон вероятно, рассчитывал, что ему, как «честному и правдивому» бытописателю, поверят на слово. О выступлении в печати кого-либо с опровержением его гнусных басен он конечно и мысли не допускал. Покойная «Заря» не поместила бы такого опровержения уже потому одному, что хозяином ее являлся сам автор. Который во всяком случае бить себя не поз-

 

Л. 446

 

волил бы. Остается «Красный Север». Но он по духу родной брат «Зари» и ни в каком случае не решился бы испортить родственные отношения и опорочить себя принятием к напечатанию статьи о духовном лице, да еще с целью защиты доброго имени этого лица. Задача этого органа другая – обливать грязными помоями и позорить представителей религии.

Однако о. Тихон, помещая такую инсинуацию, забыл, что как среди городского, так и сельского духовенства много еще есть таких лиц, которые жили и учились при епископе Израиле и хорошо помнят его. Со многими из них мне пришлось говорить по поводу «воспоминаний» о. Шаламова о преосвященном Израиле, и все они, как один человек, с крайним порицанием отзывались об этих воспоминаниях.

В своих воспоминаниях о епископе Израиле мне уже приходилось говорить, что Преосвященный Израиль иногда делал распоряжение посылать к нему тех воспитанников, которые замечались в грубых проступках, по постановлению Правления предназначавшихся даже к увольнению из семинарии. Таковых он отечески журил и в виде наказания

 

Л. 446 об.

 

за проступки налагал на них послушание, состоящее в том, что виновные некоторое время ходили в Крестовую церковь к церковным службам, где занимались чтением, пением и прислуживанием в алтаре. Благодаря такому отеческому отношению многие питомцы не были выброшены за борт и благополучно окончили курс семинарии. Мне известно, что сам-то о. Тихон кончил курс благополучно только потому, что нашел себе заступника в лице ректора протоиерея И. А. Лебедева, о котором о. Тихон в своих воспоминаниях ни словом не обмолвился, а между тем это был такой начальник и человек, который пользовался исключительной любовью и уважением воспитанников и о котором о. Тихону не грех было бы вспомнить с чувством благодарности и почтения. Благороднее в этом отношении оказался другой питомец семинарии, автор «Бурсы» Шадрин. В трогательных, полных любви и уважения словах он выразил свою скорбь, когда получил известие о преждевременной смерти протоиерея И. А. Лебедева*. А он ведь

 

* Письмо Шадрина было помещено в одном из № «Епарх[иальных] ведом[остей]» за 1895 г[од][38].

 

Л. 447

 

учился в семинарии почти в одно и то же время с прот[оиереем] Шаламовым, и семинарский режим ему был так же ненавистен, как и Шаламову.

«Службы совершал епископ Израиль без особого подъема». Что разумеет автор под этим «особым подъемом», ведомо ему одному. Никто не будет отрицать, кому приходилось присутствовать при богослужениях, совершавшихся Преосвященным Израилем, что службы церковные им совершались истово, благоговейно и что покойный владыка никогда не позволял себе во время богослужений каких-либо резких выходок.

«Говорил, что в частной жизни он был аскет». Но о. Тихон не может согласиться с этим – почему? Очень просто: «У него были дорогие шубы, бархатные и шелковые рясы, выездные кони, повара». Вся эта внешняя обстановке очень смущает автора и не может, по его словам, свидетельствовать об аскетическом образе жизни владыки Израиля. Удивительное умозаключение, достойное не ума зрелого мужа, а ума недозрелого юноши, только что приступившего к изучению логики.

 

Л. 447 об.

 

«После него никаких литературных трудов не осталось». Как будто каждый епископ непременно должен был оставлять какие-нибудь литературные труды. Много ли было у нас таких епископов, которые известны были своими литературными трудами? Мысль автора понятна. Он хотел унизить преосвященного Израиля в том отношении, что он-де настолько был скуден умом, что не мог заявить себя ничем в области церковной литературы.

«За многолетнее епископское служение Пр[еосвяще]нный Израиль не получил даже сана архиепископа: Победоносцевский режим не баловал своих слуг». Такое замечание о преосвященном Израиле говорит только в его пользу. Мне приходилось читать, да и самому автору, вероятно, небезызвестно, что некоторые наши архиереи, чтобы получить ту или иную награду, нередко прибегали к средствам, заслуживающим с точки зрения нравственной этики полного порицания. Я говорю

 

Л. 448

 

о таких архиереях, кои униженно – то чрез посредство разных видных синодских чиновников, то самых членов Синода – выпрашивали себе награды, причем в письмах к ним нередко допускали самохвальство. Преосвященный Израиль по своим нравственным качествам и присущей ему скромности чужд был таких некрасивых приемов и потому остался в тени.

Да, Победоносцевский режим не жаловал своих слуг, это верно. Даже такие выдающиеся проповедники, в своей жизни ничем не запятнанные, прослужившие в священном сане не менее 60 лет, пользовавшиеся общим почетом и уважением, как протоиерей Путятов и Нордов, не были удостоены такой награды, которая теперь украшает головы слуг Красницкого и Ко. Победоносцевский Синод при награждении своих слуг соблюдал известную постепенность, а при Красницком награды сыплются, как с неба звезды в ноябрьскую ночь. Прежде такие награды, как митры, давались в исключительных случаях, теперь же они потеряли всякую ценность, если принять еще при этом во внимание,

 

Л. 448 об.

 

от кого они получаются и кто ими награждается. Недаром одна рыночная торговка на замечание покупателя, что она дорого продает свой товар, сказала: «А что ныне дешево-то, разве митры на попах?!» Пусть подскажет нынешним митроносцам из лагеря Красницкого их совесть, по заслугам ли они украшают свои головы золотой шапкой с красивыми на ней узорами.

Таким образом, из всей «записи», как о. Шаламов называет свои воспоминания о Пр[еосвяще]нном Израиле, видно, что покойный епископ имел одни отрицательные стороны и ни одной положительной; мало того, он позволяет себе глумиться над ним, когда изображает епископа в роли отчитывающего молитву об изгнании беса. Все хорошие, симпатичные качества покойного владыки – его снисходительность к человеческим слабостям, его осторожность в мерах применения наказаний, его тайная благотворительность – замалчиваются о. Тихоном*.

 

* В «Историч[еском] Вест[нике]» за 1906 г[од], книге 9, в очерке основания в Херсоне викариата (по поводу 50-летия) о епископе Израиле говорится: «Архипастырь весьма добрый, кроткий и простой, отечески любивший паству и особенно детей, хороший проповедник»[39].

 

 

Л. 449

 

«Подавленный печальной картиной родной церковной жизни, я отправился в далекую Америку на миссионерский пост, надеясь в условиях свободной политической и церковной жизни чужой страны с большей пользой послужить истине христианской веры», – так пишет о себе в конце своей «записи» прот[оиерей] Шаламов.

Позволяю себе не вполне доверять такому заявлению автора «записей». Мне думается, что обуреваемый духом гордости и самомнением, о. Тихон, ввиду неодобрительной о нем аттестации, не рассчитывал получить в пределах родной страны соответственное его образованию место, тем более что покойный епископ Израиль был очень разборчив и осмотрителен при назначении на места, особенно священнические. Необходимо принять во внимание еще и то обстоятельство, что в то время воспитанники нашей семинарии частью по вызову, частью по своему личному желанию в значительном количестве устремлялись в пределы других епархий, особенно много за это время уехали на Кавказ. Не этот ли общий поток увлек и о. Тихона в свободную страну?

 

Л. 449 об.

 

В Америке он прожил десять лет. Конечно, о. Тихон за этот довольно продолжительный период своего пребывания в свободной стране успел ознакомиться с религиозной жизнью обитателей Америки, с вероисповедной свободой их, с той терпимостью, с которой американское правительство одинаково относится к последователям разных религий и сект. Но обнаружил ли о. Тихон чувство терпимости в проявлении религиозной совести верующих в своем отечестве?

Объявив себя последователем так называемой «живой церкви», он с ненавистью, как злой фанатик, относится к верующим «старой» церкви и с нескрываемым исступлением готов преследовать тех из своих собратьев, которые не хотят подчиниться самозванным реформаторам церкви. Вот для иллюстрации показательный факт. Один из сельских священников, явившись в епархиальное церковное управление, подал протоиерею Шаламову, как члену этого управления, мотивированный

 

Л. 450

 

доклад о том, что духовенство округа, в котором он состоит и выразителем мыслей которого он является, не желает признавать церковное управление, как законное учреждение, епископа Корнилия[40] епископом Вологодским и что все распоряжения, исходящие из епархиального управления, не будет считать для себя обязательным. Прочитав доклад и выслушав словесное заявление делегированного священника, о. Шаламов, как власть имущий, возвысил голос и при этом стуча кулаком по столу, стал грозить ему разными репрессиями. «Мы заставим вас подчиниться нашему управлению», – закончив свою грозную речь, сказал представитель ЕЦУ.

В свободной стране о. Тихон, как видно, не впитал в себя духа терпимости, и всех мешающих его «святой» работе готов преследовать, не останавливаясь ни пред какими средствами. Не духом христианской братской любви проникнута его деятельность, а духом гордости, злобы и самомнения. Злобное раздражение духа проявляет он не только тогда, когда говорит о живых, но и тогда, когда вспоминает умерших. Его зубы скрипят

 

 

Л. 450 об.

 

от старой, не остывшей с годами злости. Благородство, честность и порядочность о. Тихона выявились рельефно не только в том, что он писал о Преосвященном Израиле, но и в том, как он судит о своих бывших начальниках и наставниках.

«Среди педагогов, – пишет он, – не было человека, которого можно вспомнить словами благодарности, почтения», причем, упомянув об инспекторе семинарии, священнике П. И. Успенском, он называет его «отвратительным ханжой и лицемером». «Ханжа, лицемер, отвратительный!» Какие слова! Очевидно, о. Тихон хорошо мог проникать в душевное настроение людей, чтобы со спокойной совестью решиться прикреплять к ним такие слова. Пусть будет так. Однако о. Тихону не худо бы было заняться самонаблюдением и спросить себя: что он сам-то был в то время? Ведь если обратиться к прошлому о. Тихона, то к нему, может быть, пришлось бы применить и не такие слова и эпитеты!

 

Л. 451

 

Если бы о. Тихон обладал хотя бы частицей благородства, то прежде чем называть своего бывшего воспитателя, а теперь и собрата по службе. «отвратительным», он обратился бы к голосу своей, может быть, еще не совсем заглохшей совести и спросил бы ее, честно ли он, муж зрелого и почти уже старческого возраста, поступает, понося с такой фанатической злобой своего бывшего, может быть и досадившего ему в свое время, воспитателя.

В своих воспоминаниях о. Тихон в одном схватил только то, что ему казалось смешным, а в другом – что казалось диким и жестоким. Схватил с каждого лица две-три черты и, не осмысливая их немало, не поставляя в связь с общим характером и деятельностью этих лиц, легкою ребячливою рукою и со спокойной совестью, передает их злоязычию современности и позору потомства. Только тот, кто смотрит на вещи и людей не прямыми глазами и оценивает людей искривленным сердцем, с известными ему одному тенденциозными задачами старается марать все и всех, только такой человек, каковым в данном случае является о. Тихон, способен

 

Л. 451 об.

 

из болотца юношеских воспоминаний швырять грязью, недолго размышляя, в кого и как он попадет.

С призывом мира и любви иногда выступает о. Тихон в разных местах и по разным случаям. Но кто же после этого может верить ему? Не расходится ли у него слово с делом? Где порицание, осуждение, там нет христианской любви. Православная церковь во дни Великого поста молится: «Господи, даруй мне зрети мои прегрешения и не осуждать брата моего». Следовало бы и о. Тихону, склонному к злоязычию, произносить слова этой молитвы почаще и в то же время помнить, что каким судом он судит, таким и сам будет судим и какою мерою мерит, такою и ему будут мерить.

Заканчиваю свою речь по поводу «записи» протоиерея Шаламова тем же, чем и начал, т. е. что она носит явно тенденциозный характер и производит не только тяжелое, но и отталкивающее впечатление.

 

Л. 452

 

Вся она пропитана жалким чувством мести, она от начала до конца лжива и лишний раз подтверждает, что в злохудожной душе его, зараженной чувством самомнения и гордостью, не могут вмещаться чувства справедливости, благородства и любви!

 

 

Л. 1

 

Кошмарное лето

 

Лето 1918 года было исключительное. Наш город, не отличавшийся особенным оживлением и в прежнее время, в это лето производил особенно тяжелое впечатление. Бульвар и Александровский сад, где «кипела жизнь ключом», теперь были пусты. Гуляли лишь до 8 часов вечера. С этого времени все устремлялись в свои душные квартиры и проводили вечера за разными скучными, однообразными разговорами. На всех гражданах «от головы до пяток заметен был особый отпечаток»: все ходили с унылым и озабоченным видом, с заметной грустью и печалью во взоре. Редко при встречах обменивались стереотипными фразами о том, кто как живет, ибо знали, что житье у всех было более чем неважное. Все заботы и внимание граждан сосредоточены

 

Л. 1 об.

 

были на одном предмете – приобретении себе пропитания. Не в лучших условиях находились и те, у кого оказывался какой-ниб[удь] излишек в хлебных запасах. Эти жили под страхом постоянных обысков, под страхом реквизиции своих случайных запасов. Были и другие причины, наводившие на граждан уныние. Носились слухи о наступлении «белых» от Архангельска. Город был объявлен на военном положении, и жизнь его с 8 часов вечера совершенно замирала. Граждане могли выходить из своих квартир только с особыми пропусками, при особо важных обстоятельствах. Все эти обстоятельства, вместе взятые, производили тяжелое, гнетущее состояние и нарушали душевное спокойствие.

Более, чем когда-либо прежде, меня тянуло в деревню. Минувший год, полный тревог и невзгод как в жизни общественной, так, в частности, и в нашей – учебной, слишком потрепал мои нервы. Они были натянуты, как струна, готовые мгновенно оборваться.

 

 

Л. 2

 

Правда, деревней пугали, говорили, что крестьяне враждебно относятся к дачникам, что они при каждом случае стараются наносить дачникам оскорбления в той или иной форме, но я не придавал веры этим рассказам. В городе меня удерживал общеепархиальный съезд духовенства, в котором принимали участие давно не видевшиеся со мною два брата. Помимо этого, меня интересовал и самый съезд, ибо на нем решалась судьба наших духовно-учебных заведений.

Но вот я и в деревне, на лоне природы!.. Я сразу же окунулся во все прелести деревенской жизни, как маленький беззаботный ребенок, отрешился от всех житейских невзгод и предался своему любимому удовольствию – уженью рыбы. Но потому ли, что я худой рыболов, или потому, что время для рыбной ловли (половина июня) было неподходящее, успехи мои были очень незавидны. Я приносил лишь несколько сорожек и мелких окуней. Однако такой скудный ловлей я не обескураживался. Я подолгу сидел на берегу под тенью ольхи

 

Л. 2 об.

 

или ивы и наслаждался красотами природы, бывшей еще в полном оживлении. Тихую грусть наводило по временам издалека слышавшееся кукованье кукушки, изредка раздавались вялые трели певца «любви весенней», соловья. Однако мне вскоре пришлось оставить это занятие, хотя и доставлявшее мне удовольствие, но не приносившее пользы. В лесу появились грибы… «Наконец-то!» – не без радости воскликнул я, узнав о начавшемся росте грибов. «Теперь не выйду из леса», – думал я, направляясь с небольшой корзинкой в давно знакомые мне леса.

Лес – это вторая стихия, где я отдыхал душой. Удивительное дело! Несмотря на свой уж преклонный возраст, я почти никогда не чувствовал усталости, хотя приходилось иногда бродить в лесу 7-8 часов в день с раннего утра до позднего вечера. В лесу я забывался от всех житейских треволнений и невзгод; старался настроить себя в унисон

 

Л. 3

 

с природой, отгоняя от себя разные докучливые думы и мысли.

Был жаркий, знойный день. Пробродив по лесу довольно долгое время и положив в свою корзинку несколько грибов, я незаметно оказался на большой Петроградской дороге. Идти за эту дорогу мне не хотелось, тем более что там росли большею частью рыжики, которых в это время еще не было. Я выбрал ветвистую ель и под тенью ее захотел полежать. Сильный зной и в то же время легкий, едва заметный ветерок располагали к неге. Думать ни о чем не хотелось. Подложив под голову фуражку, я лег на спину и стал смотреть на безоблачное небо.

Вон в небесной выси показалась какая-то едва заметная черная точка.

Я стал всматриваться в эту точку и вскоре заметил, что эта точка не что иное, как ястреб. Он спускался все ниже и ниже и затем, точно камень, упал в гущу леса. «Вероятно какая-ниб[удь] неосторожная птичка привлекла его внимание и сделалась добычей

 

Л. 3 об.

 

лесного хищника. Всюду борьба за существование», – подумал я, и, повернувшись, стал смотреть на дорогу. «Какая ширь, какой простор!»

Невольно на мысль мне пришли слова поэта:

«Большая дорога, прямая дорога,

Как много простора взяла ты у Бога!»[41]

Сколько у нас еще неиспользованной земли! Мысли мои обратились в сторону нашей некультурности, нашей лени. И вспомнились мне отзывы иностранцев о беспечности и лени русского народа. Досадное чувство овладело мною, когда вслед за этим я окинул своим взором большое пространство, где прежде был прекрасный лес, а теперь остались

 

Лишь взрытые глыбы и тысячи пней

И только уныло, повиснув ветвями,

Старые сосны, стояли местами.

И нет никому дела до этих мест,

Пустующих более 20 лет.

Да и теперь мне жалко до слез…

Сколько тут было кудрявых берез!

 

Л. 4

 

Как умно использовали бы иностранцы такое место! Сколько гниющего валежника, годного для топки печей! Во всем видна не картина созидания, а картина разрушения. Истребление, разрушение – какая-то стихия русской жизни. Где наши леса необозримые? Срублены без толку. Где наши реки могучие? Обмельчали и загажены.

По дороге не заметно было никакого движения. «Должно быть потому не видно никого, что сегодня не торговый день», – подумал я. Однако я ошибся. Посмотрев в сторону по направлению к городу, я заметил, что оттуда медленно двигаются два воза. Вот они поравнялись со мной. На возах наложены были постели, подушки, столы, стулья и разные другие вещи.

«Вероятно, какие-ниб[удь] запоздалые дачники», – сделал я заключение.

Возы уже давно проехали, а я все еще смотрел вслед за ними. «Пора идти домой», – решил я, тем более что и желудок мой начинал предъявлять свои права. Но в это время с той же стороны показалось еще несколько возов, а впереди их на извозчике ехали, закрывшись зонтами, две женщины, несомненно городские.

 

Л. 4 об.

 

«Вероятно в Хавкино*», – решил я. Но почему так поздно? Лето почти проходит, уже кончался сенокос. Стоит ли ехать с разными громоздкими вещами на какой-нибудь месяц? С такими вопросами я стоял в недоумении и не заметил, как из-под соседней елки точно вынырнул знакомый мне крестьянин из дер[евни] Лыскова Федор, известный под названием «грибоеда». «Аль и ты за грибами? Мало еще их, грибов-то. Вот кабы дождичка Господь послал, пошли бы...» Я посмотрел в корзину Федора. Грибов оказалось не больше моего.

Но меня в это момент интересовали больше проехавшие дачники, чем грибы. «Не знаешь ли, куда направляются дачники и почему так поздно?» – задал я вопрос Федору. «А разве ты ничего не слыхал?» – не отвечая на мой вопрос, спросил он меня.

 

* В 18 верстах от города.

 

Л. 5

 

«Что такое?.. В чем дело?»

«А дело, значит, в том, что теперь все выбираются из города. По Пошехонке, поди, еще больше вдарилось… Боятся, значит, белых, кои, слышь, идут от Архангельска. Около Прилук роют окопы. И об эфтом не слыхал?»

«Откуда ты узнал эти вести?»

«Да теперь все об эфтом только и разговоры ведут. А я-то узнал третьоводнись, когда был в городе, носил малость грибов для продажи».

С тяжелым чувством я возвращался из леса. «Ужели в словах Федора есть правда?» – думал я. Вероятно, он, как и другие, на лету схватил разные слухи и теперь, не разобравшись в них, пускает их с разными прибавками в оборот. Почему у нас в Починке об этом ничего не говорят даже те дачники, которые имеют постоянное сношение с городом? При этом я вспомнил, что сегодня должен возвращаться из города Девятков[42], живущий у моего соседа Бердяева[43]. Дома меня уже ждали. Не успел я подняться на террасу, как был закидан вопросами и сообщениями о тревожном положении в городе.

 

Л. 5 об.

 

«Мы здесь сидим, ничего не зная, а из города все вывозят свое имущество. Надо и нам что-нибудь делать». Оказалось, что все эти новости привез Девятков, только что возвратившийся из города. Было очевидно, что и нам следовало что-нибудь предпринять. После долгих рассуждений мы (жена и я) решили завтра же отправиться в город и привезти в деревню более ценные вещи. Утром следующего дня мы были уже в городе. Последний произвел на меня то же впечатление, с каким я оставил его около половины июня. Обыватели ходили с таким же унылым и озабоченным видом, как и раньше. Какой-либо особенной суеты, нервности заметно не было. Но впечатление получалось обратное, когда пришлось вступить в разговоры с разными знакомыми лицами.

«Какие вы счастливые! – слышались по нашему адресу восклицания. – Вы живете в деревне и не испытываете тех тревог, которые переживаем мы».

Догадываясь, о чем заводят речь, я успокоительно

 

Л. 6

 

говорил о полной невозможности «белым» достигнуть Вологды. На мои речи только махали руками: «Нет, непременно их ждут. Что будет с нами? Мы всего лишимся. Вологда не Ярославль – вся сгорит».

С неприятным и тяжелым чувством от всего виденного и слышанного вечером этого дня мы возвратились в Починок, взяв с собой большой сундук, наполненный разным имуществом.

Но деревня имеет то хорошее свойство, что она быстро умиротворяет. Стоило прожить в ней всего два-три дня, как все неприятное забывалось, как будто его никогда и не было. Так случилось и на этот раз. Узнав, что появились белые грибы, а вскоре за ними, после перепавших дождей, обнаружился рост и рыжиков, я забыл все злободневные невзгоды и проводил время в лесу. Несмотря на худое питание, бодрость душевная и телесная не оставляли меня. Однажды, делая уже третий рейс за грибами, что было к вечеру, я услышал со стороны большой дороги какие-то странные звуки.

«Автомобиль», – вдруг мелькнуло у меня в голове. С чувством, полным тревоги и беспокойства,

 

Л. 6 об.

 

я поспешил возвратится к себе и сообщить о появлении автомобиля в пределах нашей местности как своей семье, так и другим дачникам, жившим около Починка. Мое сообщение взволновало всех. Делались разные догадки и предположения, но все приходили к той мысли, что надо спрятать свои вещи в какое-нибудь укромное место. Однако легко было об этом говорить, но не легко было исполнить. В нашем сундуке, например, находились такие вещи, как шубы, пальто, разное белье. Куда их спрячешь? Думали да гадали и решили все оставить in status quo. «Будь что будет», – решили мы.

Наши соседи-дачницы[44] и, главным образом, дачницы, бегали, шушукаясь между собой. «Ты куда спрятала свои вещи?» – спрашивала одна дачница другую. «Я закопала в гряды». – «А я подкопала елку и спрятала под ней».

Прошло после этого несколько дней. В ожидании чая после экскурсии в лес я сидел

 

Л. 7

 

на террасе и занимался чисткой грибов. Незаметно из-за угла дома показалась фигура крестьянина деревни Юрьева В. Ф. Филиппова[45]. Увидав меня, он остановился.

«Грибы, знать, чистишь? Много поди насушил?»

«Поднимайся на террасу, поговорим и покурим», – предложил я ему.

«А ты разве еще куришь?» – войдя ко мне и здороваясь, спросил он. «Я потому, вишь спрошал, что курева-то ноне трудно достать. Иные вон крапиву да разные коренья курят. Какое уж это курево».

Должен сказать, что этот крестьянин возбуждал во мне особенную к нему симпатию. Роста выше среднего, с румянцем во всю щеку, он отличался всегда добродушием и благодушием. Обремененный большой семьей, он бился иногда, как рыба об лед, и тем не менее никогда не унывал. Часто он делился с неимущими последним куском хлеба. Его обычная поговорка была «вот и прекрасно», повествовал ли он о каком-нибудь хорошем или худом происшествии, он одинаково заканчивал свою речь этой поговоркой.

«Слышал, В. Ф-ч, в деревне N один парень

 

Л. 7 об.

 

побил другого до – полусмерти?»

«Вот и прекрасно», – скажет он. Тонкий юмор и меткость в суждениях были отличительными чертами в его рассказах.

«А ты, я слышал, целый воз имущества привез сюда. Не думаешь ли уж совсем поселиться здесь?»

Свернув «козью ножку» и выслушав мой рассказ о цели привоза части своих вещей, В. Ф-ч сказал: «Думаешь здесь сохраннее будет? Белые могут и сюда явиться».

«Это верно, но все-таки думается, что при себе-то будет сохраннее».

«И то правда…»

Переменив разговор, В. Ф-ч заметил:

«А мы вот скоро будем пухнуть…»

«Как это – пухнуть?»

«Да так, значит, в полном аккурате. Седни замели всю мучную пыль и завтра будет последняя квашня, а там что же, как не пухнуть».

«Вот и прекрасно», – сказал я поговоркой

 

 

Л. 8

 

В. Ф-ча.

Он засмеялся.

«Сейчас ходил обследовать рожь. Думаю начать жать… Не доспела еще рожь-то, да брюхо не будет ждать, надо его ублаготворять, а занимать не у кого: все приелись и голодают».

«В Петровском вон целые полосы сжали», – заметил я.

«Там что… На неделю завсегда раньше поспевает жниво».

Нас пригласили пить чай, но В. Ф-ч, сославшись на какое-то дело, отказался от чаепития и, простившись со мной, пошел к дому.

«Гуляй к нам. Ужо нажнем, так заварой[46] угощу», – крикнул он, поворачивая за угол каретника.

В дом меня не тянуло. В нем было нестерпимо жарко и летали целые рои мух.

Я продолжал сидеть на террасе и думал, в какую бы сторону еще сходить за грибами после чая? Мои думы неожиданно прерваны были знакомыми, характерными звуками автомобиля. Не успел я спуститься с террасы, как автомобиль стал останав-

 

Л. 8 об.

 

ливаться у моего дома. С автомобиля сошли два красноармейца-латыша. Я поспешил подняться на террасу и стал дожидаться, что предпримут неожиданные и нежелательные посетители. В доме поднялся понятный переполох. Между тем один из латышей, заметив меня, подошел к террасе и стал опрашивать меня – кто я, по какому праву живу в деревне, в чьем доме, велика ли моя семья, каких лет мои дети мужского пола и где они служат. Все мои показания латыш заносил в свою записную книжку. Другой латыш в это время занимался осмотром другого дома, из которого дня за два пред этим выехали недолго жившие постояльцы. Последовал допрос со стороны этого латыша: кто были постояльцы и куда они выехали? После этого оба латыша прошли в дом крестьян[ина] Бердяева, где жил купец Девятков. Здесь они не ограничились одними опросами, а произвели обыск, после чего тотчас же уехали.

 

Л. 9

 

Дня через два мы получили известие, что такой же наезд был сделан к священнику Благовещенской церкви, у которого был произведен обыск. После этого налета мы успокоились, ибо ясно было, что латыши искали не каких-либо вещей вроде золота, серебра и т.д., а ездили с другой целью. А цель эта, несомненно, состояла в том, чтобы поймать скрывавшихся молодых людей, избегавших привлечения их на военную службу. Что такие молодые люди действительно скрывались около нашей местности, мне в этом самому пришлось убедиться, когда однажды, бродя по лесу, я увидел трех молодых людей, сидевших не так далеко от большой дороги и что-то варивших в котелке. Заметив меня, они нисколько не смутились. Может быть, они знали меня и, конечно, были уверены, что для них я человек не опасный. Известно только было, что спали эти «беженцы» то в сараях, то под копнами сена и под суслонами сжатой ржи. Где и каким способом они доставали средства к пропитанию, об этом я узнавать не интересовался.

 

Л. 9 об.

 

Однако спокойствие наше, нарушенное приездом латышей, было непродолжительно. Помню, что я только возвратился из леса и по обыкновению сидел на террасе в ожидании обеда, когда заметил, что ко мне направляется священник местной церкви о. Митроф[ан] Каплин[47].

«А я к вам, – увидев меня, крикнул о. Митрофан, – необходимо вас видеть. Давно ли вы были в городе?» – поднявшись на террасу и здороваясь со мной, спросил о. Каплин. Я сказал. «Слышали, что все духовно-учебные заведения закрываются?» Я с удивлением посмотрел на вестника такого поразительного известия. Если бы в это время грянул неожиданно гром, я не так был бы поражен ударом его, как поражен был сообщением о. Митрофана. Но как всякий утопающий хватается за соломинку, и я прибегнул к этому средству. Мне хотелось узнать, насколько компетентен был тот источник, из ко-

 

Л. 10

 

торого о. Митрофан почерпнул такое невероятное известие. Но увы! Рассказ священника не только меня не успокоил, но привел меня, напротив, в полное уныние.

«Вчера я был в городе и лично слышал о закрытии семинарии от С. В. Смирнова*». Поговорить подробно с ним мне не пришлось, так как он куда-то торопился и, видимо, был озабочен. «Что вы думаете делать?» – окончив свой рассказ, спросил меня о. Митрофан. «Что делать? Об этом можно говорить что-ниб[удь] определенное, когда мне придется узнать все подробности на месте, т. е. в городе, а для этой цели я завтра же отправлюсь туда». О. Митрофан простился со мной, а я пошел в дом, чтобы передать полученную новость своим.

На следующий день, еще почти в сущей тьме, взяв в руки свой обычный вересовый посох, я направился в город. Подбодряемый предутренней прохладой, я шел быстро. Занятый невеселыми думами, и не заметил бы и городского сполья, если бы присущий этому месту специфический запах не дал себя почувствовать. Когда я оказался на семинарском дворе, здесь не было еще заметно

 

* Инспектора семинарии.

 

Л. 10 об.

 

жизни. Я прошел к себе в квартиру и прилег на койку, чтобы дать отдых своим усталым ногам. Однако мною незаметно овладел сон. Проснулся я, когда было около 8 часов. Оделся и вышел в сад. Прежде чем отправиться к инспектору, прошелся несколько раз по саду. Мое внимание остановилось на фигуре духовной особы, сидевшей в павильоне. «Должно быть, деревенский батюшка», – подумал я и подошел к павильону. Сидевший пристально посмотрев на меня, спросил: «Кажется, Н[икифор] А[лександрови]ч». Я сделал утвердительный кивок. «А вам меня, вероятно, не узнать. Очень я изменился и постарел, хотя далеко моложе вас». Он отрекомендовался. «Вчера я приехал в город и столько узнал новостей, что до сих пор не могу прийти в себя. Господи, что только делается теперь!» Помолчав немного, он рассказал мне полную разных невзгод и превратностей свою жизнь.

«Около 20 лет я уже вдовею. Вскоре

 

Л. 11

 

после смерти жены погорел и лишился почти всего, что было накоплено и нажито. Все эти невзгоды Бог помог мне перенести терпеливо, время залечило раны сердца, я жил исключительно для детей, из которых двое до сего времени учились в семинарии и дочь на будущий год должна была кончить в епархиальном. Все шло хорошо. В детях я находил отраду и утешение. И вот все рухнуло. Куда же мы денем своих детей и что с ними будет? Ужели все кончилось безвозвратно?»

В это время на подъехавшие к средним дверям правого крыла семинарского корпуса телеги выносили постели, подушки, одеяла, койки… «Да, видимо, все кончилось. Посмотрите – вот и доказательство», – указывая на выносимые из спальни вещи, сказал я. О. Михаил – так звали священника – тяжело вздохнул и поник головой. «Не знаете ли, – после минутного молчания спросил меня о. Михаил, – что будет с нашими детьми? Ужели им негде будет учиться?» «На ваш вопрос я ничего не могу ответить, ибо живу в деревне и только вчера узнал о судьбе

 

Л. 11 об.

 

наших дух[овно]-учебных заведений. Сейчас я иду к инспектору, который в этом деле, несомненно, осведомлен. Если вы посидите здесь, то я сообщу вам, что придется узнать», – сказал я, выходя из павильона.

С.В. Смирнов, инспектор семинарии, когда я пришел к нему, пил чай. «Давно ли?» – здороваясь со мной, спросил С[ергей] В[асильеви]ч. Я сказал. Предложив мне стакан чая, С[ергей] В[асильеви]ч рассказал мне последние новости. «Какая будет наша судьба и судьба семинаристов?» – спросил я.

«Нам предоставлены все четыре стороны, иначе говоря – мы сами должны озаботиться о своей дальнейшей участи. Что же касается семинаристов, то они сообразно со своими познаниями будут распределены по школам».

«Значит, и жалованье нам с следующего месяца будет прекращено?»

«Нет. Жалованье будем получать до октября».

«А как с квартирами?»

«Пока об этом речь не поднималась, но

 

Л. 12

 

несомненно, что попросят удалиться».

Так как С[ергей] В[асильеви]ч спешил к ректору, то я не стал его задерживать и вместе с ним вышел в семинарский сад. О. Михаила, к моему крайнему удивлению, ни в павильоне, ни к в саду не оказалось. Думая, что он отлучился куда-нибудь временно, я вошел в павильон с намерением подождать его. Прошло времени с полчаса, но он не показывался. Я решил пройти в семинарию. В нижнем коридоре, там, где была ученическая гардеробная, валялись выброшенные из гардеробной вещи – подушки, одеяла книги. В самой гардеробной был полный хаос. Ящики комодов и шкафов были открыты, одни из них были пусты, в других находились кой-какие вещи. Все вещи, как валявшиеся в коридоре, так и в гардеробной оставлены были учениками, уехавшими на каникулы. Я прошел к эконому, чтобы обратить его внимание на расхищение ученического имущества, но эконома дома не оказалось. Поднялся в средний этаж. Здесь был такой же хаос, как и в нижнем. Как в коридорах, так и в классных комнатах валялось много разных книг, среди которых особенно бросились в глаза разрозненные экземпляры словаря Брокгауза. Было очевидно, что нача-

 

Л. 12 об.

 

лось расхищение и этих ценных книг. В том и другом коридоре бродили разные лица мужского и женского пола. С тоскливым чувством я вышел из семинарии и направился к себе в квартиру. Дальше в городе мне оставаться было незачем, и я решил тотчас же отправиться в свой Починок. Обратный путь настолько утомил меня, что не доходя сажень ста до своего дома, я должен был остановиться для отдыха.

На столе, когда я вошел в дом, стоял самовар и около него лежали черные пироги разных сортов, т. е. картофельные и с творогом. Не без удивления я посмотрел на эти снеди. Оказалось, что наша неутомимая кормилица, моя супруга, успела сходить в несколько деревень, где ее и снабдили добрые крестьянки хлебом и пирогами. До сего времени, говоря о разных невзгодах, пережитых нами в это «кошмарное» лето, я не касался деятельности своей супруги, нашей поистине неутомимой кормилицы и труженицы. Только благодаря ей мы более или менее сносно влачили еще свое жалкое существование. Неутомимость Веры

 

Л. 13

 

Кир[илловны] в погоне за пропитанием семьи была изумительною. С раннего утра иногда до позднего вечера она буквально не знала отдыха, бегая по деревням, чтобы достать кусок хлеба. Часто приходилось тревожиться за нее не на шутку. Уйдет, бывало, утром, а возвращается поздно вечером, в темноте. Ребята беспокоятся и постоянно бегают на горку, всматриваясь в ночную темноту, не идет ли мама. Ждешь ее с одной стороны, а она точно вынырнет с другой. Расспросам и разговорам не было конца. Питались мы большей частью «колобом»[48], нередко ели гнилые сельди. Съешь такую селедку и пальцы оближешь. «Завара» считалась лакомым кушаньем. Значительный в это лето урожай грибов хотя и не являлся большой поддержкой в питании, но все-таки разнообразил наш скудный стол. Немного лучше нас жили и крестьяне. Некоторые буквально голодали. Имущие неимущим давали хлеб неохотно.

Не успел я отдохнуть после своего путешествия в город и несколько успокоиться, как мое душевное спокойствие было нарушено самым неожиданным образом и мне снова спешно пришлось отправиться в город. Я был экстренно извещен,

 

Л. 13 об.

 

что все служащие в семинарии лица и имевшие при ней квартиры, должны оставить таковые в двухнедельный срок. Квартирный вопрос не только смущал меня, но прямо наводил жуть. Известно было, что квартиры брались с боя и что в первую очередь они предоставлялись рабочему классу. С крайне тяжелым чувством я отправился в город.

Еще более тяжелое чувство пришлось пережить от созерцания той картины, которую я увидел в квартире инспектора. Последнему в трехдневный срок предложено было очистить свою квартиру. Только благодаря усиленной и настойчивой просьбе ему отвели помещение, состоящее из одной небольшой комнаты, куда он должен был втиснуть свою восьмичленную семью и всю обстановку, размещавшуюся в прежней квартире в четырех больших комнатах. С[ергей] В[асильеви]ч, когда я вошел к нему, буквально изнемогал, перенося на своих плечах громоздкие вещи. Несмотря на усталость, и я принял участие в переносе разных вещей.

Однако мне нужно было узнать об участи своей квартиры. Я обратился за разъяснением

 

Л. 14

 

этого вопроса к инспектору.

«Ничего не могу вам сказать. Сходите к Нечаеву. Он здесь всем распоряжается и почти безвыходно живет в корпусе».

Я направился в семинарию. По всему нижнему коридору ходили разные лица. Я обратился к одному из «товарищей» с просьбой, не может ли сказать, где в настоящее время находится «товарищ» Нечаев. Он указал комнату, служившую для приема семинаристами посетителей. Я вошел в эту комнату и увидел трех сидящих за столом мужчин. «Не могу ли я видеть товарища Нечаева?» – обратился я к ним.

«Это я. Что вам угодно?», – спросил меня небольшого роста, на вид невзрачный «товарищ».

Я изложил ему суть дела.

«В том месте, где ваша квартира, мы пока не имеем надобности».

«Но приблизительно на какой срок я могу рассчитывать жить в здании семинарии? Мне необходимо это знать потому, что я живу в деревне и своевременно не буду иметь возможности узнать, если мне предъявлено будет требование выселяться не только в трехдневный, но даже трехнедельный и более срок».

«Месяца два можете жить спокойно. Нам

 

Л. 14 об.

 

нет надобности пока в квартирах в этом крыле семинарского здания».

С чувством полного удовлетворения я оставил семинарию и направился в жилищный отдел, чтобы подать заявление о предоставлении мне квартиры. Пришлось стоять в очереди более двух часов.

За это время я успел насмотреться на ту бестолковщину, которая царила в этом учреждении. Обращение с публикой было до невозможности грубое. Фигура заведующего отделом производила такое впечатление, что если бы кто-нибудь встретился с ним в лесу или на большой дороге, то несомненно испытал бы немалое смущение и пережил бы неприятные минуты. Заметна была полная растерянность тех, кто жаждал получить ордер на квартиру. Ордера на одну и ту же квартиру выдавались нескольким семействам. Вообще во всем был заметен полный хаос. Подав заявление, я с чувством облегчения вышел из этого хаотического учреждения и, не заходя к себе в квартиру, отправился в деревню. Пришел, когда было уже темно. Меня не ждали и готовились

 

Л. 15

 

ложиться спать. Поделился городскими новостями. Мои сообщения на всех подействовали успокоительно. Несмотря на утомление, спать мне не хотелось. Лунная ночь способствовала к мечтательности.

Так было мило

Светило бледное ночей:

Так много грез оно будило

В душе истерзанной моей!

Прошли все чудные стремленья

И поэтические сны!

Теперь иные впечатления

Во мне луной пробуждены.

Луна глядит на мир ненастный,

Где зла и лжи повсюду гнет,

Где столько слабых и гонимых,

Изнемогающих от битв,

Где столько льется слез незримых,

И скорбных слышится молитв.

Мысли мои переносились к прошлому. Особенно любила вспоминать прошлое моя теща А. Р. Сысоева, переселившаяся к нам из Водогина. «Что сказал бы Кирилл Дм[итриеви]ч (первый ее муж) или А[лексей] А[лександрови]ч (второй муж), если они посмотрели на нынешнее житье?» – задавала она

 

Л. 15 об.

 

вопрос.

«Вероятно, поскорее снова спрятались бы в могилу», – резонировал я.

Была половина августа. Прошел уже и местный праздник*. Погода все время стояла хорошая. В лесу было много грибов и ягод. Мы почти не выходили из леса. Правда, по временам я задумывался о своем будущем положении, хотя в то же время старался успокоить себя, что еще целых полтора месяца находятся в моем распоряжении и что за это время я успею куда-нибудь пристроиться. Однако полученные скоро из города вести заставили меня опять экстренно направиться в город. А вести были такие, что мне необходимо было попытаться о скорейшем приискании какого-нибудь места. Многие учреждения ликвидировались, и служащие этих учреждений таким образом оставались без места. Естественно, что они будут стремиться поступить в какое-нибудь новое советское учреждение. И вот я снова в городе. Толкнулся туда-сюда – неудачно. В одном учреждении мне предложили место конторщика, но не в городе, а в деревне, где-то около Заони-

 

* Семистрельной иконы Божьей Матери, 13 авг[уста].

 

Л. 16

 

киевой пустыни. Такого предложения я, конечно, принять не мог. Я уже начинал приходить в уныние, когда совершенно случайно, встретившись с одним знакомым, узнал, что в Контрольной палате значительно увеличивается штат служащих и свободных мест поэтому предвидится много. Я знал, что во главе управлением контролем весною текущего года был Пав[ел] Ал[ександрович] Сатрапов[49], из питомцев нашей семинарии, и что в числе служащих этого учреждения находился другой питомец семинарии С. К. Нуромский[50], занимавший видное место. К ним я и решил обратиться. Сатрапов встречен был мною около присутственных мест. Поздоровавшись с ним и объяснив ему свое положение, я стал просить его, не может ли он оказать мне свое содействие к зачислению меня в число служащих контроля. П[авел] А[лекасндрови]ч вполне сочувственно отнесся к моему положению и предложил мне подать заявление.

«Хотя назначение будет зависеть от Комиссии, но я вам окажу содействие и даю вам слово, что вы будете приняты в Контроль», – сказал мне Сатрапов.

Конечно, мне ничего не оставалось более, как выразить П[авлу] А[лександрови]чу самую искреннюю благодарность за его внимательное и сочувственное отношение к моей просьбе.

 

Л. 16 об.

 

Написав заявление, я снова явился к нему. «Наведайтесь недели через две», – приняв от меня заявление, сказал Сатрапов, причем еще раз уверил меня, что я буду принят в Контроль.

Окрыленной надеждой на получение места, я несмотря на то, что с раннего утра был на ногах, при совершенно пустом желудке, не чувствовал усталости и решил, побывав в жилищном отделе, отправиться в свой Починок. В жилищном отделе, когда я пришел, занятия уже кончались. «За справками приходите завтра», – буркнул мне сидевший за столом «товарищ».

Но дожидаться завтрашнего дня не входило в мои расчеты. Я дорожил не только каждым днем, но даже каждым часом. Счастлив я был тем, что все три раза моего вынужденного прихода в город мне не приходилось в нем оставаться на ночь. К моему благополучию, все устраивалось так, что я успевал в один день оканчивать те дела, ради которых приходил в город. Уже поздно вечером я возвратился в Починок. Мои семейные не без удовольствия выслушали мой рассказ о возможном скором поступлении моем на службу.

 

Л. 17

«Теперь последнее время проведем спокойно и не будем ни о чем думать», – не без чувства удовлетворения закончил я свое повествование.

Но увы! И на этот раз спокойствие наше продолжалось недолго. Неожиданный и крайне неприятный сюрприз готовился нам с другой стороны. Утром следующего дня нам пришлось узнать, что всем дачникам предложено выехать в город в недельный срок. Это распоряжение вызывалось будто бы такого рода соображениями, чтобы не дать дачникам возможности приобретать тем или иным путем хлеба, разные овощи у крестьян и вывозить эти продукты в город. С целью обнаружения названных продуктов у дачников производились обыски. Был произведен обыск и у нас. Никаких запасов, конечно, не обнаружили.

Подчиниться распоряжению образовавшегося незадолго пред этим «Комитета бедности» без попытки об отмене или отсрочки такого распоряжения мне не хотелось. В ближайшее воскресенье, что, кажется, было 18 августа, я решил сходить в Комитет и подать заявление об отсрочке моего выселения из деревни. Заседание этого комитета происходило в доме бывшего урядника, на большой дороге, против церкви Благовещенья, что на Ёме. Народу около дома, когда я пришел, было много. Мое появление заметно удивило всех. Некоторые стали спрашивать, для какой цели я пришел. Я объяснил. «Вот те на! И тебя, стало быть, выживают? Это по какому же такому праву? Кому ты помешал?» – послышались голоса со стороны знавших меня крестьян. «Мы, почитай, знаем ево – сколько лет живешь-то у нас?»

«30 лет».

«Эвона, 30 лет. Слова обиднова от ево не слыхали».

Такие суждения крестьян, окруживших меня тесным кольцом, слышались со всех сторон. Настроение их было несомненно в мою пользу. Но я не знал еще, будут ли присутствующие здесь крестьяне принимать участие в решении моего дела. Во всяком случае я обратился к ним с просьбой о поддержке и затем пошел в дом. Сзади меня послышались голоса «Не бось, не обидим».

Комната, где происходили заседания Ком[ите]та,

 

Л. 18

 

была полна народом. Мне дали место, и я сел. И здесь посмотрели с удивлением на мое появление. «Кому какое дело, что ты живешь здесь», – послышались голоса, когда узнали о цели моего появления.

«Какую тебе причину-то к выселению выставляют?» – спрашивали некоторые. «Говорят, что мы, дачники, закупаем у вас хлеб и разные овощи и отправляем в город». – «Несуразное что-то. Не слыхать об этом про вас».

В комнате появились члены комитета во главе с председателем. Председатель Комитета бедноты был крестьянин Погореловского прихода Шаров, личность темная и, насколько мне пришлось к нему присматриваться за это короткое время, крайне несимпатичная. Крестьяне называли его «каторжником». Был ли он на каторге, я не знаю, но что он сидел в тюрьме, как уголовный преступник, об этом было всем известно. Вслед за открытием заседания я подошел к председателю и подал ему свое заявление. Как водится, объявлена была повестка дня. В первую очередь заслушано было заявление

 

Л. 18 об. 48

б[ывшего] предводителя дворянства Неелова[51], просившего комитет об отпуске из его усадьбы дров для отопления городского дома и о возвращении ему части реквизированной посуды. Доверителем Неелова явился некто Мак, довольно еще молодой человек. Он сидел у окна и, по-видимому, был совершенно безучастен к интересам своего доверителя.

Выслушав заявление Неелова, крестьяне заволновались и зашумели. «Не давать ему ничего!» «Когда мы в нонишнем году начали рубить у ево лес, он сказал нам: “Рубите, грит, крупный лес, а мелкий оставляйте, пригодится для ваших ж…п”». «Пусть он еще покажется к нам! Мы ево ублаготворим…»

Шум не утихал. Видно было, насколько озлоблены были крестьяне на своего быв[шего] барина-помещика.

Сидевший сзади меня довольно благообразный по виду мужичок заметил как бы про себя: «Был бы хорош с нами, разве мы

 

Л. 19

 

отказали бы ему. А то вишь, у ево одно на уме, как бы значит, до наших ж-п добраться и выпороть за каждую хворостину. Пришлось претерпеть немало от ево. Ну, и не взыщи теперь: что заслужил, то и получишь».

Наступила моя очередь.

Я встал и попросил слова. Получив разрешение говорить, я обратился к собранию приблизительно с такими словами: «Граждане! Распоряжение Комитета бедноты о выезде дачников из деревни застало меня врасплох. В прежнее время я уезжал в город числа 14-15 августа, так как с этого времени у нас начинались занятия. Но теперь я со своей семьей нахожусь в исключительном положении, на которое прошу обратить ваше внимание. Я служил, как многие из вас знают, в духовной семинарии, которая с начала нынешнего учебного года закрыта, и я, так им образом, со своей семьей, состоящей из 6 лиц, лишаюсь всяких средств к своему существованию. Помимо этого, я лишился и квартиры. Вам может быть известно, что квартирный вопрос в городе теперь самый острый: квартир нет. Таким образом вы видите, что я остался и без должности, следоват[ельно] без жалованья, и без квартиры.

 

Л. 19 об. 47

 

Я прошу вас, граждане, войти в мое положение, исключительное и тяжелое, и дать мне отсрочку выезда из деревни по крайней мере на две недели. При этом даю слово, что никаких закупок как хлеба, так и каких-либо овощей я делать не буду».

Я сел.

Послышались с разных сторон голоса: «Надо по совести, обижать не пошто..» «Пусть живет хоть всю зиму… Кому он мешает…?»

Шаров сделал попытку возразить в том смысле, что если-де дать отсрочку гр[ажданину] Ильинскому, то и другие дачники будут просить о том же.

«Какие другие? Те временные жильцы, а он постоянный, у ево свой дом, сравнивать ево с другими не приходится».

«Куда он теперь с семьей-то денется, если ево выселить? Надо по совести решить… Велик ли и срок-то две недели».

Считаясь с единодушным в мою пользу мнением крестьян, Шаров объявил, что я, начиная с сегодняшнего дня, могу жить еще две недели.

 

Л. 20

 

Я вышел на улицу, попутно благодаря крестьян за их решение.

«Что за правила ноне пошли: и в своем-то доме жить не дают», – сказал следом за мной вышедший крестьянин.

«К дому теперь направляешься?» – спросил, подходя ко мне крестьянин дер[евни] Лескова.

«К дому».

«Идем вместе».

Дмитрий, так звали моего спутника, оказался человеком словоохотливым. Он говорил без умолка. «Диву, право, даешься, – начал он разглагольствовать, – засадили вот теперь этого Шарова, и он командует и куражится, одно слово – каторжник».

«Верно это?»

«Все говорят… А что в тюрьме-то он сидел, так об эфтом доподлинно известно».

«Кто же виноват, что он попал в Комитет? Сами вы его избрали, значит, и пенять не на кого».

«Что правда, то правда. У нас как завелось издавна, так и теперь ведется. Кто, значит, погорластее, тово и избирают».

«Власть вся в ваших руках. Вы теперь

 

Л. 20 об. 48

 

стоите во главе управления и должны этому радоваться».

Дмитрий махнул рукой и выругался непечатным словом.

С особенною неприязнью он относился к комитетам бедноты.

«Тепере вот вся забота этих комитетов направлена на то, чтобы помогать бедноте. А какая-такая эта беднота? Вот, к примеру, будучи сказать, возьмем хоть нашего Ефима. Его считают бедным и всячески норовят ублаготворить. А отчего беднота его происходит? Добро бы он был стар или хвор, не мог работать, ну, знамо, тогда и сказ другой. А он нас с тобой здоровее. Лета? Какие ево лета: он много моложе меня. А разве он работает как следует? Спашет, к примеру сказать, полосу, засеет ее, да и на боковую. Земли теперь у ево не меньше моево, если ее, кормилицу, запущает ни себе, ни людям. Живет бобыль бобылем. Огород ево много больше моего. А ты бы посмотрел, что в ем растет; стыдно сказать. Теперь вот и то

 

Л. 21

 

взять. Лошадь он свою промотал и рассчитывает получить задармы. Лошадей-то, слышь, после войны некуда деть, ну, значит, их и дают в первый черед неимущим. Разве знают там, по какой такой причине у тово же Ефима лошади нет. Иной работящий во как нуждается, ну, тому не грех и дать. А этот что? Лентяй, дармоед. Хлеба ему хватит до Филипповок, а опосля и пойдет пороги обивать. Дай ему и хлеба, дай ему и овса, если заполучит лошадь. Не ладно все это делается. Хороших работящих людей изобижают, а худым во всем хотят уноровить».

Мы дошли до поворота с большой дороги к Починку. Дмитрий стал со мной прощаться.

«А я ведь иду еще к празднику. У Флора-то ноне праздник, понесу свои старые кости к зятю в гости».

Я уже почти входил в лес, когда услышал вдогонку себе голос Дмитрия: «А ты не думай ни о чем, живи, сколько захочешь, не бось, не обеспокоят».

Погода, несмотря на то что перевалило уже за половину августа, стояла прекрасная.

 

Л. 21 об.

 

Лес, куда я зашел, состоял из ельника и сосен поэтому в нем не заметно было никаких признаков наступающей осени. Дул легкий, теплый ветер. Было

Все спокойно, кругом тишина.

Сосны вершинами машут приветно;

Кажется шепчут; струясь незаметно.

Волны под сводом зеленых ветвей;

Путник усталый! Бросайся скорей

В наши объятия; мы добры и рады

Дать тебе, сколько ты хочешь, прохлады!

Мне захотелось побродить по лесу и поискать грибов. А места были действительно грибные.

Вон и гриб. Но этот гриб, как и недалеко от него стоявший другой, оказался червивым. По всему было заметно, что рост грибов прекращался. Но мне не хотелось примириться с этой действительностью, и я решил углубиться далее. Невдалеке выпорхнула тетерка.

«Ягодки, должно быть, клюет; не заняться ли и мне вместо грибов сбором ягод», – подумал я и пошел к тому месту, откуда вылетела

 

Л. 22

 

тетерка. Но увы! Ягод не оказалось. Брусничные кусты стояли голые, как будто кем облизанные.

Я вышел на тропу с решительным намерением отправиться домой, но меня неожиданно задержали рыжики, попадавшиеся по дорожке. Люблю я эти осенние, мелкие, крепкие, придорожные, едва уловимые для глаз, с синим оттенком рыжички. Хотя район их роста и не был велик, однако я успел набрать их целую фуражку.

В радостном настроении возвратился я в свою починковскую хату и рассказал о своих впечатлениях от виденного и слышанного в комитете.

Только последние две недели мы прожили спокойно. Я безвыходно все время проводил то в лесу, то на реке, появляясь дома только для утоления голода. О будущем думать не хотелось. Мои мысли, бродил ли я по лесу, или лежал в безмолвии ночи на постели, невольно переносились к прошлому, пережитому. Не хотелось верить, что счеты с семинарией навсегда и безвозвратно покончены.

 

Л. 22 об.

 

С другой стороны, принимая во внимание последний год службы в семинарии, те новые веяния, какие выявились в минувшем учебном году, чувствовалось, что лица нашего положения являются уже лишними, что все старое пошло насмарку, а новое… Но об этом говорить пока рано.

Этим я и заканчиваю свой протяженно-сложенный рассказ о тяжелом лете 1918 года.

 

Л. 23

 

Глупое положение

 

Живя, умей все пережить:

Печаль, и радость, и тревогу.

 

Я думаю, что нет человека, который в своей жизни не испытал бы такого или иного «глупого» положения.

«В какое глупое положение я попал» или «в каком глупом положении я оказался» – такие восклицания нередки. Одни говорят о своем глупом положении с оттенком юмора, другие, наоборот, с оттенком некоторого трагизма.

Вот, наприм[ер], случай, происшедший со мной в первые годы моей службы в семинарии.

Однажды, что было во время январской ярмарки, мне поручено было съездить на семинарскую вечерку, устроенную без ведома начальства. Поручения такого рода нельзя было назвать приятными. Приходилось являться каким-то пугалом и своим неожиданным и неприятным визитом отравлять веселое настроение

 

Л. 23 об.

 

молодежи. Но воля начальства была непреклонна, приходилось только исполнять.

Около 10 часов вечера я подъехал к тому дому, где происходила вечерка. Парадные двери, к моему удивлению, оказались открытыми, и я свободно вошел в прихожую. В ней было пусто. Пока я раздумывал, раздеваться мне или нет, я был замечен выглянувшим из боковой комнаты семинаристом. Почти вслед за этим в зале поднялась беготня и слышно было шушуканье. Некоторое время я стоял в ожидании, не выйдет ли кто-ниб[удь] из семинаристов, чтобы объяснить ему цель своего прибытия и в некотором роде воздействовать на устроителей вечерки успокоительно. Но ожидания мои были напрасны. Наступила такая тишина, как будто в доме не было ни одной души. Если бы я не знал заранее, что в этом доме происходит танцевальный вечер, что в нем собралось много молодежи обоего пола, то я, войдя в него и заметив такую тишину, никогда не поверил бы, что здесь собралась

 

Л. 24

 

молодежь и устроила вечерку. Только масса одежды на вешалках свидетельствовала о присутствии немалого числа собравшегося здесь люда. Однако это были мертвые свидетели. Я решительно направился в зал, но в это время уловил тихие голоса:

«Как же быть-то?»

«Надо выйти кому-ниб[удь]».

«Вот вляпались-то».

«Шут его принес».

Голоса эти слышались из боковой комнаты, куда мне и следовало бы направиться, но я стоял у самых дверей зала и, кажется, держался уже за дверную ручку. Нервным движением руки я открыл дверь и оказался среди зала, озираясь во все стороны. Растерянно и беспомощно смотрел я на барышень, а последние – одни исподлобья, другие как-то вкось – созерцали мою особу. Я готов был в это время провалиться сквозь землю. Наконец, я не вытерпел и, обратившись к барышням спросил, почему они не танцуют и где их кавалеры?

 

Л. 24 об.

 

Полное безмолвие… Хоть бы один звук. Получилось чрезвычайно глупое положение. Дальше я уже не знал, что делать. Но в этот критический для меня момент из соседней комнаты вышли три семинариста и направились ко мне. Я обрадовался им, как самым лучшим, ожидавшимся вестникам. Обошелся я с ними не как с учениками, а как с товарищами и друзьями. И удивительное дело! Барышни зашевелились и заразговаривали, на лицах их появились веселые улыбки. Похоже было на то, как будто все стали просыпаться после мертвого кошмарного сна. Одни по за другому, гуськом, стали выходить и другие участники вечера. Начались оживленные разговоры и затем танцы. Оставил я вечер с чувством полного удовлетворения.

Вот один из случаев, когда мне пришлось оказаться в глупо-комическом положении.

Но бывают случаи глупого положения с характером не комизма, а скорей трагизма.

 

Л. 25

 

Таких случаев в моей служебной практике было немало.

Приступая к изложению случаев последнего рода, я должен сказать, что рассказ этот имеет связь с предыдущим («Кошм[арное] лето») и является прямым его продолжением.

По возвращении из деревни в город, у меня были две заботы – это устроиться на место и подыскать квартиру. Поиском квартиры занимались мои домашние, бегая каждый день с утра до вечера по городу, а я ежедневно же наведывался в жилищном отделе о свободных квартирах. Дня два спустя после прибытия в город я отправился в Контрольную палату и виделся с Сатраповым.

«Пока из центра нет никаких известий, ждем со дня на день. Теперь вы живете в городе наведывайтесь почаще», – сказал мне П[авел] А[лександрови]ч. Наведываться, чтобы не быть надоедливым, я не стал. Думая, что или меня уведомят, когда последует назначение, или об утверждении штатов я от кого-ниб[удь] услышу.

Прошло около недели. В одно время, проходя по

 

Л. 25 об.

 

Кирилловской улице, я встретил Сатрапова. «Завтра явитесь в Палату; хотели нарочно посылать за вами», – сказал он мимоходом, догоняя какую-то даму, должно быть свою жену.

«Возможно, что назначение мое состоялось», – подумал я, направляясь к себе в квартиру. В эту ночь, в канун поступления на службу, я почти не спал. Мысли, одна тревожнее другой проносились у меня в голове.

 «Завтра поступаю я в чуждое для меня учреждение, в новую товарищескую среду, придется знакомиться с новым делом, для меня неведомым», – раздумывал я, ворочаясь с боку на бок на своей постели. Прослужить 30 лет на одном месте, сродниться со всеми и со всем и затем на закате дней своих привыкать к другой, совершенно чуждой среде – это, как хотите, может смутить кого угодно.

С чувством некоторой неловкости и даже, пожалуй, робости на следующий день я поднимался во второй этаж присутственных мест. Было около 9 часов утра. Я вошел в коридор и в ожидании Сатрапова

 

Л. 26

 

ходил по нему, останавливаясь пред вывешенными объявлениями. В коридоре и в комнатах начиналось заметное оживление. Встречавшиеся и мимо меня проходившие как мужчины, так и женщины посматривали на меня внимательно. Несомненно, многие знали меня, но для меня, сколько я ни всматривался, все эти будущие мне сослуживцы были совершенно неизвестны. Я присел на скамейку, но в это время появился Сатрапов и, увидев меня, пригласил к себе в кабинет.

«Вам необходимо сейчас же сходить к управляющему. Имейте в виду, что он коммунист», – предупредил меня П[авел] А[лександрови]ч.

Спросив, где кабинет управляющего, я вышел от Сатрапова и направился к Сурконту[52], так была фамилия стоявшего во главе управления Контрольной коллегией.

Сурконт сидел за письменным столом и читал газету, когда я вошел к нему в кабинет.

Я назвал себя.

«Пожалуйста. Я жду вас», – здороваясь и предлагая мне стул, сказал он.

Спросил, сколько лет служил в семинарии

 

Л. 26 об.

 

и какую занимал должность.

«Вы назначены помощником контролера, но коллегия постановила откомандировать вас для исправления должности секретаря. В эту должность с сегодняшнего дня вы и вступите».

Слова Сурконта привели меня в крайнее смущение.

«Я подал заявление о принятии меня в канцеляристы или в счетоводы, быть секретарем, т[о] е[сть] руководящим лицом в канцелярии, я считаю себя совершенно непригодным», – возразил я.

«Скромность – хорошее качество, – сказал управляющий, – но, судите сами, что вам, прослужившему 30 лет, такому солидному, сидеть в роли канцеляриста или счетовода с разными недоучками, из которых некоторые по своему возрасту годятся вам чуть не во внуки – дело неподходящее, да и нам было бы совестно смотреть на вас, как на простого канцеляриста».

Выразив Сурконту благодарность за его внимание ко мне, я еще раз сделал попытку отказаться от возлагаемой неприятной для меня должности.

 

Л. 27

 

«Бояться решительно нечего, не боги горшки делают». Встав со стула, со словами «идемте» он повел меня в канцелярию.

В канцелярии, когда мы вошли, сидели три канцеляристки, молодые девицы.

«Вот вам новый секретарь», – назвав мою фамилию имя и отчество, отрекомендовал меня управляющий.

«Прошу слушаться его и исполнять все его распоряжения. А здесь ваше место», – обращаясь ко мне и указывая на письменный стол, сказал Сурконт. «В этих шкафах хранятся канцелярские принадлежности, которые будут находиться в вашем распоряжении. Все, что касается канцелярии, вы узнаете от вашей ближайшей помощницы Ел. С. Чевской»[53].

Сделав легкий кивок головой, Сурконт оставил канцелярию.

Почти вслед за его выходом раздались рукоплескания.

С крайним недоумением и смущением, озираясь на все стороны, я стоял посреди канцелярии, не понимая причин, вызвавших со стороны канцеляристок взрыв рукоплесканий.

 

Л. 27 об. 55

 

«Что это значит?» – наконец спросил я.

«Вас приветствуют», – дружно, в один голос ответили они.

«Лично не знали, но знаем вас со слов семинаристов. Нам известно было, что вы назначены секретарем, но боялись, что вы откажетесь от этой должности».

«Вы угадали, – сказал я. – Действительно я отказывался, но мой отказ не принят во внимание. Должность секретаря мне не по сердцу».

«Пожалуйста не отказывайтесь. Во всем, что мы знаем, будем вам помогать».

Я поблагодарил своих милых канцеляристок и подошел к каждой из них, чтобы познакомиться с ними и осведомиться, кто чем занимается.

Окончив эту процедуру, я сел за свой письменный стол и стал выдвигать ящики. Все они полны были разными бумагами. Однако разбираться в них я не стал, отложив это дело до следующего дня.

К моему столу подошла канцеляристка

 

Л. 28

 

Чевская с двумя в переплете книгами. «Это счетные книги», – сказала она и приступила к ознакомлению меня с механизмом ведения этих книг. Я старался, насколько возможно, вникнуть в ее быструю речь. Пред глазами мелькали цифры и цифры без конца. Ничего, конечно, не уяснил и оставил книги у себя на столе.

В канцелярию между тем начинали входить то те, то другие служащие контроля: одни, видимо, из любопытства, посмотреть на мою особу, другие кой за какими справками. Некоторые подходили ко мне и рекомендовались.

В половине занятий в канцелярии вошел Сурконт с кипою газет.

«Вот вам газеты. Разложите их в порядке и затем займитесь выпискою из них декретов и разных распоряжений, касающихся Контроля», – сказал он, положив газеты на стол.

Газет было так много, что пришлось их сложить на подоконник и даже на пол. Взял бумаги листа три и сделал тетрадь.

Несколько служащих попросили написать им удостоверение личности. Написал, но оказалось

 

Л. 28 об.

 

не по форме. Из какого-то учреждения вызвали меня, как секретаря к телефону и просили дать справку о каких-то цифрах. Ответил незнанием. Просили справиться. Справился, но ничего не узнал.

Я стал чувствовать глупое положение. Так начался и прошел первый день моей службы в Контрольной коллегии.

С тоскливым чувством по окончании занятий я возвратился к себе в квартиру. Я понимал, что мне трудно будет привыкнуть и освоиться с новым делом. Но volens-nolens приходилось со своим положением мириться.

Второй день службы начался усиленным чтением газет и выписыванием из них разных декретов, циркуляров и т. д. Попутно я старался запоминать эти декреты, однако из этих попыток ничего не выходило. Меня постоянно то отвлекали, то развлекали. Отвлекали служащие, явившиеся за разными справками, развлекали канцеляристки. То каким-ниб[удь] рассказом, то своим заразительным смехом. Хотя веселое настроение юных канцеляристок далеко не гармонировало с моим

 

Л. 29

 

настроением, но я как теперь, так и во все последующее время мирился с игривым настроением их, редко прибегая к мерам внушений и замечаний. Не хотелось мне вмешиваться в их внутренний мир и нарушать их жизнерадостность. Ведь это лучшее для них время! Зачем мне отравлять весну их жизни какими-либо мелочными замечаниями и выговорами. Молодость тем и хороша, что она всегда жизнерадостна. Для нее не существует, как будто, никаких теней и все кажется в розовом свете. Люди с печатью грусти, печали и угрюмости на своем челе невольно переносят эти отпечатки на других. С угрюмыми и сам делаешься угрюмым, с печальными – печален, и, наоборот, веселое жизнерадостное настроение и хмурый взор обращает в веселый, кислую улыбку делает привлекательной и вообще производит полный переворот в душевном настроении человека. И мои юные канцеляристки нередко заражали меня своим весельем и невольно хоть на миг отвлекали меня от той тяжелой атмосферы и скучной обыденщины, которая окружала нас всех.

Помню, сидя за своим столом и слушая щебетанье своих сослуживиц, я находился в таком

 

Л. 29 об. 57

 

настроении, когда не хотелось ни о чем думать, ничего делать…

«Вас приглашает к себе управляющий», – услышал я голос курьера, вплотную подошедшего ко мне. Я встал и пошел в кабинет Сурконта.

«Требуется написать две бумаги – одну в губпродком[54], а другую в гордпродком[55], – сказал управляющий. – А вот по содержанию этой бумаги наведите справку и дайте ответ», при чем подал мне отношение учреждения (Пленбежа) и несколько газет.

Я вышел из кабинета. «Что за странные названия», – с удивлением повторяя про себя эти «губпродком», «гордпромком», думал я. В канцелярии, когда я пришел, около моего стола стояли два человека, явившиеся из какого-то учреждения за справками. Попросив канцеляристку дать необходимые сведения, я взял клочок бумаги, чтобы заняться составлением отношений в неведомые мне учреждения. Но увы! В голове моей оба эти учреждения перепутались, и я теперь не знал не только то, что нужно было писать в каждое из этих учреждений, но забыл и само название их. С чувством томления я

 

Л. 30

 

без всякого смысла произносил лишь начальные слова учреждений: «Губ», «Гор». Я начинал испытывать глупое положение. Однако выйти из этого положения так или иначе мне было необходимо. Подозвав канцеляристку, я попросил расшифровать мне неведомые для меня названия. Расшифровала, но это не улучшило мое положение. Я, как уже сказал, не знал, в какое учреждение и что писать. Голова моя от напряжения, приподнятого нервного состояния начинала болеть, в висках стучало. Взял отношение, по которому нужно было дать справку. Оказалось, опять странное, неизвестное мне учреждение – Пленбеж. Написал, что требовалось, и дал машинистке напечатать. Но что же мне делать с Губпродкомом и Гордпродкомом? Пока раздумывал, справка в Пленбеж была напечатана. Взял ее и пошел к Сурконту.

«А в Губпродком и Гордпродком?», – подписывая справку в Пленбеж, спросил он. Я объяснил, почему не написал в эти учреждения. Сурконт засмеялся: «Надо привыкать к новому, все старое

 

Л. 30 об. 58

 

пошло на смарку».

Взял клочок бумаги и написал, что и куда сообщить.

«Кстати, сами примите к сведению и по отделам объявите, чтобы бумаги писались по новой грамматике без ятей и твердых знаков», – отпуская меня, сказал управляющий.

Окончив дело с ненавистными для меня Губпродкомом и Гордпродкомом, я продолжал выписывать декреты из газет.

В конце занятий я чувствовал крайнее физическое утомление и умственное отупение. Вообще, должен сказать, что постоянное недоедание способствовало как физическому, так и умственному утомлению. Я видел, что только утром, приблизительно часов до 12, я мог работать более или менее продуктивно, а затем эта продуктивность быстро шла на убыль. Невольно в этом случае приходили на память слова Маркса, что человек, прежде чем рассуждать и мыслить, должен есть, пить и одеваться. Припоминалась и латинская пословица: «Mens sana in corpore sano»[56].

 

Л. 31

 

В одно время я вызван был в кабинет управляющего: «Сегодня вы командируетесь для приема разных медикаментов, прибывших из Москвы и поступивших в аптекарский склад».

Такое поручение крайне удивило меня. Сурконт заметил мое недоумение.

«Имейте в виду, что вы не только секретарь, но вместе и контролер. Вам необходимо знакомиться с делами и с этой стороны. Да эта командировка и развлечет вас. Должен вас предупредить, что медикаменты вообще проверять трудно. Среди них есть, наприм[ер], эфир. Этот элемент, особенно при худой закупорке, часто улетучивается. Приходится поэтому мириться с действительностью».

Сделав еще несколько руководственных указаний и вручив мне мандат, Сурконт предложил немедленно отправиться по назначению.

Аптекарский склад, куда я направился, помещался на Кирилловской улице, в доме Яковлева. Явился и предъявил мандат. Встретил большую предупредительность. Предложили сесть

 

Л. 31 об.

 

к столу и разложили предо мной разные счета и списки с полученными медикаментами. Я углубился в эти счета, проверил на счетах по страницам. Все правильно. Приступил к приему полученного товара. Спросив, все ли медикаменты получены в исправности, я встал со стула и направился к разным склянкам. Некоторые из них даже нюхал.

«Прошу обратить ваше внимание вот на эту бутыль. Закупорка, как видите, безукоризненная, а между тем в ней нет и половины содержимого. Это эфир, имеющий свойство улетучиваться», – доложил мне служащий в складе.

«Нужно будет составить акт о приеме», – сказал я.

«Акт готов, пожалуйста».

Я опять сел и углубился в чтение акта. Все неисправности и недочеты, какие оказались, были оговорены, и я с легким сердцем учинил подпись с эффектным росчерком.

Оставалось только раскланяться и выйти.

«Не угодно ли выкушать чайку и выпить

 

Л. 32

 

по рюмочке портвейна?», – сделал мне предложение один из служащих в складе. Предложение было сколько неожиданно, столько и заманчиво. Но я ведь ревизор! Как это можно! Я поблагодарил и вышел из склада.

В течение месяца я успел узнать почти всех служащих в Контроле. Среди них было много прежних служак, много поступивших из других закрывшихся учреждений, напр[имер], из окружн[ого] суда, из каз[енной] палаты, из всех духовно-учебных заведений. В количественном отношении женский пол преобладал пред мужским. Во главе Контрольной коллегии находился Бронислав Викентьевич Сурконт, б[ывший] дворянин, личность вполне благовоспитанная, энергичная и деятельная.

Пред святками я почувствовал утомление и еще раз решил сделать попытку отказаться от секретарских обязанностей. Воспользовавшись удобным моментом, я сделал об этом заявление Сурконту.

«И не думайте, – сказал он. – Теперь вы освоились со своим делом, и чем дальше, тем служба для вас будет легче».

 

Л. 32 об.

 

Попытка моя, таким образом, оказалась неудачной. На Рождественских каникулах Сурконт вызван был в Москву, где получил новое назначение и с Вологдой простился навсегда.

Новый управляющий в лице Голосилова[57], молодого человека, по профессии слесаря, вступил в должность. Если не изменяет память, только в августе месяце. К этому времени я был утвержден секретарем коллегии и служил в этой должности при заместителях Сурконта Голосилове и Голованове[58].

Голосилов начал свою деятельность с распоряжения завести для каждого отдела тетради, в которые являющиеся на службу контрольные работники должны были записываться. Распоряжение это сделано было в целях наблюдения за аккуратным приходом на службу и своевременным уходом с нее служащих в Контроле. Тетради хранились в канцелярии и были на моей ответственности. Опаздывать явкою на службу дозволялось только на пять минут. Через десять минут после начала занятий тетради представлялись управляющему с докладом, кто не явился на службу и кто пришел поздно.

 

Л. 33

 

Этим нововведением я поставлен был в крайне глупое положение. Я оказался в роли того же помощника инспектора, когда я служил в семинарии, но при условиях гораздо худших. Следить за исправностью товарищей по службе, среди которых были работники почти с 50-летним служебным стажем, доносить о случайном, иногда восьмиминутном опоздании – это, как угодно, было нелегко. Правда, мужской персонал служащих, за весьма редкими исключениями, был исправен и аккуратен. Не так обстояло дело с лицами женского пола. Многие из них то являлись со значительным опозданием, то записавшись в тетрадь, незаметно старались уйти в город по разным хозяйственным надобностям. Конечно, все эти ненормальности приходилось видеть, но volens-nolens приходилось мириться с ними и не доводить о них до сведения управляющего. Мы жили при исключительных условиях. Чтобы получить ½ ф[унта] хлеба или гнилую селедку, случалось иногда стоять в очереди по целым часам. Многие служащие женского персонала вставали в 5 часов утра, чтобы до отхода на службу приготовить себе скудный обед; у иных, за-

 

Л. 33 об.

 

мужних, были дети, остававшиеся часто без всякого призора.

Голосилов не считался с условиями жизни работников Контроля и требовал неукоснительного исполнения своего распоряжения. Явившись в Контроль, он вызывал иногда меня к себе и задавал ехидный вопрос, все ли аккуратно явились на службу и не уходил ли кто во время занятий в город. Когда я отвечал утвердительно, Голосилов делал мне замечание, что я плохо слежу или намеренно скрываю неисправных.

После двух-трех таких замечаний я дал понять управляющему, что гоняться за двумя зайцами я не могу, что постоянная проверка работников контроля отвлекает меня от своей прямой обязанности и что лучше было бы возложить наблюдение за исправностью служащих на заведующих отделами.

«Но они часто командируются для ревизий», – возразил Голосилов.

«За отсутствием заведующих могут наблюдать их помощники», – сказал я.

 

Л. 34

 

Голосилов согласился и велел мне объявить об этом по отделам.

Я ликовал.

Однако ликование мое было очень непродолжительно. Заведующие отделами представили Голосилову какое-то мотивированное заявление об освобождении их от вновь возложенной на них обязанности, и эта неприятная обязанность снова была возложена на меня.

В глупо-тяжелом положении я находился до конца своей службы в Рабкрине, т[о] е[сть] до апреля 1921 года.

 

[1] Во второй тетради нумерация листов продолжается до 452, а затем начинается с 1.

[2] Заболотский.

[3] Как и П.И. Успенский, уроженец Тверской губернии.

[4] Александр Иванович Ржавенский.

[5] Ин. 2, 24.

[6] Архиепископ Александр (Александр Иванович Трапицын; 29.08.1862) – сын дьякона с. Волма Вятского уезда. Окончил Вятскую духовную семинарию (1884), Казанскую духовную академию (1888). По окончании семинарии надзиратель Вятского духовного училища, с 26.02.1889 священник, преподаватель Вятского епархиального женского училища. В 1892 г. овдовел. С 12.09.1897 инспектор Вятской духовной семинарии. 26.02.1900 принял монашество. С 1900 г. и.д. ректора Вятской семинарии, с 28.07.1901 ректор Калужской семинарии, с 12.12.1904 епископ Муромский викарий Владимирской епархии, с 23.11.1907 епископ Юрьевский первый викарий Владимирской епархии, с 29.05.1912 по 1921 г. епископ Вологодский и Тотемский. Далее был епископом Симбирским, Симферопольским и Самарским. Неоднократно арестовывался. В 1923 г. признал обновленческое ВЦУ, но в 1924 г. принес покаяние патриарху Тихону. Расстрелян. В 2000 г. причислен к лику святых. См. Прот. Валерий Лавринов. Обновленческий раскол в портретах его деятелей. М., 2016. С. 69; Игум. Дамаскин (Орловский). Александр (Трапицын) // Православная энциклопедия. Т. 1. М., 2000. С. 484.

[7] Ко времени службы в Вологодской семинарии М.И. Архангельского преподавателями арифметики в Вологодском духовном училище были священник Николай Иванович Агнцев (с 1882) и Василий Степанович Ильинский (с 1892). Оба они оставили эту должность в 1909 г. Таким образом, учитывая, что сам М.И. Архангельский завершил службу в семинарии в декабре 1908 – январе 1909 г., описываемые события, вероятнее всего, можно отнести к 1908 или 1907 г.

[8] Александр Васильевич Добряков (1841 – 17.04.1908) – сын священника. Окончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета (1862); производитель дел Учебного комитета при Святейшем Синоде с 1868 г.

[9] Вероятно, Н.И. Хильтов.

[10] Н.И. Хильтов.

[11] Сергей Васильевич Смирнов.

[12] Человеку свойственно ошибаться (лат.)

[13] Евдокия Семеновна Тимофеева (ок. 1866 г.р.), в 1917 г. проживала в здании образцовой школы на Кирилловской ул. См. Список избирателей 1917 г.

[14] Иван Степанович Белянкин (01.05.1869 – 02.11.1920) – сын священника Николаевской Ламанской церкви Вологодского уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1889), с 14.08.1889 по 1896 г. учитель Заоникиевской монастырской школы. С 23.09.1895 по 01.03.1904 секретарь епископа Вологодского. Затем учитель латинского языка в параллельных классах Вологодского духовного училища. ВЕВ. 1907. № 6. С. 112; Метрическая книга Николаевской Ламанской церкви Вологодского уезда за 1869 г. // ГАВО. Ф. 496. Оп. 30. Д. 11. Л. 209 об.

[15] Николай Васильевич Попов (ум. 16.05.1951) – сын священника села Кобылино-Ильинского, племянник Н.Н. Глубоковского. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1893), Московскую духовную академию (1897). По окончании академии определен псаломщиком к церквям в По и Биаррице (Франция); 1903 г. – причислен к Канцелярии Обер-Прокурора Св. Синода сверх штата; с 1904 г. – помощник делопроизводителя Статистического Отдела Училищного Совета при Св. Синоде; с 1907 г. – священник, настоятель церквей в По и Биаррице; с 06.05.1906 протоиерей. Позднее протопресвитер, состоял в юрисдикции РПЦЗ, последние годы жил у сына в Рабате (Марокко). Именной список ректорам и инспекторам… на 1913 г. СПб. 1913. С. 150; Т.А. Богданова. Н.Н. Глубоковский. Судьба христианского ученого. М.; СПб., 2010. С. 29.

[16] Так у Н.А. Ильинского.

[17] Апрельские события в Болгарии 1925 г.: взрыв кафедрального собора в Софии и последовавшие за этим события.

[18] Анатолий Алексеевич Спасский (09.03.1866 – 08.08.1916) – сын священника села Подкубенского Вологодского уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1886), Московскую духовную академию (1890), профессорский стипендиат МДА до 1891 г. С 19.07.1891 преподаватель философских наук Подольской духовной семинарии (Каменец Подольский). С августа 1893 г. доцент, с декабря 1897 г. профессор Московской духовной академии. См. Профессор Анатолий Алексеевич Спасский: некролог // Богословский вестник 1916. Т. 3. № 10/11/12. С. 2–18.

[19] Архиепископ Иннокентий (Пустынский; 23.09.1869 – 03.12.1937) – сын пономаря погоста Александро-Коровина пустынь Грязовецкого уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1889), Киевскую духовную академию (1893). С 1893 г. псаломщик Троицкой церкви в Сан-Франциско. В мае-августе 1894 г. сопровождал еп. Николая (Зиорова) в поездке по Аляске. В том же году принял монашество, рукоположен в иеромонаха. См. о нем: Д.Н. Никитин. Иннокентий (Пустынский) // Православная энциклопедия. Т. 23. М., 2010. С. 21-23; Прот. Валерий Лавринов. Обновленческий раскол в портретах его деятелей. М., 2016. С. 265-266.

[20] Архиепископ Михаил (Михаил Степанович Попов; 29.08.1865 – с 1933 по 1938) – сын дьякона с. Верхоланье Великоустюжского уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1886). С 03.07.1886 г. псаломщик Спасо-Всеградской церкви Великого Устюга. С 21.08.1886 г. надзиратель Великоустюжского духовного училища. С 25.05.1888 г. священник Троицкой церкви с. Антипино Великоустюжского уезда. В 1895 г. овдовел. Окончил Санкт-Петербургскую духовную академию (1902). С 12.08.1902 настоятель Николаевской церкви при 2-м убежище Московско-Нарвского отделения общества попечения о бедных и больных детях. С 24.10.1907 сверхштатный священник Николаевской церкви при Балтийском заводе. С 1910 г. штатный священник той же церкви. С 02.10.1914 до 15.01.1921 настоятель Сретенской церкви Фельдъегерского корпуса г. Петрограда. С 17.03.1917 член «Всероссийского союза демократического духовенства и мирян». Был профессором Петроградского учительского института. С 1922 г. в обновленческом расколе. С 12.09.1922 епископ Детскосельский викарий Петроградской епархии, с апреля 1923 г. епископ Смоленский и Дорогобужский, с 12.09.1923 епископ Рязанский и Зарайский, с 01.10.1924 профессор Московской богословской академии, с 01.12.1925 архиепископ Лужский, викарий Ленинградской епархии, профессор Ленинградского высшего богословского института. С 1928 г. архиепископ Тихвинский, викарий Ленинградской епархии. Временно управлял Калининской и Новгородской епархиями. Прот. Валерий Лавринов. Обновленческий раскол в портретах его деятелей. М., 2016. С. 371-372.

[21] Епископ Павел (Кратиров Павел Федорович; 06.05.1871 – 05.01.1932) – сын священника с. Покровского Тотемского уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1891). С 22.11.1891 учитель Новочеркасской образцовой школы грамотности. Окончил Казанскую духовную академию (1896). По окончании академии преподавал Закон Божий в сельской школе родного села. 10.07.1897 преподаватель греческого языка в Тульской семинарии, с 26.09.1902 преподаватель словесности Курской семинарии, с 12.03.1903 до 1918 г. преподаватель основного, догматического и нравственного богословия в Харьковской семинарии. С 26.09.1921 священник харьковского храма иконы Божией Матери «Озерянская». 28.01.1922 принял монашество. 19.02.1922 епископ Старобельский викарий Харьковской епархии. Боролся с обновленчеством, арестовывался. В 1923 г. был епископом Ялтинским викарием Таврической епархии. Судя по сообщению Н.А. Ильинского с августа 1923 г. несколько месяцев был епископом Вологодским. Далее снова епископ Старобельский. Последние годы активный участник «иосифлянского раскола». Скончался в харьковской тюремной больнице. В 1981 г. канонизирован Архиерейским Собором РПЦЗ. В 2014 г. Синод УПЦ внес имя епископа Павла в Собор Старобельских святых в качестве местночтимого святого. См. М.В. Шкаровский. Павел (Кратиров) // Православная энциклопедия. Т. 54. М., 2019. С. 29-31.

[22] Владимир Константинович Соколов (25.04.1871 – 1921) – сын священника Николаевский Становской церкви Грязовецкого уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1891), Казанскую духовную академию (1895), юридический факультет Казанского университета (1899). Оставлен на год профессорским стипендиатом. С 1902 г. профессор Казанского университета. См. Н.П. Загоскин. Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Казанского университета (1804-1904). Т. 2. Казань, 1904. С. 73-74.

[23] Архимандрит Сергий (Александр Михайлович Титов; ок. 1870 – 27.01.1913) – сын крестьянина с. Корбанга Кадниковского уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1892), Московскую духовную семинарию (1896). С 15.10.1897 преподаватель греческого языка в Астраханской семинарии, с 03.01.1898 законоучитель Симбирской чувашской центральной школы. 11.01.1898 пострижен в монашество. С 10.03.1898 – иеромонах. С 29.06.1899 настоятель Томского Богородице-Алексиевского монастыря. Замещал вакантную должность преподавателя гомилетики, литургики и практического руководства пастырей в Томской семинарии. С 06.10.1899 инспектор Холмской семинарии. С 28.03.1902 ректор Александровской Ардонской духовной семинарии, с 08.01.1903 ректор Новгородской духовной семинарии. С 09.10.1911 вышел в отставку по болезни. На покое проживал в Юрьевом Новгородском, а затем в Московском Новоспасском монастыре. По воспоминаниям Евлогия (Георгиевского): «Человек он был неглупый, волевой, с большим самомнением, крестьянского происхождения — типичный крепкий вологодский мужичок». См. Митр. Ростислав (Девятов). Биографический словарь преподавателей и наставников Томской духовной семинарии (1858-1920). Томск, 2018. С. 258.

[24] Архиепископ Кирилл (Константин Иванович Ильинский; 15.04.1870 – 1947) – сын псаломщика с. Синдожь Вологодского уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1893). Принял монашество. Иеромонах. В 1915 г. иеромонах Тотемского Спасо-Суморина монастыря, с 18.04.1915 настоятель того же монастыря. В 1919 г. арестован и приговорен к расстрелу, но наказание заменено на 5 лет ссылки. Был настоятелем Корнилиево-Комельского монастыря. С 13.06.1921 епископ Тотемский, викарий Вологодской епархии. С 16.08.1922 на покое. С 1922 г. в обновленческом расколе. Вступил в брак. Утвержден епископом Тотемским. 29.04.1936 арестован и приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. См. Прот. Валерий Лавринов. Обновленческий раскол в портретах его деятелей. М., 2016. С. 312-313.

[25] Священномученик Николай (Караулов Николай Аполлоньевич; 28.05.1871 – 17.04.1932) – сын священника Введенско-Томашского погоста Кадниковского уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1893). С 15.09.1893 псаломщик Георгиевская церковь при Скулябинском доме призрения бедных. С 26.12.1893 диакон. С 12.09.1894 переведен на должность псаломщика в вологодскую Спасо-Всеградскую церковь. С 14.09.1898 священник. С 07.09.1900 штатный священник Софийского кафедрального собора. С 07.02.1901 настоятель Екатерининской церкви г. Вологды. В 1921 г. арестован. С 21.10.1923 епископ Вельский викарий Вологодской епархии. Вскоре вышел на покой. Последние годы служил в Лазаревской церкви на Горбачевском кладбище. Скончался в тюрьме. См. Архим Дамаскин (Орловский). Николай (Караулов) // Православная энциклопедия. Т. 50. М., 2018. С. 221-222.

[26] Соловьев Николай Васильевич (07.03.1874-1922) – сын священника села Никольского Братковской волости Вологодского уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1894). Учился в Томском университете, однако был исключен за революционную деятельность. Окончил медицинское образование в Юрьевский университет в 1902 году. С этого времени работал в Ярославле в земской губернской больнице. Добровольцем ушел на фронт в 1914 году – старшим врачом Ярославского госпиталя Красного Креста. С 1918 года возглавлял Ярославское общество врачей. С 1920 г. заведующий кафедрой хирургической патологии и терапии в Демидовском университете. Заведующий отделением хирургии в губернской больнице, впоследствии названной его именем. В повести И.Г. Шадрина «Бурса» изображен под именем Николая Сопилова («форсила» и «первый силач в классе»). См. Свящ. Н.В. Солодов. Повесть И. Г. Шадрина «Бурса»: источники и прототипы // Два века русской классики. 2021. № 3. С. 181. Соловьев Николай Васильевич // Ярославия http://yarobl.ru/person/solovjev-nv

[27] Митрополит Корнилий (Попов Константин Константинович; 07.08.1874 – 27.10.1966) – сын полицейского чиновника с. Никольское-Напенье Грязовецкого уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1894). С 21.10.1896 священник Успенской церкви с. Путинского Оханского уезда Пермской губернии. В 1897 г. овдовел. Окончил Казанскую духовную академию (1906). С 1906 г. Ярославский епархиальный миссионер. 12.09.1909 принял монашество. С 1913 г. настоятель Троицко-Варницкого монастыря Ярославской епархии. С 29.05.1915 епископ Рыбинский викарий Ярославской епархии. С 28.02.1921 епископ Сумский викарий Харьковской епархии. С 1922 г. в обновленческом расколе. С 15.09.1922 епископ Вологодский и Кадниковский. С 23.01.1924 архиепископ Ярославский и Ростовский, С 26.03.1925 архиепископ Саратовский и Петровский, с 12.07.1925 митрополит Свердловский и Уральский. С 22.09.1926 митрополит Воронежский. 12.07.1935 арестован и приговорен к 5 годам исправительно-трудовых лагерей. С декабря 1942 г. митрополит Ярославский и Ростовский. 04.12.1943 принес покаяние патриарху Сергию и назначен епископом Сумским и Ахтырским. С 24.04.1945 архиепископ Литовский и Виленский, с 18.11.1948 архиепископ Горьковский и Арзамасский. С 14.08.1961 на покое. См. Прот. Валерий Лавринов. Обновленческий раскол в портретах его деятелей. М., 2016. С. 326-327.

[28] Судя по этому указанию, основной текст этой части писался в конце 1925 – 1926 г.

[29] Епископ Неофит (Николай Николаевич Следников; 1873 – 29.09.1918 стар. ст.) – сын протоиерея Троицкого собора г. Вельска. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1894) и Казанскую духовную академию (1898). С 1899 г. Вологодский епархиальный миссионер. В августе 1908 г. пострижен в монашество епископом Никоном (Рождественским), иеромонах и вскоре настоятель Вологодского Спасо-Прилуцкого монастыря. В марте 1909 г. игумен. С 10.03. 1913 епископ Измаильский, викарий Кишиневской епархии, с ноября 1914 г. епископ Прилуцкий викарий Полтавской епархии, с 16.10.1917 епископ Старобельский викарий Харьковской епархии. С 22.05.1918 временно управлял Харьковской епархией. Заболел «испанской болезнью, которая потом осложнилась воспалением легких и брюшным тифом» и скончался. Всю жизнь записывал и публиковал жизнеописания подвижников благочестия Вологодской епархии. См. О смерти Преосвященного Неофита, епископа Старобельского I викария Харьковской епархии. // Государственный архив Харьковской области. Ф. 40. Оп. 101. Д. 1652. Л. 2 об.; Каплин А. «...Когда стрелы врагов изощрены, и они со всех сторон пускаются врагами в корабль церковный...». К столетию со дня кончины епископа Неофита (Следникова) 1873 - 12.10/29.09 1918. // Русская народная линия. https://ruskline.ru/analitika/2018/11/2018-11-07/kogda_strely_vragov_izowreny_i_oni_so_vseh_storon_puskayutsya_vragami_v_korabl_cerkovnyj/

[30] На самом деле Старобельского викария Харьковской епархии.

[31] Архиепископ Борис (Шипулин Владимир Павлович). Окончил Вологодскую духовную семинарию (1896), Московскую духовную академию (1900). По окончании пострижен в монашество и назначен помощником инспектора МДА. С 31.03.1901 иеромонах. С 1902 г. инспектор Курской семинарии, с 1904 г. ректор Псковской семинарии, с 1905 г. ризничий и настоятель церкви в честь Двенадцати апостолов в Московском Кремле. С 1906 г. настоятель Новоспасского монастыря. С 16.09.1909 ректор Московской семинарии. С 24.06.1912 епископ Винницкий викарий Подольской епархии, с 14.02.1914 епископ Балтский той же епархии, с 12.02.1915 епископ Чебоксарский викарий Казанской епархии. После 1918 г. епископ Киренский викарий Иркутской епархии. С конца 1921 г. епископ Уфимский и Мензелинский. В.Б. Заславский. Борис (Шипулин) // Православная энциклопедия. Т. М., С. 43-44.

[32] Попов Иоанн (Иван) Михайлович (23.05.1884 г.р.). Родился в с. Кибра. Окончил Усть-Сысольское духовное училище (1899), Вологодскую духовную семинарию (1905), физико-математический факультет Харьковского университета (1909), Горный институт в Санкт-Петербурге (1916) и Санкт-Петербургскую военно-медицинскую академию (1913). В 1910-1917 гг. работал на Кавказе и в Уральской области на Обуховском заводе. С 1918 по 1920 гг. состоял сотрудником при Вологодском губсовнархозе. С 1920 по 1921 гг. в Кажимском горнорудном округе председатель Рудного правления Северо-Вятского горного района. С 1922 по 1923 гг. в Коми Облплане – зампредседателя. С 1923 г. секретарь журнала «Трудовая кооперация», а с 1924 г. редактор журнала «Коми му» – органа Общества изучения Коми края и Бюро краеведения. С 1926 г. инженер-консультант в Облплане. В 1926-1928 гг. читал лекции по геологии и минералогии в Коми педтехникуме. С 1930 по 1933 гг. работал в открывшейся в Сыктывкаре геолого-разведочной базе, после ликвидации ее в 1933 г. состоял научным сотрудником при областном музее Коми по сектору геологии и полезным ископаемым. С организацией в конце 1934 г. в Коми научно-исследовательского института приглашен в него научным сотрудником по сектору геологии и полезным ископаемым. Начал составление монументального труда «Геология и полезные ископаемые юго-западной части Коми АО». 11.09.1936 г. арестован органами НКВД и осужден на 3 года исправительно-трудовых лагерей. Отбывал наказание в Воркуте, работал в должности инженера-горняка. Освобожден из Воркутлага 11.09.1939 г. и уехал в Мурманскую обл. Дальнейшая судьба неизвестна. А.Г. Малыхина. Род Куротовых. Сыктывкар, 2009. С. 44.

[33] Николай Александрович Коновалов (26.09.1884 – 07.07.1942) – сын крестьянина с. Самылиха Кадниковского уезда Вологодской губернии. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1907), Санкт-Петербургскую духовную академию (1911). С 1912 по 1918 г. и.д. доцента СПбДА по кафедре пастырского богословия и гомилетики. С 1919 по 1922 профессор педагогики и психологии Вологодского педагогического института, с 1921 его ректор. С 1922 г. профессор Пермского университета. См. Д.А. Карпук. История кафедры гомилетики Санкт-Петербургской духовной академии // Христианское чтение. 2014. № 2-3. С. 156-206.

[34] Епископ Аполлос (Ржаницын Аполлос Никанорович; 01.09.1872-21.09.1937) – сын священника Успенской Пустынской церкви Сольвычегодского уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1893). С 1896 г. священник Троицкой церкви села Подлесного Вологодской губернии. Овдовел и принял постриг. С 19.12.1927 епископ Тотемский, викарий Вологодской епархии, с 29.11.1929 епископ Няндомский викарий Вологодской епархии, с 03.11.1933 епископ Архангельский. Арестован 17.01.1933 и приговорен к 3 годам ссылки. С 02.02.1937 епископ Моршанский. Расстрелян. См. Игум. Дамаскин (Орловский). Аполлос (Ржаницын) // Православная энциклопедия. Т. 3. М., 2001. С. 75.

[35] Ренатов Николай Александрович, земской врач. Женат на дочери статского советника Евгении Павловне Звонаревой. Похоронен вместе с женой на Введенском кладбище г. Вологды. Сайт: https://vk.com/@-202997062-spisok-pogrebennyh-na-vvedenskom-kladbische-chast-3-p-t

[36] Глубоковский Никанор Петрович (1881 – 23.11.1932), племянник Н.Н. Глубоковского. Окончил Казанский университет (1912), врач-невропатолог, заведовал вологодской Кувшиновской психиатрической лечебницей. См. Т.А. Богданова. Н.Н. Глубоковский. Судьба христианского ученого. М.; СПб., 2010. С. 665-666.

[37] Тихон Николаевич Шаламов (05.08.1868 – 03.03.1933) – сын священника с. Вотча Устьсысольского уезда. Окончил Вологодскую духовную семинарию (1890). С 25.11.1890 учитель церковно-приходской школы. С 1893 г. миссионер Алеутской епархии по представлению епископа Николая (Зиорова). С 03.08.1893 священник Воскресенской церкви на о. Кадьяк. С 10.06.1904 по семейным обстоятельствам уволен из Алеутской епархии, законоучитель Колесниковского приходского училища (до 18.08.1906) с причислением сверхштата к Софийскому кафедральному собору г. Вологды. С 01.08.1905 священник Вознесенской церкви г. Вологды, с 31.07.1906 законоучитель 2-й Вологодской женской гимназии. С 11.09.1906 штатный священник Софийского кафедрального собора. С 05.10.1911 законоучитель воскресной школы при Успенском женском приходском училище. С 17.12.1917 настоятель Николаевской церкви при фабрике Сокол. Член Вологодского Епархиального совета. С 1921 г. протоиерей. С 1922 г. в обновленческом расколе. С 01.08.1922 член Вологодского епархиального управления. В 1923 г. награжден митрой. Отец писателя Варлама Тихоновича Шаламова. См. Прот. Валерий Лавринов. Обновленческий раскол в портретах его деятелей. М., 2016. С. 572-573.

[38] И.Г. Шадрин. Памяти ректора Вологодской духовной семинарии протоиерея Иоанна Арсеньевича Лебедева // ВЕВ. 1896. № 10. С. 181-184.

[39] Е.К. Церковно-исторический очерк основания в Херсоне викариата и его жизнедеятельности (по поводу пятидесятилетия) 1853-1903. // Исторический вестник. 1905. Т. 101. С. 945.

[40] Обновленческий епископ Корнилий (Попов), епископ Вологодский в 1922-1923 г.

[41] И.С. Аксаков. Две дороги.

[42] Вероятно, речь идет о Дмитрии Кирилловиче Девяткове (1859-1918). Гласный Вологодской думы (1909-1917). В Первую мировую войну – член правления вологодского Земгора. У него была дача в Варваринском. Умер от инсульта в 1918 г. Сайт: https://dzen.ru/media/id/5b004db77425f529296bbb9d/esenin-v-vologde-1917-5da0b790a06eaf00b224cf36?utm_referer=www.google.com

[43] Василий Васильевич Бердяев (ок. 1864 г.р.) – крестьянин дер. Починка. См. Исповедная ведомость Иоанно-Богословской Тошнинской церкви Вологодского уезда за 1916 г. // ГАВО. Ф. 1063. Оп. 52. Д. 6. Л. 2 об.

[44] По смыслу должно быть «дачники».

[45] Василий Филиппович Филиппов (ок. 1864 г.р.) – крестьянин деревни Юрьева. См. Исповедная ведомость Иоанно-Богословской Тошнинской церкви Вологодского уезда за 1916 г. // ГАВО. Ф. 1063. Оп. 52. Д. 6. Л. 10 об.

[46] Завара (вологодск.) – крутая каша из крупно смолотой ржи (В. Даль).

[47] Митрофан Константинович Каплин (22.05.1862 г.р.) – окончил Вологодскую духовную семинарию (1885). С 16.08.1885 диакон Вожбальской Благовещенской церкви Тотемского уезда Вологодской епархии. С 18.12.1888 священник Пуркаловской Покровской церкви Вологодского уезда. С 19.05.1908 священник Тошнинской Иоанновсо-Богословской церкви Вологодского уезда. Клировая ведомость Иоанно-Богословской Тошнинской церкви Вологодского уезда за 1917 г. // ГАВО. Ф. 496. Оп. 4. Д. 139. Л. 197 об.-198

[48] Возможно, имеется в виду жмых, отходы при производстве льняного масла. «Жили на воде и на колобе, отжимки делали из льна или конопли». См. Словарь говоров русского Севера. Т. 5. Екатеринбург, 2011. С. 246

[49] Павел Александрович Сатрапов окончил Вологодскую духовную семинарию (1900), Демидовский юридический лицей. Служащий Вологодской контрольной палаты.

[50] Сергей Константинович Нуромский окончил Вологодскую духовную семинарию (1895). Служащий Вологодской контрольной палаты.

[51] Предводитель вологодского дворянства Александр Николаевич Неелов умер в 1916 или 1917 г. Вероятно, у Н.А. Ильинского допущена неточность.

[52] Сурконт Бронислав Викентьевич (1878–1920), большевик, поляк. Уроженец Виленской губернии. С 1907 года в Вологде работал мастером на железной дороге. Член РСДРП. В декабре 1917 избран в состав Вологодского Совета. На I губ. съезде РСДРП(б) в дек. 1917 избран в состав губкома. В горсовете – комиссар по делам печати и комиссар по польским делам. Входил в состав редколлегий «Известий Вологодского Совета рабочих и солдатских депутатов» и газеты «Северная беднота». Делегат III Всероссийского съезда Советов. В декабре 1919 года выехал по мобилизации на Северный фронт, умер в феврале 1920 года в Усть-Сысольске от тифа. См. Ф. Я. Коновалов Л. С. Панов Н. В. Уваров. Вологда. XII, начало XX века. Краеведческий словарь; Шорохов А. Нарком по делам печати // Красный Север. 1981. № 222. С. 3.

 

[53] Елена Сергеевна Чевская.

[54] Губернский продовольственный комитет.

[55] Имеется в виду Городской продовольственный комитет.

[56] Здоровый дух в здоровом теле.

[57] Голосилов Николай Кельсиевич (1889 г.р.), 20 мая 1921 – 20 нояб. 1921. Родился в деревне Дьяково Тотемского уезда. Из крестьянской семьи. Окончил трехклассное начальное приходское училище. В партии с 1917. Масленщик и слесарь на фабрике и в железнодорожном депо (1905-1918), заведующий Вологодской РКИ (1919-1920), заместитель заведующего Крымской, Киевской РКИ (1920), заведующий Вологодским горкоммунотделом (1921-1922), заведующий орготделом Вологодского губкома РКП(б) (1922-1923). Участник VI (1918), VIII (1920), IX (1921), X (1922), Всероссийских съездов Советов. В 1923 уехал из Вологодской губернии. ГАВО. Ф. 366. Oп. 1. Д. 47. Л. 1, 78; Oп. 2. Д. 23. Л. 17; Ф. 585. Oп. 2. Д. 176. Л. 103; Д. 315. Л. 47-48. См. Л. Н. Мясникова, О. В. Якунина. От первого городского головы до современного главы города Вологды (1785-1999 годы) // Вологда: Ист.-краеведч. альманах. Вып. 3. Вологда, 2000. https://www.booksite.ru/fulltext/3vo/log/da/6.htm

[58] Вероятно, речь идет о Голованове Василии Капитоновиче (1892–1938). Уроженец д. Шишеево Усть-Кубинского уезда Вологодской губернии. Член партии эсеров в 1909-1917 г. Член ВКП(б) в 1918–1921. Был начальником отдела финансового отдела управления строительства завода №7, потом начальником финотдела управления этого завода. Арестован по обвинению в участии к-р. террористической организации и расстрелян.

 

Источник: Богослов.Ru