О делах церковных
Отец Иоанн, что такое пастырство?
Пастырство – это прежде всего служение. Служение Богу – это не работа, а полная отдача себя Богу и людям со стороны священнослужителя.
Очевидно, что были разные периоды в пастырстве. Были пастыри дореволюционного периода, пастыри-исповедники советского периода, а потом, наверное, постсоветского периода. Менялся контекст. Менялись ли сами пастыри? Какова специфика пастырского служения сегодня, в отличие от тех периодов?
Конечно, время дает определенные условия пастырству. Если брать прошлый век, то, естественно, что в годы гонений говорить о пастырстве как таковом, наверное, едва ли приходится. Это просто исключение из истории. В целом, чем отличается… По сути, Господь призвал всех нас к служению, но оно не меняется – меняемся мы, пастыри, потому что меняются люди, то есть кандидаты в пастырство. Конечно, внешняя обстановка и мир каким-то определенным образом влияют на воспитание, личное воспитание и становление человека, и, естественно, это воспитание мы привносим и в наш мир. Кроме того, с другой стороны, очень изменилось общество сейчас. Если брать, допустим, 60–70-е годы, когда я посещал церковь, то совсем было все по-другому…
А что изменилось?
Даже наша святая обитель, Троицкая лавра, изменилась: в то время все было более строго, как мне кажется или помнится. Но в каком плане строго? В плане благочестивого уклада жизни. Сейчас появились различные службы при Лавре. Например, тот же Паломнический центр, которого раньше не было.
Туризм активный.
Да. Водили, конечно, иностранные группы и раньше, но вот киосков или, скажем, чтобы бочку с квасом увидеть на территории святой обители – такого не было. Сейчас многое изменилось, многолюдно в Лавре. И богослужения… Конечно, всех удивляло богослужение и пение хора, управляемого регентом отцом Матфеем, потому что песнопения, которые исполнял братский хор, до сих пор, на мой взгляд, являются непревзойденными, как бы ни старались новые регенты.
Само исполнение было…
Да, мы все помним именно Матфеевскую школу. Несколько другой, более, наверное, духовный, более строгий, более ответственный, что ли, подход был. Это я свое мнение просто высказываю. Чего сейчас, конечно, нет. Вот братию если взять… Ведь раньше в братии монастыря в основном были такие уже старчики, которые прошли войну, прошли тюрьмы, несли свой подвиг. И, конечно, к ним тянулись люди, было что спросить у них и послушать об их жизни. И сейчас, наверное, еще остались, но уже «оскуде преподобный», скажем так. Вот, это если сравнивать эпохи, периоды церковной жизни. Сейчас Церковь вышла, можно сказать, в общество. Раньше в основном нам не давали такой возможности, а 90-е годы потребовали настоящего миссионерства. Меняется общество, меняется пастырство, и мы, конечно, должны быть готовы ко всему, в том числе к тому, что не всегда хватает, я бы так сказал, опыта, учитывая современные запросы общества.
Вы сказали, что пастырство – это не работа. Но ведь священники не получают жалование от государства. Сейчас, кстати, часто дискуссия ведется по поводу того, должен ли священник питаться от алтаря или, может быть, ему зарабатывать на хлеб чем-то еще, помимо служения. Как Вы думаете, это правильно?
Это зависит, наверное, от места, где служит священник. Но я как священнослужитель городского прихода, настоятель скажу так: в городских церквях священник голодать не будет. Я думаю, не нужно будет думать о второстепенном, о какой-то еще работе, деятельности, чтобы зарабатывать себе на пропитание, потому что в городских храмах существует ежедневное богослужение, а это значит – посещение людей. Бывает много треб: венчания, отпевания совершаются, поэтому духовенство городское в более хорошем положении, чем, например, сельский священник. У сельского священника доход может быть скудным, где-нибудь в дальней провинции – вообще незначительным. Я даже знаю некоторых священников, которые получают вознаграждение за свое служение не деньгами, а продуктами. И такие есть. Эти священники вынуждены думать о пропитании своей семьи. Не случайно у нас сейчас разрабатывается документ: профессии, которые могут быть совместимы с пастырским служением. Служение – это не работа. Считать работой служение неправильно. Если мы скажем, что пастырство – это работа, то работа подразумевает определенное рабочее время, с 8 до 17, например. У пастыря такого быть не может, потому что могут попросить исполнить какую-то требу в любое время суток.
Причастить больного.
Причастить больного. Поэтому это все-таки служение. Если священник все-таки считает, что это его работа, думаю, это, соответственно, автоматически уже как-то действует на саму его деятельность. Работа подразумевает зарабатывание средств, поэтому, если священник даже в мыслях будет подсчитывать, сколько ему заплатят за ту или иную требу, то это, безусловно, негативно будет сказываться на его личности как священнослужителя. Показательны очень в этом плане дневники отца Иоанна Кронштадтского – сейчас они стали доступны, – как он боролся с этим чувством. Он даже писал: «Сейчас пошел причащать, и такой помысел: “Сколько же мне заплатят?” Господи, прости меня». Вот это истинное пастырство. Здесь уже что есть, то есть… Мы должны как благовестники благовествовать, это наше призвание. А уж благодарение за наше благовествование отчасти зависит от священника и от условий, конечно.
Вы еще сказали, что сейчас другие вызовы стоят перед священством. Мне вспоминается шуточная фраза одного из правящих архиереев достаточно крупной епархии. Он говорит: «У меня сейчас основная задача – загнать священников назад в алтарь, потому что настолько много разных функций – и миссионерское служение, и молодежное, и туда идут, и туда, но забывается, что все-таки главное – это богослужение, совершение Таинства». Мне кажется, у Вас кандидатская диссертация как раз посвящена этому вопросу по творениям Иоанна Кронштадтского. Что Вы скажете по этому поводу?
Безусловно, главное место пребывания пастыря в храме – это алтарь. Так и отец Иоанн Кронштадтский понимал пастырство. Хотя он очень много ездил, но в своих мыслях всегда проводил красную нить, что пастырь – это ходатай за людей. Но где ходатайствует? Конечно, пред престолом. Когда тебя просят помолиться, как ты можешь это исполнить? Конечно, прямо пред престолом, когда ты чувствуешь, что стоишь пред Богом, а позади тебя паства. Вот это ощущение, что от тебя ждут молитвы, помощи, – это, по-моему, должно быть прежде всего присуще каждому священнику. По поводу того, что вы сказали, что общество требует – да, но есть сейчас многие, так скажем, церковные послушания, которые не обязательно самому пастырю исполнять, не обязательно брать все на себя. Священник должен заниматься именно тем, к чему он призван. Конечно, прежде всего это богослужение, совершение Таинств, окормление своей паствы, то есть руководство ею. Ну а посещение тюрем, миссионерство, молодежная деятельность – это, конечно, хорошо, но вполне можно подобрать себе помощников и не погружаться полностью в эту работу.
Вы сказали, что пастырство – это не работа, то есть нельзя переодеться, по расписанию выполнить свои функции, а потом жить каким-то совершенно другим образом жизни. Руководство паствой предполагает целостность и внешнего вида, и образа жизни, и уклада семейного, и так далее.
Безусловно, конечно.
Что здесь еще можно сказать? Образ жизни священника – каким он должен быть?
Вы знаете, скажу так. Сейчас все чаще и чаще стали задаваться вопросом: как священнослужителю расставлять приоритеты. Даже вот, допустим, паства или семья? Вопрос не праздный и очень актуальный сейчас, потому что мы знаем негативные примеры. Беда в том, что эти примеры все доступны.
Да, сейчас медиапространство открыто.
Да, поэтому мы стали задумываться, где граница между пастырским служением и, допустим, обязанностями священника как семьянина. Безусловно, священник – отец прихода, но ведь его служение оценивается еще и тем, какова его семья.
Малая Церковь…
Неслучайно говорят, если священник не способен управить свою домашнюю Церковь, то как ему можно доверить приход? По этому поводу были, так сказать, разные мнения у священников и даже ошибки. Кто-то считал, что хорошо отдавать всего себя на служение приходу. Однако если при этом семья остается забытой – это абсолютно неправильно, так не должно быть. Здесь лучше всего придерживаться золотой середины, среднего подхода, когда семья не остается в стороне, но тоже помогает священнику на приходе. Таким образом, пастырь должен быть прежде всего отцом для своих родных детей и матушки, поддерживать их. И потом уже, конечно, паства. Все должно быть сбалансировано. Нельзя оставить семью и заниматься только приходскими делами, нельзя оставить приходские дела и заниматься только семьей. Какие рекомендации можно дать священнику? Конечно, он должен уметь сообразовывать свое время. Нужно строить так неделю, чтобы обязательно был какой-то день, может два, на отдых. Потому что если работать без устали, то долго не протянешь. Также мы тут можем подойти к другой очень серьезной проблеме. Хоть считается, что выгорание – это термин чисто светский, и благодать, конечно, не может выгореть, однако же наш Святейший Патриарх однажды сказал: чтобы не выгореть, не нужно сильно загораться, то есть должен быть средний путь.
Не гореть, а светить.
Светить, вот. Поэтому быть в семье, гулять с детьми, на природу выехать – я считаю, это нормально и правильно. Если даже взять древнее монашество, то молитва монахов всегда чередовалась с рукоделием. И это не случайно, ведь молиться постоянно невозможно. Поэтому труд и молитва. Так и здесь: пастырское служение нужно чередовать с отдыхом, с семьей, чтобы матушке было, соответственно, легче, чтобы она чувствовала поддержку. Неправильно, когда священник погружен только в приходские дела, а воспитанием детей занимается матушка. Это абсолютно неверно, должна быть гармония. И повторюсь, по тому, как священник руководит малой Церковью, оценивается его пастырское служение, успех служения.
Хотелось бы задать вопросы по богослужению. Сейчас существует много попыток реконструкции каких-то древних вариантов службы или следования четко букве Типикона. Но ведь есть уже сложившаяся общая практика приходского служения Русской Православной Церкви. Как Вы считаете, необходимо стремиться к букве устава или сохранять ту традицию, которая у нас присутствует?
Вы знаете, я считаю, что буква Типикона, то есть то, что в Типиконе рекомендуется нам, – это едва ли исполнимо в современных условиях пастырского служения. Тот же пост. Потом, нужно понимать, что Типикон писался, наверное, все-таки для монашеской жизни. Там абсолютно свои условия, поэтому все, что написано в Типиконе, мы должны, конечно, иметь в виду как некий авторитет или как некую вершину, к которой должны приближаться. Но разве можем мы сейчас, например, служить в наших приходских храмах как на Афоне? Естественно, нет. Ночные богослужения… Почему у нас, например, утреня совершается вечером? Потому что невозможно людям молиться ночью, а потом идти еще и работать на производстве, заниматься своими служебными обязанностями. Сама жизнь внесла коррективы. Что касается сокращения богослужений, я скажу так, это мое мнение личное, что было бы очень, наверное, хорошо, если бы был разработан какой-то средний вариант Типикона, адаптированный. Потому что у нас сейчас каждый настоятель совершает службу…
Аще изволит.
Аще изволит. И поэтому у нас, так скажем, много разных вариантов. Я все-таки придерживаюсь мнения, что не стоит слишком сокращать богослужение. Хотя если взять наш Успенский собор (в Сергиевом Посаде. – ред.), то у нас богослужение всенощного бдения длится примерно 2–2,5 часа, и я считаю, что это нормально. Некоторые прихожане к нам не ходят, потому что есть соседние храмы, где служба короче. Но если оставлять 1–2 стихиры на «Господи воззвах», опускать кафизму и сокращать канон, я считаю, что останется текстов очень мало. Здесь должна быть, что ли, вдумчивость, и, может быть, этот вопрос даже на Межсоборном присутствии стоит решить для нашей Церкви. Я вот вспоминаю, что еще владыка Ювеналий (Поярков) давал задание ректору Коломенской семинарии владыке Константину (Островскому), чтобы он для храмов Московской епархии подготовил такой проект, который можно было бы обсудить, чтобы во всех храмах было единообразие. Это правильно. Сейчас заметно, как многие молодые священнослужители, ссылаясь на древность, тоже пытаются как-то, может быть, приблизить к древности нашу современную церковную жизнь.
Бывает, даже какие-то литургические эксперименты ставятся.
Да, и я считаю, что это допустимо. То, что сейчас совершается крещальная литургия, венчальная литургия, – пускай, если исторически они были, но повсеместно их вводить, мне кажется, не стоит. Люди очень строго относятся к каким-то изменениям, я даже сказал бы – воинственно. Поэтому я очень осторожно отношусь к любым изменениям, и прежде чем что-то изменить, даже в плане богослужебном… У нас на приходе тоже существуют кое-какие традиции от бывшего настоятеля, моего предшественника. Например, он ввел чтение акафиста в воскресный день вечером. Это было продиктовано тем, чтобы в понедельник устроить «санитарный день», выходной, поэтому вечером акафист. Но сейчас многие прихожане уже читают интернет и иногда спрашивают: почему акафист? Литургия же дороже, ценнее, почему мы должны пропускать литургический день? Это вот одна сторона…
Уже степень осмысления.
Да. Поэтому здесь сложно, и нужно очень осторожно, аккуратно с этим. Ну, как это делается обычно у нас на приходе? Когда собираются прихожане, так сказать, основной костяк, а собираются они обычно у нас в четверг, на акафист свт. Николаю, я пытаюсь после акафиста сказать какое-то слово и предложить им нововведение: «Вы знаете, такие вот есть предложения, как вы на это смотрите?» – чтобы таким образом подготовить людей. А потом уже, если есть необходимость или большинство «за», то внедряем нововведение. В Церкви что-то менять нужно очень осторожно. Потому что люди, которые, может быть, еще не совсем воцерковлены, которые воспитаны в традициях прошлых годов, – они могут не понять, и это может их соблазнить.
Тут как раз вопрос с языком богослужения. Звучат мнения, что надо на русский язык перейти, кто-то говорит о некой адаптации богослужения под современного молящегося. Что Вы думаете по этому поводу?
Я все-таки как преподаватель церковнославянского языка в прошлом считаю, что это язык Церкви, язык богослужения и нужно постараться сохранить его. Мне недавно пришлось прочитать хорошую статью по поводу перевода на русский язык или адаптации церковнославянских текстов в начале прошлого века. Это было при будущем Патриархе Сергии, тогда он был еще архиепископом. Я прочитал и немножко задумался, хотя до этого я был, конечно, старых, консервативных взглядов, считал, что ничего не нужно менять. Я сейчас занимаюсь гимнографией вплотную. И вот что меня поразило – тогда, перед революцией, работала группа богословов, которые дали, на мой взгляд, очень полезные советы. Например, они считали, что нужно переставить слова в тропарях. Ведь почему сейчас непонятно богослужение? Потому что там ведь калька с греческого языка. При переводе требовалась именно ритмовка, подстрой под ирмос, и поэтому часто бывало, что сказуемое стоит в конце строки, что для восприятия русского человека бывает непонятным. Поэтому я считаю, что некоторые тексты можно было бы немного изменить. Безусловно, не такие тексты, как догматики – это уже как песнопения, которые положены на ноты, не ирмосы – это то же самое, они уже известны. А вот сами службы, тропари в службах, даже стихиры возможно было бы видоизменить, изменить порядок слов, чтобы приблизить русскоговорящего человека к их осмыслению. Это, кстати, был один из тех аргументов, который предлагала до революции эта группа богословов. Потом они пошли, конечно, дальше, решили даже изъять из славянского языка обороты – дательный самостоятельный.
Тоже заимствованный из древних языков.
Но вот здесь я лично был бы против.
Почему?
Потому что это очень красивый оборот. Славянский язык – это язык лаконичный, он не терпит многословия. Посмотрите, даже краткие формы причастия в такой полноте представлены только в славянском языке. Потом, посмотрите, разные прошедшие времена. И наконец, дательный самостоятельный, например: «Камени запечатану от иудей». Когда я был преподавателем, я иногда спрашивал студентов: «Как вы понимаете это словосочетание?» Даже если мы не проходили оборот. Они правильно мне отвечали: «Камень запечатали». Не совсем точно, но смысл-то понятен. А в переводе: «Хотя камень запечатали иудеи». Но знаете, когда мы знаем сам язык, этот оборот уже несложный, это красота. А Евангелие? Разве можем мы сейчас из Евангелия изъять, например, «утру бывшу» или «совет сотворша архиереом» и так далее? Это будет все-таки неправильно, ведь это уже наша, на мой взгляд, культура. Поэтому, что касается синтаксиса, попытки адаптировать славянский язык под русский, думаю, неуместны, так как это будет уже перебор.
Но какая-то минимальная работа по адаптации, мне кажется, велась уже в Издательском совете под руководством митрополита Питирима (Нечаева).
Там была не адаптация, мы издавали богослужебные минеи, я принимал участие. И тогда вопрос стал вот как… Нам достался фонд священноисповедника Афанасия (Сахарова). Владыка Афанасий много времени и сил посвятил богослужению, и в нашем фонде оказался его комплект миней, где он все службы поправил собственноручно чернилами. Мы тогда владыку Питирима спросили. Тогда отец Иннокентий (Просвирнин) был заместителем владыки Питирима, богословский отдел возглавлял. И ему было поручено издание этих юбилейных богослужебных миней. Так вот, когда мы собрались вместе с владыкой Питиримом, в том числе почивший отец Андроник (Трубачёв), мы пришли к мнению, что правки владыки Афанасия принимать преждевременно. Ведь нужно понимать, что это были 70–80-е годы, народ мог воспринять это очень болезненно, как некую реформу, поэтому мы где нужно, где можно было, оставляли его правки… Допустим, была правка у него книги Апостол. Он кое-где дописывал стихи, даже некоторые прокимны и стихи к прокимнам. Где это было нужно, мы использовали его правку, то есть применяли, но если он, например, предлагал русифицировать слово, когда есть древняя форма, мы все-таки считали, что это вызовет резонанс. А тем более издание миней… Надо понимать, ведь живы еще люди той эпохи, которые претерпели гонения, а вот сейчас будут новые минеи, и как бы это опять не привело к еще одному расколу. Поэтому тогда все-таки было решено, что надо оставить текст в целом неизмененным.
А канон преподобного Андрея Критского? Кажется, какая-то работа тоже велась?
Нет, мы не меняли его. Для Святейшего Патриарха Пимена был специально отредактирован этот канон, и когда он приезжал в Лавру, он читал его. Однако сам владыка Питирим, как мне говорили, – я не присутствовал на чтении, но иподиаконы нам говорили, – все-таки пользовался текстом оригинальным. Поэтому что касается богослужебной адаптации – здесь нужно поступать очень осторожно. Изменить порядок слов, я считаю, еще можно, но редактировать…
Или переводить.
Да. Здесь уже надо поступать с рассуждением.
О личном
Вы преподаете в Московской духовной академии уже 30 лет…
Даже чуть больше.
Как так сложилось?
Да, 31. Так сложилось. Честно сказать, я не мечтал о преподавании. Поступил учиться в семинарию, при этом нес послушание в Издательском тогда еще отделе. Сейчас он уже совет.
Вы до этого уже 10 лет там работали?
Да, с 1976 года я в Издательском отделе работал.
В семинарию поступили не сразу?
Я поступил в семинарию в 1983/84 году.
Почему так? Как это решение назрело?
Здесь я, конечно, Богу благодарен за все, ведь у меня был особый путь к пастырству. Священником я хотел стать, еще будучи юношей. Я жил в Караганде, родители мои были верующими людьми, особенно бабушка была очень благочестивая. И там на меня большое впечатление, конечно, произвел местный Карлаг – Карагандинский лагерь. В Карлаге сидел преподобный Севастиан Карагандинский, который канонизирован. Вот, по сути дела, он-то и основал в Караганде первую общину. Это 1953 год был, по-моему, когда он освободился. Когда я родился, он меня крестил. И мои родители имели контакты с отцом Севастианом, особенно бабушка. Я даже помню, как он к нам домой приезжал, мне лет 5 тогда было. Но это как бы прелюдия. А потом, когда он в 1966 году умер… Я не знаю, почему так сложилось, были очень суровые времена. Нужно понимать, что тогда даже учиться в школе средней и сказать, что ты верующий человек, было небезопасно.
Это исповедничество.
Да, это своего рода было исповедничество. И когда приехал владыка Иосиф (Чернов) на престольный праздник в храм Рождества Божией Матери, как раз я пришел на богослужение. После богослужения, когда народ подходит благословляться, подошел и я. Он говорит: «Как тебя звать?» Я сказал. «А ты кем хочешь стать?» Конечно, у меня было уже желание стать священником, мне тогда было, наверное, 12 лет, я в 7-м классе учился. Я, можно сказать, тогда уже определился со своим жизненным путем. К тому же я храм любил посещать, у нас в храме была хорошая матушка, дочка протоиерея Владимира Жукова. У о. Владимира были книжки, и она мне давала иногда почитать.
Тоже редкость по тому времени.
Редкость. И книжки эти еще дореволюционные. Она мне как-то дала 7-й том святителя Иоанна Златоуста. Конечно, я там многое не понимал, но мне было очень интересно, увлекался я. Потом у нас оказалось, каким образом, я даже не знаю, Евангелие – славянский текст и русский текст. Потом мы его издали при владыке Питириме, это издание было переиздано репринтом. А это было у нас дома, и я, по сути дела, даже удивлялся, когда пришел в семинарию учиться, что читать славянский текст для меня проблемой не было, потому что я читал его сам, еще будучи юношей. И тут же русский перевод. И вот когда владыка Иосиф спросил, я немножко как-то смутился и ответил: «Не знаю». Но на службе также был один старичок благочестивый, который за меня ответил: «Владыка, да что “не знаю”, он священником хочет стать». Хотя я с ним не общался до этого. Владыка на меня посмотрел и говорит: «Вот и давай в Загорск езжай, поступай в семинарию». Мне тогда было лет 13–14. Для меня после этого вопрос, кем я стану, был уже закрыт. Было одно желание – поступить в семинарию и учиться, но Господь мне устроил определенные испытания. Когда меня призывали в армию, то духовник мне сказал: «Ты не снимай крестик, уж иди как есть, ты же верующий». Я по послушанию так и сделал. Мы жили здесь уже, недалеко от Загорска, в Струнино, из Караганды перебрались сюда. Это был 1971 год. Когда приехали мы во Владимир, на последнюю комиссию, определили меня в морскую авиацию, в Калининград мне надо было ехать, служить там. Так вот, посмотрели на меня, что я верующий, ну и, так сказать, отправили обратно, не взяли. Посчитали, наверное, ненадежным, с религиозными убеждениями. После этого, конечно, мне пришлось много еще потрудиться, чтобы свое желание исполнить. Потому что когда меня не взяли, мне выписали определенную статью, которую поставили в военном билете. Эта статья не давала возможности поступить в семинарию.
Интересно, что за статья могла быть?
Связанная с фанатизмом.
А, вот как.
Да, фанатизм. Я тогда, конечно, расстроился. Мне было очень больно. И вот, 10 лет я подвизался, вынашивал… Конечно, были испытания, сомнения, думал, что пастырство – не мой путь, раз мне Господь не дает возможности учиться в семинарии. Однако все-таки поступил. Меня отец Иннокентий взял в Издательский отдел.
Чем Вы там занимались? Что из себя вообще представляла работа в издательстве?
Сначала я был младшим референтом. В Водяной башне в углу тогда был филиал Издательского отдела, был склад литературы, в котором я был кладовщиком. И параллельно мы занимались переизданием. Вот «Настольная книга священнослужителя», да. Я застал 1-й том, 2-й и 3-й тома – это уже житийные справки, тогда я уже помогал в этой минейной группе. Потом репринтно переиздавали Октоих, Триодь постную и цветную. Отец Иннокентий меня посылал в типографию, я там проверял и сличал две пленки. На одной пленке была красная краска, на другой – черная, чтобы не было совмещений, они накладывались.... Я достаточно долго занимался этим (просматривал все пленки), а потом появилась возможность издания богослужебных миней. Потом наш богословский отдел был расформирован. Отец Иннокентий стал больше заниматься представительской работой, у него был большой проект «Русская Библия». Минеи передали владыке Тихону (Емельянову), он тогда тоже возглавлял минейную группу. Сейчас он, по-моему, митрополит Владимирский и Суздальский. Когда владыка епископом стал, возглавил отец Андроник (Трубачёв). А в последние месяцы заведующим отделом был назначен уже я, и последние минеи за июль и август заканчивал я.
Издательский отдел того времени – это же такое средоточие интеллектуальной жизни Церкви, можно сказать. Что Вам вспоминается с тех времен особенно?
Вы знаете, вспоминается, конечно, общение с теми людьми, многие из которых уже ушли в потусторонний мир. Конечно, владыка Питирим – для меня он был (да и не только для меня) авторитет. Я, будучи сотрудником Издательского отдела, был по совместительству его иподиаконом. Мы ездили вместе на богослужения. Конечно, его такт, его аскетическая манера служения – все это было на виду, он реально подавал нам пример пастырства. И он очень чутко относился к близким. Вот, просто деталь… Мы были иподиаконы, 5 или 6 человек. Владыка специально для нас нашел одного чтеца, который, как он считал, очень хорошо читает шестопсалмие, и приглашал его в Издательский отдел. Этот чтец, мужчина, сейчас не помню его фамилию, видимо, на Нежданова читал (в храме Воскресения Словущего на ул. Неждановой (ныне Брюсов пер.) – ред.) и показывал нам пример чтения шестопсалмия. Таким образом, владыка до тонкостей вникал, так сказать, и смотрел на нас как на будущих пастырей, наверное.
То есть для Вас владыка Питирим – это образец совершителя богослужения?
Да.
А какие характерные черты можете вспомнить? Потому что это сейчас очень важно. Сейчас часто молодой священник немножко в отрыве находится от традиций, к сожалению.
Можно вспомнить, какой у владыки был ритм, распорядок. Целая неделя – это Издательский отдел, приемы иностранных гостей. И вот, казалась бы, праздники, выходные, даже та же самая суббота, всенощное бдение – и он никогда не пропускал богослужение. Всегда служил и даже не просто на Нежданова ездил, хотя бывал и там, но он регулярно посещал волоколамский храм.
Но это титулярный митрополит.
А это все-таки 100 км, по-моему, от Москвы. И для нас это было некое испытание, чтобы туда поехать. Представьте: после работы, к тому же еще там многочасовая служба. Он приезжал, и мы с ним. И вот эта его близость к народу… Он не замыкался и не сторонился людей. Бывает, какая-то бабушка подойдет к владыке, и он с ней на равных разговаривает. То есть для него, как мне показалось, все были равны – и священники, и простой народ. Даже скажу больше, простой люд он даже больше, наверное, уважал.
Нас же он, так сказать, держал в некой аскезе. Вспоминаю, мы однажды с владыкой поехали служить на праздник. Приехали в храм на Вознище, кажется. Там Покровский храм сейчас. Но могу ошибаться. Там отец Николай служил. На приходе они очень хлебосольные всегда были. А мы, иподиаконы, приезжали немного пораньше всегда, и в этот раз еще до службы приехали. Матушка сразу пригласила нас к столу: «Давайте-давайте, садитесь, кушайте». Ну, значит, нам вкусные яства поставили, и мы, конечно, присели, общаемся, кушаем. И вдруг владыка приехал раньше, чем ожидали. Мы еще не приготовили службу, а он уже приехал. Он заходит, смотрит, все зашевелились, а он на нас: «Боже их чрево». Только это замечание сделал, ничего больше не было. Мы, конечно, все поняли, встали и пошли исполнять свои обязанности.
Владыка любил кататься на лыжах. Уезжал в Волоколамск, там такая деревня была Пески. Бабушка жила там одна, бабушка Маруся, кажется. Сейчас не помню. Представьте, это деревня, деревянный храм, там никто не живет. Так эта бабушка зимой содержала этот храм и топила его. По-моему, Сретенский храм. И вот на Сретение владыка туда приезжал служить. Отслужим литургию, а потом на лыжах катались вместе с ним. Там такая природа, горочки. Вот он такой простой был. Еще я думаю, что он правильно делал, что выбирался на отдых. Сейчас мы говорим о совмещении пастырского служения с другими послушаниями, с семейными обязанностями или говорим о выгорании. Необходимо все-таки, чтобы у священника обязательно были дни для разгрузки, чтобы он позволял себе отдых.
Но при этом, что касается богослужения, стилистически он достаточно возвышенно его совершал.
Да, очень чинно. Во-первых, у него голос очень хороший был, красивый, и он не торопился. Очень любил Страстную седмицу, эта седмицу мы всегда проводили вместе с ним в храме Воскресения Словущего. Еще один интересный случай был. Однажды служили сочельник Рождества Христова, а я раньше думал, что нужно причащаться на Рождество Христово. И вот мы приехали служить на сочельник, владыка ничего не говорит, а в конце, когда уже служба кончилась, он к иподиаконам подошел и спросил: «Почему вы не причащались сегодня?» Все как-то замялись – «мол, не знаю, что-то не подготовился». А я говорю: «А я хотел причащаться завтра». Он говорит: «Все православные христиане стараются причаститься на сочельник». Для меня это было неким откровением. Говорит: «Всегда в древности причащались и на сочельник, и на Рождество». Также и в Великий четверг – тоже всем. И он обычно всегда после службы сам читал благодарственные молитвы, потому что причащался весь храм. Он просил: «Дайте мне очки, я сейчас сам почитаю. “Слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже!”» И читал молитвы благодарственные.
Интересно, не часто такое встречается. А кем и когда Вы были рукоположены?
В диакона меня рукополагал владыка Филарет (Карагодин).
Ректор МДА.
Это было 1 июня 1995 года, когда мне уже исполнилось 40 лет.
Уже в зрелом возрасте.
В зрелом. Как раз владыка Филарет в 1995 году оставил ректорство, и с сентября заступил владыка Евгений (Решетников). Так что во священника меня рукополагал уже владыка Евгений. И, по сути, наверное, моя хиротония 11 сентября была одной из первых, совершенных им в новом статусе.
Вы говорили, что занимаетесь гимнографией. Насколько я понимаю, сами тоже пишете тексты? Можете сказать, какие тексты Вами написаны? Как это вообще происходит?
Интересный вопрос, конечно. Вы знаете, я скажу немножко больше. Я всегда благодарю Господа, потому что когда я еще был юношей, Он мне дал увидеть таких пастырей… Я бы сказал, святых.
Очень интересно.
Да. Смотрите, отец преподобный Севастиан меня крестил, потом я многие годы окормлялся у отца Наума (Байбородина), также близок был к отцу Иоанну (Крестьянкину). Потом встретил отца Иннокентия, который был известным почитателем старцев. И вот благодаря отцу Иннокентию, когда я работал в Издательском отделе, я познакомился со схиархимандритом Виталием (Сидоренко), Глинским старцем.
Еще из той Глинской пустыни.
Он был, по сути, святой и прозорливый. Когда он заболел, отец Иннокентий приютил его в своей квартире на Бульварной улице, и нас, сотрудников, в частности меня, владыка часто посылал к нему. Отец Виталий имел обыкновение все время поминать людей, имена которых записывал в большой синодик. Поминал на просфорах и давал нам послушание читать. Мы читали, а он поминал. И вот однажды он мне говорит: «Саша, а у тебя есть один интересный талант, о котором ты не догадываешься». Тогда я еще был Сашей. Мне стало неловко как-то спрашивать, какое-то любопытство выказывать, поэтому я подумал: может, потом узнаю. Я долго не мог понять, что он имел в виду. Только сейчас я четко понимаю, что он, конечно, говорил о гимнографии. Так случилось в моей жизни, что, когда я закончил академию, мне казалось, что я увлекался пастырством, а меня оставили при академии и дали мне преподавать церковнославянский язык. Я ничего не просил и принял это по послушанию. Главное, знаете, не просто чтение на первом курсе, а второй курс. Второй курс гораздо сложнее, чем первый.
Вам уже преподавание грамматики досталась?
Синтаксис, грамматика. Я считаю так, если студент изучил глаголы – это полграмматики, а если еще причастие и синтаксис – это вторая часть, это вся грамматика. Как вы помните, я уже имел опыт работы с богослужебными книгами – к тому времени все минеи уже были изданы. Юбилейные вышли в 1992 году. И как раз тут же меня назначают преподавать славянский язык. Тогда ректором был владыка Александр (Тимофеев). Может быть, в руководстве академии учитывали, что я занимался изданием миней, поэтому и поручили мне церковнославянский язык, это для меня так и осталось тайной. И вот уже здесь я, знаете, вплотную соприкоснулся с богослужебными текстами. Мы со студентами стали разбирать тексты, то есть брали тропари и кондаки, стихиры и их разбирали. Это мне очень помогло. Сначала было очень сложно, конечно, приходилось самому изучать грамматику, поэтому 2–3 года где-то я сам «плавал», и, знаете, много было вопросов. Ну а потом уже мне так отец Иоанн (Крестьянкин) говорил: «Для того чтобы знать предмет, его нужно преподавать». По сути, это так.
Когда учишь, тогда и научишься.
Я в процессе преподавания очень хорошо изучил славянский язык и полюбил его. Конечно, предмет сухой, студентов заинтересовать очень нелегко, потому что там формы, переводы, категории, времена. Сложно все это, поэтому они без особого энтузиазма зачастую. Я где-то лет 10 преподавал церковнославянский язык, и в 1995 году, когда я уже более-менее его освоил, меня, тоже помимо моей воли, пригласили в членство Синодальной богослужебной комиссии. Конечно, для меня это была большая честь. В ней состояли покойный владыка Алексий (Фролов), отец Матфей – авторитетные пастыри. Сейчас отец Макарий еще остался, отец Владимир Кучерявый уже умер, отец Сергий Правдолюбов, отец Андроник. И я стал учиться. Смотрел, как они разбирают тексты, как дискутируют. Знаете, написать стихиру – это ведь непросто. Столько надо изучить и житие святого хорошо знать, конечно. Нужно иметь музыкальные способности, чтобы на глас положить. Иной раз стихира составлена как будто бы грамотно, но, когда пропевается, она не ложится на мелодию, потому что ударение в слове не там, а мелодическая строка должна совпадать. Много приемов и нюансов, которые нужно учитывать. Поэтому я стал, так сказать, учиться. Сначала вникал не особенно, но со временем, когда стали спрашивать мое мнение, пришлось вникнуть. Владыка Алексий всегда считался с мнением членов, и потом уже мои знания очень пригодились в самой комиссии, потому что я, по сути, оказался единственным, кто знает славянский язык.
Профессионально.
Ну, может быть, не так уж и профессионально, но хотя бы как-то. И поэтому всегда, прежде чем отдать в Синод какой-то текст, мне давали его на проверку, я все проверял, досконально прочитывал. И эта любовь была привита мне благодаря такому участию, ну, конечно, и сам, может быть, трудился. И сейчас, до сих пор тружусь. Скажу даже, что очень интересно для меня творчество. Что я написал? Понимаете, дело в чем. Еще в 2005 году владыка Ювеналий сделал меня председателем епархиальной комиссии, то есть до этого я был членом Общецерковной, синодальной… А тут я уже председатель, и как раз в 2005 году мы стали очень активно заниматься прославлением новомучеников. В это время Святейший Патриарх Алексий, а потом и Святейший Патриарх Кирилл, очень много уделял внимания почитанию новомучеников, было много документов. Владыка требовал, чтобы в благочиниях, в частности в Сергиево-Посадском благочинии, да и во всей Московской епархии прославлялись новомученики. Поэтому я был погружен в эту тему гимнографии. И мы, наша богослужебная епархиальная комиссия, порядка, наверное, 20 служб написали новомученикам. Потом владыка Ювеналий ввел еще такую интересную практику – общий соборный день памяти новомучеников благочиния. То есть, получается, сейчас уже более 1500 новомучеников канонизированных. Вот, допустим, взять Сергиево-Посадский район – здесь свои были новомученики. По такому принципу формировался в каждом районе свой собор новомучеников. И в какой-то определенный день собиралось духовенство, прихожане, верующие люди, и происходил этот собор, на котором прославлялись новомученики. Поэтому было написано много служб именно соборам новомучеников – Шатурских, Ивантеевских, Клинских и так далее. Почему я говорю об этом? Я стал автором службы новомученикам Радонежским.
Здесь тоже интересная деталь, о которой хочу рассказать сейчас, поскольку в семинарии разговариваем. Этот собор новомучеников самый большой оказался. Почему? Предыстория такова. Помимо того, что я был председателем епархиальной богослужебной комиссии, я еще был членом епархиальной комиссии по канонизации святых. И на заседаниях председатель этой комиссии, владыка, а также отец Дамаскин (Орловский), как самый грамотный, наверное, архивист, отец Максим Максимов готовили жития новомучеников для того, чтобы можно было представить материал для канонизации. На заседаниях эти жития зачитывались и я в процессе участия в этих заседаниях параллельно собирал списки новомучеников, которые непосредственно имеют отношение к Сергиево-Посадской земле. У меня собралось довольно-таки много житий, и стал я думать, почему же нам не установить свою память. Но здесь сложность в том, что помимо храмов приходских, благочиннических, у нас еще Лавра. В лавре много своих преподобномучеников, в частности отец Кронид, новомученик. Поэтому я решил подойти к владыке Феогносту (Гузикову) – тогда он был еще наместником Лавры – и сказал: «Владыка, как Вы считаете, может быть, нам все-таки объединить усилия и подумать, чтобы как-то общий собор установить?» Владыка не отказался, ответил: «Если у Вас есть возможность, занимайтесь». А я подумал: как самому заниматься? Тогда решил, может, провести это через нашу богослужебную комиссию епархии. Стал собирать список собора Радонежских новомучеников, и когда собралось порядка 30 человек в списке, вошел в контакт с братией Лавры. Они тоже представили некоторых из братии. Отправил этот список владыке Ювеналию. Он сказал: «Давайте спросим Святейшего Патриарха Кирилла насчет соборной памяти». Направили соответствующий рапорт Святейшему. Святейший поддержал и одобрил, сказал, что считает необходимым ввести эту память в календарь сразу. И вот, таким образом оказалось, что единственная память собора Радонежских святых, которая введена сейчас в календарь, – 10 декабря, и появилась она не напрасно. В этот день и Знамение, и память убиения и расстрела преподобномученика Кронида, и как раз вот собор.
А когда мы стали заниматься уже непосредственно службой, было решено, что надо включить в собор еще и преподавателей, и новомучеников Московской духовной академии. Поэтому эта соборная служба оказалась как бы из четырех уровней: братия Лавры, преподаватели академии, священнослужители благочиния и просто миряне. Как только получили благословение от Святейшего, написали эту службу. Стихиры для службы мы писали с отцом Андроником, посвятили этому несколько заседаний. Часть тропарей, которые включены в канон, просто взяты из тех служб, которые я написал. Я еще написал полностью службу преподобномученику Феофану (Графову) – это преподобномученик, новомученик, который служил в нашем Успенском соборе на Болотной улице. Отсюда он был потом взят и расстрелян. Перед расстрелом его сослали в Каргополь. Умер за то, в общем-то, что храм держал. Потом вошли тропари мученице Татиане Гримблит. Кстати говоря, это тоже уникальная святая, новомученица, которая в точности повторила подвиг великомученицы Анастасии Узорешительницы. Она ходила по тюрьмам и многим архиереям, которых знала, передавала передачи, поддерживала, как могла…
Рискуя жизнью.
Рискуя жизнью. Она и в Казахстане известна, и в Сибири. Закончила жизнь она уже здесь, в Московской области, в Константинове. Сейчас даже в Реутове есть придел в честь мученицы Татианы Гримблит. Потому, в частности, что это московская новомученица, составили ей тоже отдельную службу.
Очень интересно. Вы называли имена духоносных пастырей, фактически действительно святых. А можете вспомнить какие-то примеры конкретные, которые поразили Вас и, быть может, оказали значимое влияние на Ваш духовный путь?
Конечно, безусловно. Ну вот о. Севастиана я не застал, так случилось, что мне было 11 лет всего лишь, когда батюшка умер. Поэтому я его не знал, только через родителей. Они спрашивали, наверное, о моем воспитании. А вот отец Наум, можно сказать, заменил мне отца. Такой промысел Божий был, что в 1971 году, когда мне уже было 16 лет, наша семья переезжает из Казахстана, можно сказать, в обитель, в Лавру. Мы очень любили Загорск, потому что тут Лавра. Первое наше паломничество в это святое место было еще в 1968 году, когда мне было 13 лет. Тогда мы познакомились и с отцом Наумом, и с отцом Виссарионом (Остапенко), и с отцом Кириллом (Павловым). Тогда они все были, но вот отец Наум тогда очень был, знаете, в почитании, все к нему пытались приехать, совета спросить, благословение получить. И мы в том числе, конечно. Когда попали к нему, спросили, как нам дальше быть. Он нас благословил переезжать сюда. Но сразу не переедешь. К тому же интересно было то, что отец Севастиан не благословлял верующих уезжать из Караганды. Он сам не уехал, хотя был из Тамбовской области, из Мичуринска, по-моему, где-то там он родился. Или нет, не родился, а там в последнее время проживал. Но он сказал так, когда его освободили из Карлага: «Тут тоже Божьи люди, я считаю, что я должен остаться здесь, тут нести слово благовестия». По сути, он апостол Караганды. Там же казахи в основном жили. Когда мы решили переезжать, в Караганде жила еще духовная старица матушка Анастасия. Она была духовным чадом отца Севастиана, прозорливая, юродствовала, хотя отец Севастиан ей запрещал. Мы хотели заручиться ее поддержкой и пришли к ней: «Матушка, благословите, мы хотим переехать в Загорск». Она говорит: «А зачем? Отец Севастиан не благословлял переезжать никого». И этим немножко поставила нас в тупик. Не то чтобы она прямо была категорически против, но, видимо, поступала по послушанию. Возможно, влияние отца Севастиана сказывалось, ведь он очень ревностно относился к этому. Но поскольку своим духовником мы считали отца Наума, поэтому решили переехать. И вот, начиная с 1971 года, я стал очень близким к нему. Отец Наум для меня очень много сделал. Когда в 1976 году умер мой отец, по сути он заменил мне его. В 20 лет терять родителей, тем более отца, которого я очень любил, – для меня было трагедией. К тому же я не мог никуда поступить еще тогда. Как-то на распутье оказался. И вот отец Наум. Но скажу, что у него был очень строгий подход к руководству, пастырству, духовничеству. Он больше аскетического все-таки уклона. Например, он говорил так: «У тебя сестренка есть. Читайте каждый день Псалтирь пополам. Ты 10 кафизм первых, 10 – она, чередуясь». И мы так делали. Конечно, было трудно, но вы знаете, я так благодарен, потому что для меня псалмы стали настолько знакомыми… Потом, он брал меня с собой, когда ездил куда-то отдыхать. Запомнилась, например, поездка вместе с ним к вл. Варфоломею. Тогда еще он был в Ташкенте. Архиепископ Варфоломей, не помню фамилию его. Видимо, они были друзья с отцом Наумом, и я в этой поездке сопровождал отца Наума. Вы знаете, он был очень активным делателем молитвы Иисусовой и приобщал, в том числе, меня: «Давай пятисотенное правило». Научил, дал четки: «Все, давай исполняй». Помню, мы приехали в Самарканд, там был батюшка Серафим, тоже не помню его фамилии, архимандрит. И он долго с ним беседовал, даже какие-то советы отцу Серафиму давал по чтению молитвы Иисусовой. В его проповедях, многие из которых уже издали, он очень часто говорилось именно о молитве Иисусовой. Были у него явные чудеса, когда он что-то благословит. Например, как поступить. Конечно, многое мне было очень полезно в плане будущего пастырского служения. Я удивлялся его терпению на исповеди, ведь он практически каждый день исповедовал. Если день был не праздничный, то он после братского приходил и до обеда всего себя отдавал людям. Вот это все один человек, который, может быть, сыграл определенную роль в моем духовном становлении.
Большое влияние, конечно, если говорить о каких-то значимых моментах и чудесах, оказал отец Иоанн (Крестьянкин). Поскольку моя старшая сестра была его духовной дочерью, то я часто совершал паломничество к отцу Иоанну, в год 2–3 раза мы с ней приезжали. Сестра переехала в Печоры, несколько лет прожила там, благодаря этому, конечно, отец Иоанн хорошо знал всю нашу семью. У меня сохранились его письма. Всегда какие-то были вопросы. Он благословил меня на написание работы, которую я успешно защитил по святому Иоанну Кронштадтскому, он же благословил меня на пастырство, и он успел благословить меня на монашество.
Все случилось так необычно. Время шло, и у меня, конечно, было желание принять монашество, потому что я всегда хотел быть в братстве Лавры. Ради Лавры мы приехали. Но на тот момент не было возможности, потому что нельзя было никак, кроме как через академию, а в академии я учиться не мог долгое время. Поэтому в 2005 году, за год до смерти отца Иоанна, вдруг мне звонит его келейница и говорит: «Отец Александр, приезжайте срочно к батюшке, надо уже брать благословение на монашество». Видимо, он ей сказал, и я одним днем поехал. Отец Иоанн меня благословил, и через месяц я подал прошение владыке Ювеналию, который сам совершил мой постриг. Но вот что интересно в окормлении отца Иоанна? Могу провести параллель. Если отец Наум был более аскетичный, более строгий в духовном руководстве, то отец Иоанн, напротив, более мягкий. У него все-таки было больше оптимизма, он пытался как-то поднять, возвысить, укрепить, называл это «поддуванием». «Ну что, на поддувание приехали?» – «Ну да». – «Ну, давайте, давайте». Пошутит. Знаете, весело, радостно было с ним. Такой случай мне пришлось пережить в своей личной жизни в связи с отцом Иоанном. Приехал я однажды со своей сестрой в Печоры, т. к. у нас был ряд вопросов духовного плана. А отец Иоанн имел обыкновение назначать встречу сам: «Хорошо, приходите. Вы когда уезжаете?» – «В такой-то день». Поезд уходил в тот день вечером. «Ну, к пяти часам приходите ко мне, поговорим». Мы пришли и засиделись – у него паломников было много. Наш поезд отправлялся где-то в 22:30, а последний автобус, который уходил из Печор на вокзал, отправлялся где-то в 20:50. И вот мы сидим с сестрой, ждем, смотрим – а уже 20:20. Наконец, он нас завел к себе, присел между нами и спрашивает: «Что у вас, какие вопросы?» «Да, да, да», – и скажет на ушко мне одно, сестре на ушко другое. В этот момент заходит келейница: «Батюшка, да они опаздывают на автобус!» – «Ничего, ничего, их довезут» – и продолжает. Потом, значит, келейница заходит во второй раз и говорит: «Батюшка, пожар, пожар». А пожар – это значит кто-то позвонил, а звонил тогда отец Филарет. Он был благочинным тогда, архимандрит, и надо было срочно батюшке ответить, поэтому она говорила: «Пожар». «Ой, пожар, пожар и скорая помощь», – ответил отец Иоанн. Вот так и уехали, не придав значение этим словам. Время же было уже 20:50, то есть автобус ушел, и я уже смирился, думал, что теперь делать, потому что на работу через день. Думал даже поехать в Питер, а из Питера потом в Москву. Оттуда чаще поезда ходили, а тут раз в сутки. Был уже где-то десятый час, мы выходим из ворот, едет машина. Остановилась: «Вы что, на вокзал? Давайте мы вас довезем». Оказалось, монастырская машина. Мы переглянулись с сестрой: «Вот те на». В общем, довезли до вокзала. Даже еще время оставалось купить билет, и мы час ждали поезд. Потом приезжаем домой. Сентябрь, как сейчас помню, 24 сентября, и я иду на работу. Работал в Лавре, уже в Издательском отделе. Иду на работу по улице, где нужно спускаться к Лавре вниз на горочке, и вдруг прямо на тротуар выскакивает машина и едет на меня. Я быстро обернулся, чтобы убежать, но, конечно, от машины не убежишь – догнала и сбила меня машина. Я, что называется, лечу «рыбкой». Разодрал себе руку, с ногой тоже что-то. Тут подбежали люди: «Что такое, что случилось?!» Я говорю: «Вроде ничего, нормально все». Но оказалось, ненормально, поперечный перелом. Тут же меня на скорой в больницу, потом в травмпункт. Наложили мне гипс, привезли домой.
Вот и скорая помощь.
Да. Но это не все еще. Лежу я дома на койке – и загорается соседний дом. Вот и пожар. Едва и мы не сгорели. Дом целую ночь тушили. Я потом вспомнил слова отца Иоанна и подумал, что вот как все непросто бывает в жизни у таких людей. То ли это он провидел, то ли, может быть, Господь так устроил, что исполнил его слова, не знаю даже. Но вот это реальный случай, который произошел в моей жизни.
Отче, позвольте сложный вопрос, личный. Вы много лет служили священником в статусе целибата. Это все-таки достаточно редкий статус для Русской Церкви, только в XIX веке у нас был рукоположен прот. Александр Горский святителем Филаретом, ну и сейчас как-то это не особо распространено. Каково было служить именно в этом статусе, не в монашестве и не в семейной жизни?
Вы знаете, я ведь о семейной жизни не мечтал вообще. Я себе с детства такую картинку представил, что буду в Лавре, что буду монашествующим. Когда приехали мы в 1968 году в первый раз в Лавру, мне так понравилось, что я со слезами уезжал отсюда. Мы переехали, поселились в поселке Струнино – ближе места не было. Тогда я даже не помышлял о семейной жизни. Все равно у меня оставалось желание именно быть монашествующим. Хотя, скажу честно, искушения были всякие – были у меня хорошие варианты жениться. Но у меня не было желания жениться, поэтому я рукоположился только в 40 лет. А все эти годы, по сути дела, я был под крылом духовников, и мне было легко какие-то искушения переносить… У меня поддержка была.
Руководство духовное – здесь ключевой вопрос.
Да, да. Вот именно поддержка. Потом, как видите, духовники мои монахи были, поэтому для меня вопрос вовсе не стоял. И когда я стал священником, то, наоборот, мне даже легче было. Иногда только помыслы были, думал – может я все-таки зря принял монашество? Но это все на уровне помыслов. Никаких убеждений нет. Почему? Поясню. Потому что когда я был просто целибатом, то полностью отдавал себя Церкви, не имея никаких семейных обязанностей.
Приходу.
Приходу, да. У меня было больше времени. В монашестве надо вычитывать долгие монашеские правила. Я, конечно, скажу честно, пропускаю иногда, никуда не деться, потому что бываю настолько днем занят, времени просто нет, тогда я сокращаю. Я даже отца Иоанна спрашивал потом: «Батюшка, а как?» Он говорит: «Ты знаешь, я тоже сокращаю. Ты половину возьми. Не полностью, а половинку с одного, половинку с другого, с третьего канона. Вот по 6. А потом на другой раз еще 6». Так вот. Но все равно, когда ты понимаешь, что ты монах и должен быть больше на молитве, но этого не делаешь, есть какое-то угрызение. Я тогда испытываю угрызения совести. А в положении целибата проще: только когда я служить должен был, тогда старался полностью вычитывать правило ко причащению. Конечно, есть свои определенные подводные камни для священника. Скажу так, семейному священнику все-таки легче проходить пастырское служения в плане соблазнов, а когда священник не женатый, то к нему отношение противоположного пола соответственное.
Как к неженатому.
Как к неженатому. Поэтому были искушения у меня, да. Серьезные искушения. Я могу сказать, что здесь, конечно же, должна проявляться определенная строгость. В монаха тоже иногда влюбляются. Почему? Так устроен человек…
Искушения есть всегда.
Да. В этом плане определенные искушения были, не то чтобы очень серьезные, но были. А в плане служения, наверное, самые мои счастливые годы пастырства – это с того времени, как меня рукоположили и до назначения меня благочинным. Очень мало времени, всего три года. Это было для меня очень значимо. Я столько ждал и наконец дождался. Господь исполнил мое желание, я стал пастырем. В первые годы, когда совершаешь богослужение перед престолом, это вызывает особое чувство благоговения. Такого формализма еще нет, который потом все равно каждый из нас испытывает, поскольку привыкает к определенным условиям жизни. А здесь еще все новое, все интересно. В основном меня учили прихожане, потому что задавали вопросы. Ко мне почему-то сразу стало много людей подходить, хотя я был еще молодой, только пришел на приход к отцу Владимиру. Было нас там двое, я и отец Александр, сейчас уже старец, можно сказать, старше меня на 9 лет. Вот он и я. Но у него, конечно, больше было людей, к нему и сейчас больше ходят. Но и меня тоже почему-то полюбили люди, хотя у меня пастырского опыта совсем не было. Однако жизненный, конечно, был. Мне было уже 40 лет, когда я принял пастырство. Эти три года, знаете, были для меня самыми счастливыми. А потом, когда я стал благочинным, то сразу же погрузился в свои должностные обязанности.
Административная работа, проблемы.
Тогда мне сразу пришлось столкнулся с многими трудностями, которые тоже были связаны с церковной жизнью.
Об академии
Хотелось бы и об академии поговорить. Что изменилось здесь, в нашей школе, за годы Вашего пребывания?
Ой, столько изменилось! Ну, во-первых, если брать семинарию, то появился новый корпус. Раньше его не было. Когда я учился, у нас был один корпус вот этот, и все (академический). Не было этого прекрасного актового зала, был старый зал. Конечно, немножко изменилась сама система образования, мы учились по четырехлетней системе – 4 года семинарии, затем 4 года академии. Теперь у нас подготовительный курс, потом 4 года бакалавриата и 3 года магистратуры. Время одно и то же, конечно, и мне вот кажется, что владыка сделал сейчас очень мудрое предложение, чтобы объединить подготовительный курс и включить его в систему образования.
С бакалавриатом.
Это очень правильно, потому что к подготовительному курсу какое-то такое отношение…
Еще недостудент.
Да, мы как бы так еще посмотрим на тебя. А ведь там серьезные предметы – Библейская история, Священное Писание, катехизис и церковнославянский язык. Кто поступал сразу в 1-й класс – для них отсутствие подготовительного курса иногда бывает в ущерб. А сейчас, если это все возвратится, то будет, кажется, более правильно. Мне посчастливилось, конечно, что я учился у таких профессоров. Я благодарен Константину Ефимовичу Скурату. Это был один из моих учителей. Так случилось, что у нас с ним были очень близкие отношения. Когда мне предложили преподавать катехизис, я сомневался, думал – зачем, я и так перегружен пастырскими заботами, настоятельством, комиссией. Решил позвонить Константину Ефимовичу. Думаю, что бы он сказал, потому что нужно было преподавать вместе с ним… Он, насколько я помню, отказался от одной группы, поэтому мне нужно было преподавать. А он с таким воодушевлением: «Берите-берите, вам настолько это будет полезно, вы столько сами узнаете». Так как-то поддержал меня. И я сейчас действительно думаю, что это было очень для меня полезно, потому что теперь ведь надо проводить практику катехизации перед оглашением, перед крещением. Единственное, о чем я немножко сожалею сейчас, – что не стал ученым. Потому что я растворился в академической жизни уже как преподаватель. Я начал с церковнославянского языка, освоил его, потом у меня появился предмет практического руководства для священнослужителя, потом появился еще катехизис, потом актуальная проблема пастырского служения, потом пастырская практика. Так я переключался с одного на другое, потом еще гимнография… И вот если бы я, может быть, был бы славинистом только, остался бы на кафедре филологии, то я был бы больше сконцентрирован на своем, может, таланте, если его можно так назвать, или на своем стремлении и желании. Однако мне тоже много дано, ведь преподавание таких пастырских предметов для священника очень полезно, они необходимы. Но как ученый, к сожалению, я не сложился. Бывают у нас очень даровитые даже молодые пастыри. Я порой даже удивляюсь – и эрудиция, и знания богословские. У меня такого нет, я больше практикант.
Но что касается семинарии… Это я стал говорить о том, какие были у меня преподавали. Отец Матфей тоже преподавал у нас литургику, было очень интересно. И у нас не было такого набора разных предметов, как сейчас. Это уже потом появилась информатика и прочие предметы, но все-таки, мне кажется, мы были более счастливы, что нас не коснулись эти реформы, которые уже ведутся на протяжении многих лет, переход с одной системы на другую. Сейчас, наверное, опять будет определенный переход. Как-то у нас было все более равномерно. Конечно, у нас перекликались предметы в академии и семинарии. Многие темы, которые мы проходили в семинарии, повторялись в академии. Это было не очень интересно, но все же зависело от преподавателя. Допустим, литургика. Она была у нас 4 года. Покойный владыка Иона преподавал. Эти годы мы изучали богослужебный устав, книги богослужебные, схему утрени, вечерни, потом уже литургию, праздники, Постную триодь. А в академии мы больше занимались уже самой историей литургии. До сих пор помню лекции отца Матфея, как он сличал литургию с еврейской Пасхой. Мы все это проходили вместе, было очень интересно. Но некоторые предметы повторялись, дублировались. Например, Ветхий Завет.
Отче, Вы преподаете практическое руководство для пастырей и ряд других пастырских дисциплин. А что это такое, чему Вы учите студентов?
Практическое руководство для пастырей – это предмет, который дает, наверное, предварительные понятия о том, как совершать богослужение, это не о символике, а это… Например, возьмем Таинство Крещения – как его совершать, что нужно, какое облачение, какие предметы используются, то же самое оглашение при таинстве Крещения, какие темы рассмотреть, как взять младенца, ребенка, чтобы его не утопить.
Как этому можно научить в теории, ведь студенты еще не могут практиковаться?
Примерно показываю. Допустим, как помазать… Беру прямо ручку и показываю, как помазывать, как персты складывать при благословении. Они складывают. Конечно, было бы идеально, если бы была возможность студентов привлекать, приглашать для совершение Таинств, чтобы они видели…
Участвовали каким-то образом.
Сейчас можно сделать, может быть, и презентации. Возможно, мы это тоже будем практиковать, но когда уже воочию видишь… Когда я преподавал, говорил студентам, чтобы приходили, смотрели. Я иногда совершаю Таинство Крещения, в основном по субботам. Некоторые студенты приходили и смотрели. У нас была договоренность с владыкой ректором, я писал прошение, и он разрешал, чтобы студенты могли присутствовать.
Но это вещи более внешние. А все-таки можно ли научить пастырству в рамках духовной школы или это уже раскрывается потом, в течение служения?
Чему-то можно, чему-то, наверное, нельзя. Я скажу так: не все можно, что-то можно, но не все. В нашей Церкви есть еще такая форма, когда рукополагают священнослужителя, то он направляется под руководство благочинного, так было, по крайней мере. Как правило, этот священник направляется в такой приход, где он может реально увидеть, спросить, его могут проконтролировать более опытные. То есть опыт приобретается, понятно, уже непосредственно, когда ты становишься пастырем. Но я все-таки считаю, что пастырь не только совершает богослужения. Наша духовная школа призвана воспитать пастыря, что очень важно. Я понимаю, что нужны знания, без них никуда. Знания догматов, всяких вопросов богословия и особенно Священного Писания. Это все нужно, но не нужно забывать, что все-таки каждый пастырь является личностью, ему нужно помочь, воспитать его, помочь раскрыть духовные качества, то есть воспитать духовно. Я думаю так. Это очень важно. Если, допустим, он сам является, так скажем, духоносным человеком, то, естественно, он свой духовный опыт передаст другому, то есть своей пастве. Если же он таковым не является, то как он может быть образом для паствы? Да, образ буди верным словом, житием и так далее. Поэтому прежде всего надо, чтобы студенты осознали: находясь в этих стенах, они должны воспитывать себя, оберегать всячески от злых привычек. Если есть возможность с кем-то из духовных людей пообщаться, нужно это делать. Нужно самим подвизаться, то есть наладить свою духовную личную жизнь. А здесь для этого созданы все условия. Это прежде всего должен сам для себя решить студент, школа поможет, но насильно ведь не воспитаешь.
Вот Вы были рукоположены в достаточно зрелом возрасте. Есть канонические нормы, которые регламентируют возраст рукоположения: 30 лет для священника, 25 – для диакона, для епископа тоже есть возрастной ценз, но на практике все-таки действует икономия, зачастую это не соблюдается и в духовных школах рукополагают достаточно молодых людей. Это не создает проблемы для Церкви? Как Вы к этому относитесь?
Я думаю, что нет. Просто такова необходимость. Было бы правильно, если бы священник, который был рукоположен еще до возрастного ценза, может быть, определялся бы на приход, где он просто будет воспитываться, учиться. Конечно, если рукоположить в 23 года и отправить в сельский приход…
Одного.
…то, конечно, я думаю, проблемы-то будут, а если возраст недостаточен, но есть возможность где-то это время еще поучится – ничего, не повредит.
Тот же вопрос духовничества возникает, потому что жизненного опыта нет, духовный опыт еще не богатый – здесь возникать могут проблемы?
Ну да. Но в таких случаях, я считаю, что не нужно стесняться: если молодой пастырь столкнулся с проблемой, которую не может сам разрешить, лучше просто сказать: «Простите, я еще молод, я посоветуюсь, ваша проблема мне неизвестна» или посоветовать к тому-то обратиться, к более компетентному. Или сказать: «Давайте я спрошу, и потом мы еще раз с вами возвратимся к этому вопросу». Это будет честно и авторитетно для этого священника.
Хороший совет, спасибо.
Блиц
Ну и в завершение уже хотел бы предложить наш традиционный блиц-опрос, который предполагает краткие ответы. Косма Маиумский или Роман Сладкопевец?
Для меня – Роман Сладкопевец.
Русский или церковнославянский?
Церковнославянский.
Модель отношений на приходе – семья или строгая иерархия?
Семья.
Свечи и требы – на пожертвования или по прейскуранту?
На пожертвование.
Какой самый лучший богослужебный текст встречался Вам?
Для меня, на самом деле, это вся Страстная Седмица, но эпицентр моих переживаний – это, конечно, Страстная Пятница, то есть Великий Четверток.
Утреня Пятка.
Утреня Пятка, да.
А неудачные тексты встречались?
Неудачные тексты… Те, которые я не понимал, может быть. Я не скажу, что они неудачные. Знаете, даже вот если взять ирмос 6-й песни «Яко по суху пешешествовав Израиль», там ничего не понятно, но он удачный все равно, если разобраться в нем, переставить все местами. Неудачные – те, которые сразу не воспринимаются, наверное, на слух. Когда я занимаюсь гимнографией, мне очень нравится фраза, которую я услышал и которой умиляюсь, что нашим святым мученикам XX века была дана благодать не только веровать в Господа, но и пострадать за Него. Мы часто воспринимаем страдания как некое наказание, а здесь совсем другое – не каждый способен пострадать за Христа, а новомученикам эта благодать была дана.
Какой бы Вы хотели видеть Московскую духовную академию через 50 лет?
Для меня альма-матер на самом высоком пьедестале. Хотел бы, чтобы она была способна и дальше воспитывать достойных пастырей нашей Церкви.
Спасибо, отче, за беседу.
Спаси Господи!
Беседовал священник Анатолий Колот