О делах церковных
Отец Лазарь, какой период истории Русской Церкви Вы считаете наиболее ярким в плане церковного пения? Был ли расцвет?
К сожалению, церковное пение — это такое явление, которое требует, помимо исторического и теоретического, также практического освоения. Сейчас мы не можем услышать, как звучало пение в то время, которое традиционно считают золотым веком русского церковного пения, — скажем, в XVI веке.
А в каком состоянии сегодня находится церковное пение?
Конечно, существуют разные мнения по поводу нынешнего состояния церковного пения. Одни говорят, что продолжается процесс секуляризации, другие говорят о затянувшемся кризисе, о других проблемах, которые, наверное, существовали во все времена. Это проблемы, связанные с репертуаром, исполнительством, стилистикой, соответствием церковному уставу, системе осмогласия и так далее. Поэтому когда мы говорим о современном состоянии церковного пения, все-таки следует учитывать, что секуляризация довольно трудно определима и уловима. Чтобы определить, насколько церковное пение является церковным по своей природе и сущности, требуется, во-первых, немалый духовный опыт, а во-вторых, изучение мелодического богатства богослужебно-певческих традиций, которое оставили нам святые песнотворцы и, в том числе, святые мужи.
Вы имеете в виду древние образцы?
Древние. Только внимательно изучая, сравнивая, сопоставляя, можно понять, насколько нынешнее церковное пение соответствует каноническим нормам.
А если сравнивать с тем, что происходило в XIX веке, на рубеже XIX–XX веков, даже в советское время, у нас не наблюдается какой-то стагнации?
Сегодня, когда говорят о проблемах церковного пения, в основном говорят о потере определенного уровня профессионализма, но я бы все-таки обратил внимание на следующее: мне кажется, что одна из главных проблем современного церковного пения в том, что оно очень часто мыслится не как молитва, а как некий аккомпанемент к молитве.
Добавок к службе.
Может быть, не добавок, а просто эмоционально-эстетический фон. Именно поэтому имеет место быть «уставщина» разного рода — субъективное отношение к богослужебно-певческому репертуару, когда регент сам определяет, что он считает нужным и правильным в плане исполнительства, репертуара и манеры пения… Либо это определяет священнослужитель. На мой взгляд, это одна из самых главных проблем. Эта проблема существует и в системе регентского образования. Поэтому необходимо понимать и учитывать, что дирижирование и регентование — это не одно и то же.
А в чем разница?
Церковное пение — не просто вид хорового искусства. Это прежде всего аскетическая дисциплина, а вершина аскетического опыта — молитва. Святой Григорий Синаит говорит: «Гласное пение есть указание на умный вопль внутри». Святитель Иоанн Златоуст говорит: «Умертви уды плотские, и тогда твой дух составит духовную мелодию». Таким образом, церковное пение и богослужебная жизнь неразрывно связаны. Какова жизнь, таково и пение. В этом неопровержимая истина. Поэтому для того, чтобы по-настоящему петь на клиросе, необходимо прежде всего воцерковление, приобщение к духовному опыту Православной Церкви, к аскетическому опыту. Это ни в коем случае не умаляет того, что нужно овладеть определенными навыками, знаниями в самых разных областях, но здесь есть целый ряд нюансов. Сегодня мы изучаем не только современную традиционную церковно-певческую, но и древнерусскую традицию, разучиваем византийские, григорианские, амвросианские песнопения, т. е. самые разные богослужебно-певческие традиции. А для того, чтобы их освоить и представить за богослужением, требуются иногда совершенно другие музыкальные теоретические и практические навыки…
Но вернемся к вопросу, который Вы задали, о разных традициях пения в прошлом и новом направлении XX века. Знаете, Троице-Сергиева Лавра представляет собой удивительный, гармоничный, цельный архитектурный ансамбль, в котором представлены разные стили церковного зодчества: и древнерусский стиль, и нарышкинское барокко, и прочее. Нечто подобное мы наблюдаем в богослужебно-певческой традиции Лавры, где очень гармонично сочетаются древнерусские певческие традиции, а также традиции монастырской и авторской духовной музыки всех последующих веков. Но формирование такого репертуара требует очень большой осторожности и мудрости, требует настоящего воцерковления репертуара. Из своего опыта могу сказать, что, разучив с хором песнопения старых, древних распевов, прежде чем исполнять их на богослужении, мы советовались с духовиками Лавры, со священноначалием, обсуждали эти вопросы с главным уставщиком и регентом, отцом Матфеем. Так было, например, когда мы вернулись к старой традиции пения «Покаяния» знаменного распева.
Много лет пели Веделя.
Да, до этого звучал Ведель, но нашему хору достойное исполнение этого автора оказалось просто не под силу. Тем не менее постепенно и очень бережно мы стали чередовать исполнения «Покаяния» Веделя и знаменный распев.
Одну неделю так, другую так.
Отец Матфей это одобрил, поддержал. Могу привести другие примеры. Например, мы разучили стихиры Пасхи расшифровки Богомолова начала XVII века. Звучат они совершенно необычно, это традиция раннего русского многоголосья. Когда мы изъявили желание исполнить их, то обратились прежде всего к благочинному Лавры, обсуждали с протодиаконом Владимиром Назаркиным, с наместником Лавры, владыкой Феогностом, и после того, как впервые исполнили за богослужением, в результате живого обсуждения такое пение было одобрено. Таких примеров могу привести множество. Нечто подобное было в Московской духовной академии. Например, нам предложили спеть очень древним распевом песнопение «На реках Вавилонских». Оно было, помимо всех прочих нюансов, также очень продолжительно по времени звучания, поэтому мы понимали, что это может вызвать непонимание и, может быть, даже нарекание. Но когда по благословению владыки Евгения мы его спели, старший регент о. Никифор и ректор дали самую высокую оценку и сказали, что это вполне приемлемо и достойно звучит.
Мы об академии еще поговорим, это важная тема. Троице-Сергиева Лавра — это все-таки центр, здесь есть певческий уровень и большие возможности. Если же взять обычный приходской храм, то там выбор обычно очень простой: либо нанимают профессионалов, которые пришли, спели и ушли, либо верующие бабушки поют. Как здесь совместить профессионализм и церковность, где сделать акцент?
Об этом трудно говорить абстрактно, потому что прежде чем начинать работать над созданием хора, формированием репертуара, нужно реально оценить свои возможности, т. е. понять, какой уровень певцов, какое их количество, каково качество возможного исполнения. Исходя из этого, наверное, должна формироваться храмовая регентская библиотека. На каких-то приходах, где нет больших возможностей, репертуар будет намного скромнее. Надо сказать, что тот же основатель хоровой школы Константин Константинович Бугров любил повторять слова: «Ничего не знаю лучше церковного обихода». В принципе, это тоже может послужить таким добрым, правильным ориентиром. Исторически было по-разному. Святитель Игнатий Брянчанинов в XIX веке уделял очень большое внимание монашескому хору своей обители. Есть письма, где он, например, указывает, что такого-то певчего или даже диакона надо пореже ставить на службы. Можно упомянуть о том, что святитель Игнатий привлекал лучшие творческие силы — у него регентовал протоиерей Петр Турчанинов, а также многие другие значимые люди в области церковно-певческого искусства. Также интересно, что святитель Игнатий, прекрасно зная цену знаменному распеву, древнерусскому богослужебному пению, у себя в пустыни этот распев в общеупотребительной практике не вводил.
А какая у него была аргументация?
До сих пор это остается открытым вопросом. Кто-то полагает, что святитель Игнатий избегал введения знаменного распева в богослужебно-певческую практику потому, что это могло вызвать определенный соблазн, верующие могли это воспринять как предпочтение старообрядческим тенденциям в то время.
В XIX веке люди не слушали еще поп-музыку, то есть здесь еще вопрос общей певческой культуры имеет место быть. Что сейчас в этой сфере у нас происходит?
Сейчас в этой сфере мало что происходит, что может нас порадовать. Владимир Минин, великий хормейстер, наш современник, говорил: «Проблема нашей музыкальной культуры в том, что мамы перестали петь детям колыбельные». Конечно, хранительницей церковной певческой культуры и вообще хоровой культуры всегда была Церковь. Поэтому и сегодня мы наблюдаем, что только в Церкви еще остались труды по сохранению церковно-певческих традиций, которые, может быть, не все в полноте возрождаются, но, во всяком случае, их бытие культивируется. Поэтому, собственно говоря, выпускники многих светских вузов и поют в храмах, а также приходят трудиться в качестве регентов. Что касается общей музыкальной культуры, то здесь мы наблюдаем очень тревожную тенденцию. Я бы сказал, это время глубокого упадка.
А почему? Люди не поют?
В целом да, не поют. А если слушают, то слушают такое, от чего вряд ли можно…
Ожидать развития.
Да, ожидать какого-то развития в лучшую сторону. Классическая музыка во всем разнообразии — это искусство элитарное, ведь сегодня она звучит по преимуществу в определенных концертных залах, консерваториях и не имеет широкого хождения. Это не очень хорошо, это печальное явление, оно связано не только с упадком музыкальной культуры, а с общим культурным упадком в целом.
А Церковь должна адаптироваться под эту деформацию вкусов? Как на Западе, например.
Такие попытки в России, как Вы знаете, имели место быть. Например, Собор 1918 года или предложения некоторых наших композиторов ввести за богослужением музыкальные инструменты. Один из них — Александр Брянчанинов, который воплотил свои идеи в написании литургии с симфоническим оркестром.
И не только он.
Да, но я думаю, что во многом такие тенденции зависят от духовной культуры общества и духовной жизни в целом. Есть два варианта развития событий: когда человек, познакомившийся с Евангелием, с основами церковной жизни, пытается менять свою жизнь согласно церковным установлениям либо пытается эти церковные установления менять под себя. Кстати, очень часто можно наблюдать, когда люди после окончания светских музыкальных учебных заведений приходят трудиться в качестве регентов в храмы. Конечно, условно, но можно разделить таких людей на две большие группы: одни, приходя в храм, пытаются постичь традицию, тонкости церковно-певческого искусства, мало-помалу сами воцерковляются, начинают вести церковный образ жизни… А другие полагают, что их знания или их кругозор позволяет не только успешно, как они думают, управлять церковным хором, но еще навязывать какие-то свои предпочтения, свои воззрения, свои эстетические вкусы, если хотите. И это вызывает настоящие проблемы.
А как Вы относитесь к современному церковному композиторству?
К современному церковному композиторству я отношусь с осторожностью. Любое произведение современного композитора церковной области требует церковной адаптации и воцерковления, скажем так.
Рецепции.
Да. Среди композиторов прошлого этот принцип успешно применялся. Например, если в церкви за богослужением исполнять концерт Бортнянского «Тебе Бога хвалим» согласно исторической традиции и музыкальным канонам времени Бортнянского, это будет звучать неприемлемо. Отец Матфей исполнял этот концерт так, что получал некое церковное звучание, но это был отход от встроенного смысла партитуры.
Задумки композитора.
Да. У многих древних и современных композиторов есть, например, указания по исполнению тех или иных песнопений, которые выглядят нелепо. Например, в начале может указываться характер исполнения — «молитвенно». Разве может быть в Церкви исполнение немолитвенным? В другой партитуре композитор пишет «медленно», «фортиссимо», «пианиссимо» и так далее. Все эти исполнительские приемы, как правило, не продиктованы ни духовным, ни молитвенным посылом.
Отсюда весь комизм и трагизм ситуации, потому что когда это песнопение начинает звучать в церкви, звучание может вызывать недоумение. Есть два варианта исполнения произведения: исполнять его согласно указаниям автора партитуры или попытаться его исполнить так, как подскажет красота, мера и молитвенный дух хора. Однако проходят конкурсы или фестивали по церковному пению, и жюри зачастую пытается определить победителя по критерию соответствия или следования партитуре, а также авторской задумке композитора. Это до сих пор вызывает некоторые споры и недопонимания.
Формальный критерий.
Формальный, совершенно верно. В богослужебной жизни такой критерий неприемлем. Потом, когда мы говорим о богослужебном пении как о молитве, как о духовном делании, то должны понимать, что критерии этого духовного делания не такие, как, например, темп исполнения (медленный или быстрый), лад (мажорный или минорный), сила звука, громкость звучания. Все они, в общем-то, неприемлемы для подлинной оценки. Даже в светской музыке такие упрощенные характеристики, связанные с тем или иным настроением, неприемлемы, потому что далеко не всегда состояние грусти или печали связано с минорным ладом, или наоборот. Но в церковной жизни, к сожалению, мы это наблюдаем.
До революции была цензура касательно композиторов, а сейчас?
Недавно этот вопрос обсуждался на очередном заседании Церковно-певческого совета при Патриархе Московском и всея Руси по развитию русского церковного пения. Вопрос существования цензуры при современных средствах коммуникации — это вопрос неоднозначный. Это вряд ли возможно. Поэтому прежде всего было сказано о том, что было бы неплохо создать блок хрестоматий, где был бы представлен церковно-певческий репертуар разных стилистических направлений для ротации регента, чтобы у него была возможность выбирать лучшее, то, что уже адаптировано церковной жизнью.
Есть и теоретические подходы. Кто-то утверждает, что знаменный распев — это икона и это хорошо, а все остальное, в том числе партес — это какой-то певческий секонд-хенд. Вы за какой подход к формированию репертуара? За гармоничный, за разнообразие?
Безусловно. Во-первых, стоит отметить, что знаменный распев — это вершина, одна из вершин… Духовно-конструктивные основы знаменного распева являются определенным, если хотите, путеводителем для трудов в церковно-певческом искусстве. Помимо знаменного распева, есть целый ряд других распевов, которые не просто приняты, но родились в недрах Церкви и воцерковлены во всех смыслах, — это монастырские распевы, в основе которых часто лежит знаменный распев, гармонизации. Поэтому я склоняюсь к мысли, что помимо реконструкции знаменного распева как такового нужно думать не только о том, как петь, но нужно думать о том, Кому петь. С одной стороны, для того чтобы петь знаменный распев, нужно жить по-знаменному, а с другой стороны, обращение к знаменному распеву помогает к приобщению опыта сосредоточенной, глубокой и внимательной молитвы. Это нужно учитывать. Отец Серафим (Роуз), ссылаясь на работу Владимира Соловьёва, говорит о том, что в последние времена антихрист откроет музей христианской старины, и там каждый найдет для себя очень много того, что ему импонирует.
Сильная мысль.
Да, и отец Серафим говорит, что, возможно, образ антихриста будет написан с соблюдением лучших византийских иконописных традиций. Если продолжить эту мысль, можно предположить, что коронация антихриста может осуществляться и под пение знаменных мелодий. Т. е. сами по себе, в отрыве от глубинной церковной жизни, они ценности не представляют. Уже не раз приходилось говорить, что увлечение внешним, если оно не продиктовано внутренними потребностями духа, опасно. Мне довелось быть на одной конференции по церковному пению, где один из докладчиков сказал: «Представьте себе, вы были сегодня в пещерах, где подвизались преподобные отцы, видели, как они подвизались, как спасались, как молились. Неужели можно предположить, что им был близок распев Киево-Печерской Лавры?» — тем самым намекая, что они реагировали исключительно на знаменный распев. На что мне пришлось возразить, что этим подвижниками совершенно определенно не требовался никакой распев да и пение как таковое, потому что те люди, которые так подвизались, наверное, были по духу близки авве Памво, который когда-то сказал: «Поверь мне, чадо, придет время, когда монахи оставят твердую пищу и займутся пением тропарей».
Не для духа, а для души.
Да. Но при всем этом я хотел бы отметить еще один нюанс. Свт. Григорий Нисский говорит, некоторые полагают, что церковное пение — это только сладкозвучие, которое должно облегчить восприятие церковного текста, но на самом деле это не так. Настоящее пение — это всегда исповедь. Оно носит исповедальный характер и это, по всей видимости, может быть не до конца осмысленно. «Мелос», или мелодия, имеет духовный посыл, духовную природу. Так и в светской музыке, например инструментальной, в которой нет текста, но есть музыкальная мысль, есть глубокое содержание, которое проникает в самые глубокие недра человеческой души и сердца и может повлиять на них кардинальным образом. Поэтому, в частности, музыка и приобщение к музыке — дело, если хотите, небезопасное.
Это сильнейшее воздействие…
Сильнейшее воздействие, тем более когда речь идет об инструментальной музыке. Ведь когда отсутствует текст, наш разум не так быстро может уловить, что он примет, а что отвергнет. Человек может, наслушавшись определенных произведений, или облагородиться, в том числе духовно, или потерпеть очень серьезные духовные потери.
Это на подсознательном уровне происходит.
Поэтому когда мы говорим о богослужебном пении, можно услышать мнения, что в основе всего отношение к слову.
А музыка — служанка слова.
Это никто не оспаривает, но заметьте, когда человек приходит в храм, где звучит песнопение на незнакомом ему языке, он может не осмыслить произносимый богословский текст, но тем не менее само пение на него воздействует. Потому что пение — это тоже молитва, и сердце откликается, чувствует, хотя иногда не понимает этого.
Помню, когда я учился в музыкальном училище, мы много говорили с моим педагогом о церковном пении, я ему рассказывал о каких-то своих обретенных интуициях по этому вопросу. Мы рассуждали о внутренней природе церковно-певческого искусства, и он часто слушал меня с недоумением, даже с легкой иронией: «Послушай, мы с хором поем Рахманинова “Богородице, Дево, радуйся”. Разве оно не духовно звучит?» Приводил другие примеры. А исполнение было, на самом деле, техническим, светским по своему звучанию. Очень долго я не мог ничего предложить словесно для того, чтобы объяснить, о чем может сказать только сердце. Тогда я принес ему на кассете запись хора монастыря Симона Петра Афонского. Он очень внимательно послушал, а потом сказал: «Ты знаешь, это небо на земле. Это невозможно описать словами, но это совершенно неотмирное звучание». «Это пение небесных сфер» — такая высокая была оценка преподавателя. То же самое потом происходило в консерватории, где мы с моим педагогом размышляли над тем, можно ли почувствовать, насколько поет верующее и неверующее сердце. Я приносил ему записи «Верую» в исполнении Нестеренко и Шаляпина. Он долго вслушивался, а потом поделился: «Да, на каком-то мистическом уровне я улавливаю разницу. Не могу себе объяснить, в чем она состоит, но речь идет не о вокальных возможностях или приемах». Потому что когда Шаляпин произносил первое слово в своем «Верую», слушатель понимал, что за этим стоит глубокая вера.
Вообще, в светском музыкальном искусстве тоже можно это проследить на разных примерах. Когда-то я делал такой эксперимент: предлагал студентам сцену прощания Бориса из Мусоргского в исполнении лучших мировых басов XX века. Там очень простая начальная фраза, но очень глубокая и трогательная: «Прощай, мой сын. Умираю». Это слово «умираю» некоторые исполнители произносят с неким пафосом, надрывом, очень чувственно, очень экзальтированно и в то же время неубедительно. Кто-то, наоборот, сухо, может быть, не совсем проникнувшись всей трагедией момента. Но если мы послушаем, как это произносит Шаляпин, наше сердце замирает, потому что нам кажется, что он сейчас умрет… После Шаляпина слышал только одного баса, который подобным образом смог произнести эту фразу, — это был великий бас Борис Гмыря. И если об этом можно говорить в контексте светской музыки, то что говорить о церковной, в которой много таинственного и непознаваемого, закрытого для холодного рассудка, где Дух творит формы.
Вы несколько раз упомянули имя архимандрита Матфея (Мормыля) в связи с воцерковлением музыки. Как Вы рассматриваете отца Матфея как явление? Ведь его музыка, можно сказать, стала особым явлением в истории русской церковной музыки.
Здесь я бы ограничился, возможно, одной фразой. Как говорят в Одессе, чем больше слушаешь современных скрипачей, тем лучше и лучше играет Ойстрах. Чем больше слушаешь исполнение современных церковных хоров, тем больше звучание хора отца Матфея становится каким-то недосягаемым. Хотя когда мы пели вместе антифоны, это так не ощущалось. Действительно, хорошее видится на расстоянии. То, что мы имеем сейчас, оценить очень сложно, но были моменты, когда хор под управлением о. Матфея звучал так, что это было небо на земле, если говорить словами митрополита Вениамина (Федченкова). Иногда пение его хора было настоящим откровением. Чтобы это почувствовать, надо было немножко смирить свое видение идеала хорового звучания, которое было получено в консерватории.
Вот я как раз об этом и хотел спросить. Ведь он применял принципы работы с хором, совершенно удивительные для классической хоровой школы. Вас, как выпускника одной из лучших хоровых школ — Одесской консерватории, это не шокировало при первом соприкосновении?
Дело в том, что я не был так глубоко знаком и погружен в репетиционный процесс, ведь я не пел в хоре отца Матфея. Я уже слышал готовый продукт, результат, который был впечатляющим. Каким образом это достигалось — другой вопрос. Я всегда старался понять, какими средствами и методами отец Матфей добивается тех или иных результатов, связанных с выразительностью и другими вещами.
Вы в чем-то пересмотрели свой взгляд на тот идеал, который был сформирован в консерватории?
Не только пересмотрел, но до сих пор пересматриваю, потому что продолжаю слушать записи, сравнивать, анализировать. Для регента очень полезна такая рефлексия, она обязательно должна быть. Так что мне до сих пор есть над чем работать. Так бывает, что находишь какие-то записи, которые снова и снова становятся откровением. Например, этим Великим постом я прослушал запись великого прокимна великопостного. Причем это, по всей видимости, был ранний отец Матфей.
Он, кстати, все время любил говорить о своих ранних записях как о грехах молодости.
Да, но я думаю, что здесь сказалась его скромность.
При этом он не переставал развиваться, действительно стремился к рефлексии и развитию.
Этот ранний вариант как раз подкупает своими преимуществами. Чувствуется, что не так много в хоре студентов, а больше братии, поэтому звучит очень молитвенно, очень глубоко, очень просто, проникновенно, необычайно благоговейно. Каждый звук окутан какой-то тайной и большой любовью. Это удивительное чувство.
Это все-таки что, харизма регента?
Я думаю, что именно харизма регента на первом месте здесь. Мы говорили уже о разных нюансах его регентской деятельности, пытались ее проанализировать, но мне кажется, отец Матфей был глубоким знатоком, литургистом с большой буквы. Его пение глубоко литургично. Он знал великолепно все богослужебные тексты, их смысл и содержание, он знал историю церковного пения. Причем, я знаю это совершенно точно, он постоянно знакомился с новыми работами в области медиевистики, истории церковного пения и т. д. Его литургическое чутье — это либо настоящий Божий дар, либо то, что он стяжал на протяжении жизни в Лавре. Наверное, все вместе.
Я бы хотел еще вернуться к теме харизмы. Вы назвали имя профессора Одесской консерватории Константина Константиновича Пигрова. Мне люди, которые учились у Пигрова, давно еще говорили, что хор мог петь как угодно, но когда выходил к пульту уже старенький Пигров, то хор начинал звучать совершенно по-другому. Это кардинально все меняло. Все-таки что важнее в управлении хором — форма или содержание?
Когда речь идет о дирижировании, это можно наблюдать бесконечно — когда к оркестрам выходит престарелый маэстро или его просто выводят под ручки, усаживают, и достаточно ему повести бровями, как музыка начинает звучать так, как это не удается никому другому. Это как раз то самое внутреннее влияние дирижера, без которого в принципе ни один дирижер не может состояться. Потому что можно владеть дирижерской техникой, можно владеть любым репертуаром, но если дирижер не может повлиять на исполнительский коллектив таким образом, что он будет всецело подчинен ему, если этого взаимодействия не существует, то ничего не происходит. Есть знаменитая запись, когда старенький Отто Клемперер выходит дирижировать девятую симфонии Бетховена. Он дирижирует уже сидя, но это исполнение до сих пор считается непревзойденным. Таких примеров, еще раз повторю, можно привести много. Это выходит уже за какие-то пределы управления, происходит какое-то мистическое взаимодействие хора и дирижера в хорошем смысле этого слова. Что касается Константина Константиновича Пигрова, действительно, о нем как о великом регенте говорят незаслуженно мало. Больше всего говорят о нем как о великом хормейстере, педагоге, методисте, основателе детской хоровой школы.
При этом именно за регентство он немало претерпел в свое время.
Да, но о том, что он был одним из самых значимых регентов XX века, говорят мало. Надо обратить внимание, что в основе его творческого таланта и вообще его хоровых дарований лежит духовное образование. Ведь он сначала закончил Ставропольское духовное училище, потом Ставропольскую семинарию. В ней, кстати, учился и отец Матфей.
Да, уже в возрожденной.
Да, поэтому он любил вспоминать о Пигрове. Константин Константинович Пигров закончил регентские классы церковно-певческой капеллы. Кстати, об обучении он любил говорить так: «Нас там не просто учили, нас там прежде всего воспитывали». После получения такого фундаментального образования он становится регентом в Ростове-на-Дону, затем в г. Бельцы (Молдавия), в Ставрополе, потом, наконец, оказывается в Одессе. «Город певцов, певчих, русский Неаполь», — так пишет Клавдий Борисович Птицын, когда, кстати, рассуждает о Пигрове. Пигров был многолетним регентом Одесского кафедрального собора и не просто успешно управлял, а создал хор самого высокого уровня. Мы не можем услышать сейчас, как звучал этот хор, однако известно, что Александр Брянчанинов, который посетил Одессу, когда услышал хор Пигрова, был потрясен его звучанием, поднялся на хоры и выразил Константину Константиновичу свою глубокую признательность и восхищение. Исполняли, кстати, его произведения. Потом он стал трудиться уже в Одесской консерватории, где основал Одесскую хоровую школу. Его по праву можно считать также тем человеком, который стоял у истоков церковно-певческого искусства Одесского региона. Он очень много потрудился. Он был, конечно, человеком незаурядным, который сочетал в себе еще и очень высокий профессионализм. Потому о нем говорят как о непревзойденном интерпретаторе «Реквиема» Моцарта, кантаты «Иоанн Дамаскин», «Высокой мессы» Баха и многих других произведений. Это образование такого уровня, сложно даже представить, каким оно было.
Образование и воспитание.
И воспитание, да. Это очень важно. Я еще сподобился общаться с непосредственными учениками Пигрова, которые о нем много говорили. Так что К. Пигров был регентом с большой буквы. Нечто подобное можно сказать и про о. Матфея. Даже просто его присутствие в храме влияло уже…
Меняло звучание.
Да, меняло звучание. Но я повторюсь, мне приходилось многократно наблюдать за такими явлениями. Я вспоминаю, когда в Москву приехал украинский хор имени Григория Верёвки под управлением Анатолия Авдиевского, знаменитого выпускника Одесской школы, ученика Пигрова. Концерт состоялся в Московском международном доме музыки. Мы со студентами побывали на концерте, и я помню, что в первом отделении управлял хормейстер. После этого вышел Авдиевский, который был уже в почтенном возрасте, и одно его появление на сцене произвело такой эффект, что удивительным образом хор зазвучал совершенно по-другому, при всей скупости жеста и всего прочего.
Об Академии
Отец Лазарь, сегодня Вы учите и воспитываете будущих регентов. Это востребованная профессия?
Если говорить формально, то, к сожалению, профессия регента не входит в классификационный перечень профессий, утвержденных на государственном уровне. Но что касается востребованности, я считаю, что сейчас регентство очень востребовано. Церковь нуждается как никогда во всесторонне образованных, грамотных регентах. Полагаю, если хотите, даже настаиваю, что регентство — это прежде всего вид церковного служения, это послушание, а не профессия.
Ваша должность сейчас — декан регентско-певческого факультета?
Нет, декан факультета церковно-певческого искусства.
А что изменилось в этом структурном подразделении после того, как оно перестало называться «регентская школа»?
Факультет начинался с регентского кружка, потом был организован регентский класс, а затем — регентская школа. Но почему нами было избрано для факультета наименование «церковно-певческого искусства»? Дело в том, что мы надеемся, что выпускники нашего факультета будут не только нести регентское послушание, а еще, например, смогут заниматься наукой в области церковно-певческого искусства. Сегодня, к большому сожалению, Церковь совсем не представлена в образовательном пространстве в области церковно-певческого искусства и всего, что с этим связано.
Пробел в научном сообществе, получается.
В светских образовательных учреждениях пишутся кандидатские, докторские диссертации, посвященные самым различным вопросам церковно-певческого искусства — отечественного, зарубежного, и так далее. Мы, к сожалению, там не представлены никоим образом. И это вызывает большое сожаление. Одним из последних значимых явлений стало то, что в Московской консерватории защищается докторская диссертация, посвященная архимандриту Матфею (Мормылю), однако ни в числе рецензентов, ни в числе оппонентов нет людей Церкви.
Это удивительно.
Это не просто удивительно. Для того, чтобы мы смогли полноценно принимать участие в этом процессе и как-то реализовать себя мы, конечно, должны стремиться получить государственную аккредитацию. Собственно говоря, такие задачи были поставлены священноначалием Русской Православной Церкви и лично Патриархом. Поэтому когда мы говорили о наименовании факультета, избрали «церковно-певческое искусство». Это и регентство, это и певчие, но высококвалифицированные певчие, и специалисты, которые смогли бы заниматься наукой.
А как устроена программа обучения? Какие навыки и компетенции получают студенты?
Со следующего года, с Божией помощью, у нас учреждается две кафедры: должна полноценно заработать кафедра церковного пения и регентования, как выпускающая, и кафедра музыкально-теоретических дисциплин, вспомогающая. На сегодняшний день мы разработали и реализуем учебную программу по профилю «церковно-певческое искусство», перешли от трехгодичного к четырехгодичному образовательному циклу. В этом году у нас по этой причине не будет выпуска: студенты только закончили по новой программе третий курс. И, конечно, мы, работая над учебным планом, над наполнением его теми или иными дисциплинами, ориентировались на лучшие достижения светских образовательных учреждений в области хорового исполнительства и хорового дирижирования, а также ориентировались на федеральный государственный образовательный стандарт «Теология», пытаясь это совместить, поскольку для регентского образования это жизненно необходимо.
Какой контингент учащихся, кто учится?
К нам на сегодняшний день поступают выпускники музыкальных училищ и даже консерваторий.
Даже так?
Да. Это выпускники светских учебных заведений, которые захотели овладеть регентской профессией. Есть также те, кто имеет начальное музыкальное образование. Таким образом, самый разный контингент учащихся.
А бывает, что без музыкального образования?
По формальным требованиям мы ограничили прием студентов без музыкального образования. Но, опять же, как и в светских вузах, если вдруг окажется, что появился на горизонте человек, который имеет очень хорошие задатки, особые таланты, которые мы сможем разглядеть на начальном этапе, то, конечно, для таковых могут быть сделаны исключения. Такие случаи бывали.
В основном девушки учатся, да?
В основном девушки. Но я часто спрашиваю у тех, кто учится после музыкального училища, не пожалели ли они о своем выборе, есть ли, чему поучиться здесь, интересно ли им. И они делятся, выражают свое мнение, говорят о своих убеждениях. Для нас эта обратная связь очень значима. Благодаря этому мы понимаем, какие у нас есть преимущества по сравнению со светским образованием. По каждому из предметов можно говорить о схожести и различиях, по сравнению со светским образованием. Взять, например, хотя бы дирижирование. Сейчас у нас живо обсуждается проблема дирижерской техники на клиросе, ведь она все-таки отличается от дирижерской техники вообще.
Особенно что касается обихода.
Не только. Даже когда речь идет о некоторых, скажем так, эстетических моментах — что приемлемо и что неприемлемо на клиросе. Это тоже важно. В области вокальной подготовки и вокала мы ориентируемся на лучшие достижения классической вокальной школы. Тем более, у нас есть такие педагоги, некоторые из которых просто с блестящим образованием и вокальным прошлым. Но как это можно адаптировать именно в церковной среде, в стилистике церковных песнопений? Скажем, такой прием, как вибрато, приемлем ли вообще? Хотя существуют и общие моменты, без которых, собственно говоря, регент не состоится, если не владеет ими. Например, если речь идет о сольфеджио или о гармонии, там, конечно, мы не замыкаемся только в системе координат ладового мышления, мажора, минора и так далее. Потому что пытаемся понять, что такое модальное мышление, которое совершенно отлично от композиторской техники.
Вы много лет были регентом академического хора. А можете сказать, существует ли целостная богослужебная традиция, певческая традиция Московской духовной академии?
Я думаю, что она во многом сопряжена и сориентирована на традицию Троице-Сергиевой Лавры.
Все-таки влияние отца Матфея?
Да. Есть какие-то свои особенности, но влияние преобладает. Если мы возьмем, опять же, факультет церковно-певческого искусства, то не надо забывать, что там долгое время работал и руководил Николай Васильевич Матвеев. Это еще одна грань традиции.
В том числе дружба с отцом Матфеем.
Безусловно. Потом, конечно, если речь идет о репертуарной политике, нельзя не упомянуть имя диакона Сергия Трубачева, который был в творческом тандеме с отцом Матфеем и в то же время трудился в регентской школе. Остались ученики, преемники. Об особой академической богослужебной певческой традиции я бы не стал говорить. Я бы стал говорить об общей традиции Троице-Сергиевой Лавры. Однако особенности нашей духовной школы, безусловно, существуют.
О личном
Я знаю, что Вы никогда не рвались занимать какие-то административные должности и скорее несете послушание. Каково монаху управлять женским коллективом?
Вы знаете, когда я начал трудиться в Одесской регентской школе, я параллельно учился в Одесской семинарии…
Это начало 90-х?
Да. Она была открыта при митрополите Леонтии, благословение на ее открытие было еще при митрополите Сергии (Петрове). Так вот, когда я учился в семинарии, мне пришлось сдавать экзамен одному маститому протоиерею, который пользовался среди студентов, преподавателей и священноначалия абсолютным авторитетом. Речь идет об отце Борисе Шишко. Мне кажется, Константин Ефимович Скурат даже упоминал, что он у него тоже учился.
Да, в Минске.
В Минске. Так вот, когда я и мои коллеги, которые тоже учились в семинарии, пришли сдавать ему Новый Завет…
Который он знал наизусть, к слову.
Да. Он как-то плавно переключился на наших преподавателей регентской школы, стал расспрашивать о том, как мы преподаем, какие у нас приоритеты, на что мы ориентируемся, как мы видим будущее наших воспитанниц и так далее. И потом он так по-отечески высказал пожелание, чтобы мы не были слишком строгими и взыскательными к своим воспитанницам, чтобы оказывали всяческое снисхождение, даже при приеме. «Потому что, — сказал он, — вы же понимаете, что в былые времена, во времена моей молодости, девицы православного исповедания могли получить образование где-нибудь в институте благородных девиц или в других учебных заведениях, где была высокая нравственная атмосфера, а где сегодня может получить образование, социально адаптироваться церковная девушка? Такие заведения практически не существуют». В то время было две регентских школы во всем СССР.
Да, одна-две на всю страну.
Поэтому отец Борис сказал нам также о том, что видит совершенно замечательную, добрую и оправданную возможность, когда учащиеся регентской школы обретают в стенах семинарии спутника жизни, когда рождаются православные семьи, когда потом, вместе уже со своими избранниками — будущими священниками, они отправляются на служение на разные приходы Русской Православной Церкви. Подчеркнул, что в этом нет ничего зазорного, это, наоборот, очень положительный момент. Возможно, мы, молодые преподаватели, ревнующие прежде всего о качестве преподавания, мыслили тогда несколько по-иному, но хочу сказать, что слова отца Бориса были настолько убедительны, что я их запомнил, принял глубоко в сердце и всегда смотрел на наличие регентской школы при семинарии или академии в таком положительном ключе.
А что касается служения в регентской школе, то здесь я, действительно, старался ориентироваться на мужской коллектив. В 2001 году отец Макарий (Веретенников) попросил меня заместить одного преподавателя, и я в течение года читал лекции по истории богослужебного пения в регентской школе. Потом без отрыва от управления академическим хором и преподавания библейской истории в семинарии. А когда уже в 2016 году владыка Евгений попросил меня возглавить регентскую школу в свете предстоящей подготовки к государственной аккредитации, я воспринял это как благословение, как очередное церковное послушание.
По-монашески.
Да. Ведь монах — это гроб своей воли прежде всего. Если человек сам что-то ищет или на что-то напрашивается, зачастую потом бывает очень тяжело, если что-то идет не по его воле. Поэтому я принял это как волю Божию и стараюсь относиться так до сих пор. Надо сказать, что я и к регентскому послушанию старался относиться подобным образом. Когда я поступал в духовную академию, то на собеседовании с архимандритом Сергеем (Соколовым), тогдашним инспектором академии, на вопрос о том, каким я вижу свое будущее, я ответил, что не знаю, какова воля Божия и как Господь будет судить мне, в каком качестве нести свое служение в Церкви; единственное, чего бы я точно не хотел, — заниматься регентством.
Рассказали Богу о своих планах.
Да. Тогда отец Сергий меня выслушал, а после зачисления на 1-й курс Московской духовной академии я прочитал, что назначен помощником регента, Марка Харитоновича Трофимчука.
В первый академический хор.
Так было положено начало моему регентскому служению. Помогал Марку Харитоновичу, время от времени замещал его на службах, а уже после монашеского пострига священноначалие академии поручило мне управление одним из академических хоров. Сообщил мне это инспектор академии, архимандрит Савва. Когда я рассказал об этом своему духовнику, он сказал мне такие удивительные слова: «Нужно запомнить и твердо себе уяснить, что регентское послушание, как и всякое другое послушание для монаха — это есть только средство, а не сама цель. И послушание это нужно нести с максимальной самоотдачей, насколько это возможно. Вкладывать свои силы, знания, возможности в то дело, которое тебе поручено, но помнить о том, что это не самоцель, и сердце монаха должно быть свободным, не прилепляться ни к чему, в том числе и к такому послушанию, как послушание регентское». Духовник знал о моих музыкальных увлечениях, и потому, наверное, здесь требовалось какое-то внутреннее преодоление. У меня была очень большая коллекция музыкальных записей на виниловых пластинках, после поступления в академию я решил от нее избавиться. Когда сказал об этом духовнику, он сказал: «Конечно, можно раздать, можно поделиться, но через некоторое время вы опять начнете собирать». И действительно, через некоторое время я собрал огромную коллекцию CD-дисков. Занимался этим на протяжении многих лет практически постоянно.
Вы сказали, что учились в Одесской духовной семинарии и преподавали в регентской школе. Это, получается, было уже после окончания музыкального училища и консерватории?
Нет, это было после окончания музыкального училища и во время учебы в консерватории.
Как так вышло? Консерваторская среда достаточно яркая, я бы сказал, шебутная в каком-то смысле. Как Вы оказались в церковном учебном заведении?
Дело вот в чем. Когда я учился в консерватории, у нас сложилась совершенно удивительная атмосфера. В 1988 году, когда я вернулся из армии, в год тысячелетия Крещения Руси мы стали исполнять много церковной музыки.
В консерватории?
Да, причем это было настоящим откровением для нас, так как русскую церковную музыку мы, наконец, стали исполнять с богослужебными текстами. Если до этого мы пели, скажем, «Тебе поем» Рахманинова, но это называлось «тихая мелодия»…
Завуалированно.
…и пели на морморандо, т. е. с закрытыми устами, то после прихода из армии мы стали петь очень много церковных песнопений, студенты стали заниматься настоящими творческими поисками — искали разные церковные партитуры, приносили, обсуждали, предлагали главному дирижеру к исполнению.
Был интерес среди студенчества?
Прежде всего в среде студенчества был интерес. Кроме этого, случилось так, что мои однокурсники по консерватории стали мало-помалу посещать Одесский Свято-Успенский монастырь. Причина была вот в чем. Когда мы стали изучать эти церковные песнопения и пытаться их творчески интерпретировать, мы поняли, что для того, чтобы это делать качественно и правильно, нужен свой подход.
Со светской точки зрения?
Конечно, изначально со светской точки зрения. Поэтому стали искать пути для осмысления того богатства, которое перед нами открылось. И это привело нас в Одесский Свято-Успенский монастырь, к тогдашнему регенту семинарского хора, одновременно преподавателю и наместнику Свято-Успенского монастыря архимандриту Филарету (Карагодину).
Будущему ректору Московской духовной академии.
В будущем ректору Московской духовной академии, а в прошлом — выпускнику регентских классов Московской духовной академии, когда здесь управлял Николай Васильевич Матвеев.
Владыка Филарет пел и у о. Матфея в объединенном хоре.
Владыка Филарет, тогда архимандрит Филарет, был человеком очень деликатным, рассудительным, ничего нам не навязывал, всегда много рассказывал, делился.
Значит, было общение?
Да, много делился своим богатым опытом в самых разных областях: и в религиозной жизни, и в духовной, и, конечно, в певческом искусстве. И надо сказать, что мало-помалу он нас подвигал к той мысли и к той идее, о которой я упомянул в самом начале: для того чтобы петь церковные песнопения, нужно жить церковной жизнью. Дух творит формы. Подобное познается подобным. Другого пути нет. Именно в то время нам было предложено пойти по пути уже настоящего воцерковления, приобщения к церковным Таинствам. В то время, помимо о. Филарета, в Одесской семинарии преподавали бывшие насельники Троице-Сергиевой Лавры, с которыми мы близко познакомились, стали общаться, в том числе духовно. Все это послужило первым толчком и началом движения в сторону Церкви и в сторону ее внутренней жизни, если можно так сказать.
Потом в Одесской государственной консерватории по инициативе студентов и при поддержке отца Филарета и тех насельников Троице-Сергиевой Лавры, у которых были связи и знакомства в Москве, была проведена международная конференция, посвященная вопросам церковного пения. Это была первая конференция, 1990 год.
Еще при Советском Союзе.
Да, как раз накануне распада. Первая конференция в светском вузе такого уровня. В то время это начинание было необычным и даже дерзким, но нас поддержал ректор консерватории, знаменитый тенор Николай Огренич. Также нас поддержал профессор Григорий Николаевич Вирановский, сын известного регента, между прочим. Таким образом, благодаря тем возможностям, которые у нас появились, через бывших насельников Троице-Сергиевой Лавры мы вышли с таким предложением на Владимира Ивановича Мартынова. Приехали в Москву, разыскали Владимира Ивановича, разыскали Анатолия Гринденко, побывали на концерте его хора «Древнерусский распев» и пригласили их принять участие в этой конференции.
И все это инициатива снизу?
Да, это все было исключительно инициативой студентов. Один из них сегодня регент в Одессе, другой — регент в Дрездене. Многие из тех, с кем мы учились, сейчас служат, регентуют в Одесском кафедральном соборе и многих других храмах и обителях. И это все была, действительно, инициатива снизу. Мы занимались не только рекламой, организацией концерта, распространением билетов, но смогли договорится даже о том, чтобы размещение хора «Древнерусский распев» было в Одесской семинарии. Конференция прошла на самом высоком уровне. Доклад Владимира Ивановича Мартынова, в то время преподавателя Московской духовной академии, известного композитора, философа, публициста, историка, произвел огромное впечатление и на преподавательскую аудиторию, и на студентов, и на обывателей, слушателей, которые смогли его услышать, фактически, впервые в светском учебном заведении. Мы также пригласили архимандрита Фёдора (Хорефтакис Николас), нынешнего Патриарха Александрийского и всея Африки, который тогда возглавлял Александрийское подворье в Одессе, для чтения лекции о византийском церковном пении, Николая Григорьевича Денисова, крупного специалиста по старообрядчеству, профессора, доктора. Конечно, произвело огромное впечатление на всех и на меня лично выступление хора «Древнерусский распев». У нас в классе дирижирования была замечательная концертмейстер Лидия Фридриховна Кобиева. Она была концертмейстер с большой буквы. В отсутствие профессора Алексея Ивановича она могла работать со студентом, иногда даже лучше, чем сам руководитель класса. Человек очень глубоких знаний, тонких музыкальных интуиций. Когда она побывала на концерте хора «Древнерусский распев», — я очень хорошо помню этот момент, — я подошел к ней и спросил, какие у нее впечатления. Лидия Фридриховна сказала удивительные слова: «Вы знаете, мне кажется, что в моей жизни что-то великое и необычное прошло мимо». Речь шла о церковном пении. Обычно после успешных концертов люди выходят из зала взволнованными, взбудораженными, в приподнятом настроении, живо обсуждают что-то. Мы всегда это наблюдаем. А после концерта этого хора воцарилась какая-то необычная тишина. В каком-то смысле люди выходили даже какими-то растерянными, задумчивыми. Это очень бросилось в глаза. Также на меня произвело огромное впечатление общение в кулуарах с Владимиром Ивановичем Мартыновым и с владыкой Филаретом, который тоже прибыл с хором. Хор владыки Филарета тоже выступал тогда. Я даже взял у него интервью, которое было опубликовано в Москве, в музыкальный газете. Недавно нашел эту газету. Так вот, это произвело на меня такое огромное впечатление, потому что я увидел, что люди такого уровня, такого интеллектуального богатства, духовного опыта, как владыка Филарет, как Владимир Иванович Мартынов и другие, оказывается, являются еще и профессионалами, музыкантами с большой буквы. То есть, по всей видимости, одно другому не мешает, а, наоборот, может быть, даже дополняет. Для меня это было настоящим откровением, ведь, что греха таить, мы были воспитаны так, что нам казалось, что люди в Церкви — это какое-то особое замкнутое пространство, какая-то отдельная каста, которая живет своей жизнью.
Прошлый век.
Это подвигло меня к очень многим размышлениям. Кстати, впоследствии как раз Владимир Иванович Мартынов стал моим научным руководителем при написании кандидатской диссертации в Московской духовной академии. А отец Матфей был оппонентом. Недавно совершенно случайно в моем личном деле мы обрели пространный отзыв отца Матфея на диссертацию. Это 20 печатных страниц, а может быть, и больше. Я перечитал его с таким трепетом и думаю, если все будет хорошо, мы сможем его публиковать. Потому что в нем речь не столько о моей диссертации, сколько в целом о некоторых очень ключевых и важных воззрениях отца Матфея на те или иные проблемы церковного пения, церковной науки и некоторых работ по истории церковного пения. У нас на защите была интересная полемика. Возглавлял диссертационный совет, тогда комиссию, архимандрит Макарий (Веретенников). Длилась защита довольно долго и, в конце концов, закончилась успешно, несмотря на целый ряд высказанных замечаний и пожеланий. Отец Матфей дал высокую оценку кандидатской диссертации, рекомендовал ее к публикации, которая в силу обстоятельств не состоялась. Кстати, уже после написания Владимир Иванович, к сожалению, покинул преподавательский состав Московской духовной академии. Это был его последний год преподавания. А до этого Владимир Иванович Мартынов и отец Матфей читали для студентов академии курс по истории богослужебного пения. Первую половину в первом полугодии читал Владимир Иванович Мартынов — это была теоретическая часть, а вторую половину читал отец Матфей, иногда опровергая идеи и какие-то утверждения Владимира Ивановича.
Светское и церковное начало.
Это было очень интересно, очень необычно, очень живо. Ведь на самом деле они прекрасно дополняли друг друга.
Хотел бы вернуться в начало 90-х. Вы сами пели в церковных коллективах?
Да, обучаясь в консерватории, я пел в нескольких хоровых коллективах, в том числе церковных. Например, в хоре, организованном отцом Антонином Ярковским на так называемом Втором кладбище.
Свято-Дмитриевский храм.
Причем хор был великолепным.
Молодежь в основном была?
Да. Как-то отец Антонин, любитель церковного пения, сумел благодаря своей харизме собрать и объединить целую группу молодых людей на продолжительный этап времени. Потом я пел в храме св. Адриана и Наталии на Французском бульваре, где уже был небольшой ансамбль. Пел и управлял. Иногда в кафедральном соборе. Был небольшой опыт управления семинарским хором Одесской семинарии.
Но могли же Вы остаться регентом или подложить карьеру в Одессе? Почему поступили в Московскую духовную академию?
Конечно, если речь идет о дирижерской карьере, хоровой карьере, то были все предпосылки успешно трудиться в Одессе. Во-первых, я одно время работал хормейстером заслуженной хоровой капеллы Одесского дома учителя. Там был профессиональный коллектив. Кроме этого, была возможность остаться в консерватории.
В качестве преподавателя?
В качестве преподавателя и, возможно, в качестве хормейстера. Этот вопрос обсуждался. А когда я объявил своему профессору о том, что у меня есть намерение пойти трудиться в Церковь, в регентскую школу, для него это было настоящей неожиданностью, потому что ничего не «предвещало беды». Еще во время учебы в семинарии и консерватории я вместе со своими коллегами по консерватории несколько раз совершил паломничество в Троице-Сергиеву Лавру. Общался с братией монастыря, они много рассказывали и об отце Матфее, и вообще о богослужебно-певческих традициях Троице-Сергиевой Лавры, много говорили об иконописи. Тогда я, как раз с подачи братии, стал читать «Богословие иконы Православной Церкви» Успенского, читал работы Алексея Ильича Осипова по апологетике и многое другое. Когда мы только приехали в обитель, то игумен, который нас сопровождал, провел нас в Троицкий собор. Мы были вдвоем — я и один уже нынешний митрополит, а тогда еще студент Одесской семинарии. Он провел нас к раке с мощами преподобного Сергия и как-то очень просто и так искренне сказал: «Вы у Преподобного простите, и все, что ни попросите, получите». Я не буду рассказывать о том, о чем просил в то время, но могу сказать, что с этого времени мое сердце очень прибилось к Преподобному, к Троицкому собору, вообще к воздуху Лавры. И уже впоследствии это чувство, какой-то зов меня не покидал.
После этого было еще одно паломничество в 1992 году, когда праздновалось 600-летие со дня преставления Преподобного. Помню, приехал в Лавру, а здесь было очень много паломников, негде было остановиться. Каким-то чудом нам предложили коечки в переходном корпусе — там было установлено огромное количество коек для паломников. Мы с радостью восприняли такую возможность, такое благословение Преподобного. Помню, что я тогда молился в Троицком соборе, смотрел на братию Лавры и с такой доброй завистью думал: какие счастливые люди, что у них здесь есть место, они могут здесь подвизаться и молиться. Наверное, именно тогда я стал просить у Преподобного, чтобы он, если есть такая возможность, «ими же веси судьбами», устроил мое перемещение и прибытие в Троице-Сергиеву Лавру. Хотя в то время ничего не говорило о том, что такая возможность появится.
А о монашестве Вы тогда еще не думали?
Надо сказать, что уже где-то в глубине души я помышлял о монашестве. Я не озвучивал это другим, потому что однажды, заикнувшись о своих сокровенных желаниях и мыслях, встретил непонимание. Один из однокурсников, посмотрев на меня, предложил мне посмотреть в зеркало и сказал: «Где ты — а где монашество». Так вот, во время того паломничества вместе с двумя другими студентами Одесской консерватории мы побывали у одного замечательного лаврского духовника. Он, благословляя нас поочередно, посмотрел на меня внимательно, по-доброму, улыбнулся и сказал: «Надо же, монахом будет». Спустя многие годы с этими друзьями — один из них стал священником, служит в Владимирском парке, а другой стал регентом — мы вспоминали этот случай. Они говорили: «Мы помним о тех словах». Однако тогда никто не придал этому серьезного значения. А мне эти слова запали глубоко в сердце, и я стал утверждаться в мыслях о том, чтобы как-то связать свою жизнь с обителью преподобного Сергия в монашеском чине.
Наши наставники, в том числе в Одессе, так нас учили: «Даст тебе Господь по сердцу твоему, открой Господу путь свой, уповай на Него, и сотворит». Так говорил отец схиархимандрит Иона (Игнатенко), с которыми мне посчастливилось общаться и у которого я окормлялся.
Очень интересно и остроумно, с долей юмора говорил об этом схиархидиакон Иаков, келейник преподобного Кукши Одесского. В Одессе однажды случился такой забавный случай. Один из преподавателей семинарии имел славу человека, который не очень хорошо относился к монашеству. И когда этот преподаватель преставился и было предложено захоронить его на монастырском кладбище, братия вознегодовала. Стали говорить, что человек не был предрасположен к монашеской жизни, хотя и был не женат. Настаивали, чтобы его похоронили на городском кладбище. В конечном итоге его похоронили на монастырском кладбище как преподавателя семинарии. И однажды я шел по монастырю и встретил отца Иакова. Он остановил меня и пошутил: «Ты уже определился или нет, как тебе дальше быть? А то помрешь, а потом не знаешь, как тебя хоронить и где». Такие добрые призывы, назидания, напутствия. Накануне монашеского пострига, я, кстати, приехал в монастырь и встретился с отцом Иаковом. Он был еще в здравии. Не успел я открыть свои уста, чтобы попросить у него благословение на монашеский постриг, как он кротко улыбнулся, посмотрел внимательно и сказал: «Даст ти Господь по сердцу твоему». Этого было для меня более чем достаточно, чтобы утвердиться в своем стремлении и в своем выборе, хотя и до этого я, слава Богу, не испытывал никакого борения между монашеством или супружеской жизнью при выборе жизненного пути.
Вы поступили в академию в 1993 году?
Да.
Кто здесь повлиял на Ваш жизненный путь?
Здесь, конечно, утверждению моих монашеских устремлений способствовали отец Кирилл (Павлов) и отец Наум.
Это же были совершенно разные люди, в плане духовнического подхода они очень отличались.
Да, но надо сказать, что лично у меня не было никаких противоречий в связи с этим. Это во-первых. Во-вторых, это было продиктовано не теми интуициями, когда люди пытаются посетить как можно больше старцев, потому что полагают, что эффект достигается количеством людей, а не качеством собственной духовной жизни и молитвами.
Еще будучи в Одессе, я получил такой опыт, который стал для меня назидательным на всю жизнь. В одесском монастыре я хотел обратиться к одному известному и довольно опытному и рассудительному в духовной жизни духовнику, архимандриту Титу. Сейчас, насколько я знаю, он подвизается на святой горе Афон в одной из келий. Человек очень высоких подвижнических устремлений. Я попросил встретиться с ним для разрешения какого-то вопроса, касающегося духовной жизни, попросился к нему на прием. Отец Тит, помнится, как-то внимательно на меня посмотрел, говорит: «Ну что ж, приходите после обеда». И вот, по истечении какого-то времени я стал думать о своем вопросе, рассуждать и в конце концов, придя к о. Титу, сказал: «Знаете, батюшка, у меня, собственно, вопросов уже и нет. Слава Богу, они как-то внутреннее разрешились». Он мне сказал такие удивительные, очень правильные слова, я полагаю: «Вы очень правильно поступили, что не стали решать этот вопрос со мной. Вы же приехали из Троице-Сергиевой Лавры, у вас что, в Лавре нет людей, нет духовников, с кем можно решить вопрос? Что вы будете делать, если мое благословение не совпадет с благословением лаврских старцев? Возникнет противоречие, смущение. Это принесет не духовную пользу, а вред. Не стоит из своей души делать проходной двор». Этим назиданием отца Тита я потом пользовался всю жизнь.
Когда же по той или иной причине мне приходилось обращаться или к отцу Кириллу, или к отцу Науму, то здесь, почему-то, у меня не возникало никаких смущений и противоречий. Несмотря на то что это были разные люди, разный стиль духовного окормления, однако они были едины, как едины принципы духовной жизни православной традиции. Отец Кирилл всегда свои, если можно так сказать, благословения предлагал очень деликатно и в качестве именно предложения. Если указывал на какие-то духовные немощи, на способы врачевания, то тоже говорил об этом по-своему. Отец Наум был более строгим и иногда, возможно, более категоричным, но не более того. Я часто пел за богослужением, когда служили и отец Кирилл, и отец Наум. После запричастного стиха или после службы подходил к этим великим старцам, расспрашивал их и о пении, о других вопросах духовной жизни, и всегда получал какую-то ясность и простой вразумительный ответ. Отец Наум также любил интересоваться разными вопросами, не только аскетического порядка, а, например, церковного пения. Даже просил принести ему для прочтения мою кандидатскую диссертацию. Когда он мне возвращал ее, просто сказал: «Теперь я понял, за что нас ругают греки». Отец Кирилл тоже высказывал свои пожелания в плане пения, с ним обсуждали вопрос отношения к знаменному пению. Ведь известно, что когда в Троицком соборе стали петь знаменным распевом, отец Кирилл перестал там служить. Он не стал высказывать отрицательного отношения, а говорил, что он уже стар для таких перемен. Я это очень хорошо помню. Такая была раньше счастливая возможность общаться с этими необыкновенными духовниками, и не только с ними, я бы мог перечислять и других.
А в академии кто? Кого могли бы особо выделить для себя лично?
В академии у нас сложились очень теплые и доверительные отношения с Константином Ефимовичем Скуратом. Еще будучи студентом, я бывал у него дома, знаком с его семьей, часто мы приезжали на чаепитие и духовные беседы, обсуждали самые разные вопросы. Большое впечатление на меня всегда производили лекции по византологии о. Валентина Асмуса и вообще его стиль и манера речи. Он никогда не произносил ни одного слова-паразита. Если записать на диктофон его лекции, а потом сделать стенограмму, останется только поставить знаки препинания и можно издавать, настолько высока культура речи и глубина мысли. Он мог дать ответ на самые разные вопросы. С большим интересом и увлечением всегда слушал лекции Алексея Ильича Осипова, а также лекции отца Максима Козлова по западным исповеданиям. Однако здесь у меня был свой личный интерес, потому что всегда интересовала тема католичества и греко-католичества, выбор веры и прочее.
Блиц
Отче как завершающий аккорд позвольте краткий блиц-опрос. Какую музыку Вы слушаете?
Я не отдаю предпочтение каким-то определенным жанрам, стилям, но слушаю только хорошую музыку, музыку с большой буквы. Если говорить о композиторах, то мне близки такие западноевропейские авторы: Гендель, Бах, Брукнер. Слушаю музыку венских классиков — Моцарта, Бетховена. Слушаю представителей романтизма. Иногда слушаю средневековую инструментальную музыку. Здесь много зависит от того, кто исполняет и как исполняет.
Назовите, пожалуйста, три Ваших любимых церковных произведения.
Вы знаете, выбрать из всего грандиозного пласта церковных произведений три любимых достаточно сложно.
Аскетический подвиг.
Это не то чтобы подвиг, это может быть даже каким-то оскорблением. Я могу только сказать, что мне близки прежде всего песнопения Великого поста. Из композиторов нового поколения — что-то из Кастальского в церковном звучании. Имею в виду храмовые песнопения его. Мог бы также упомянуть песнопения в исполнении хора Ватопедского монастыря: их служба Пасхи, службы Великого поста совершенно необычные.
А есть ли церковные произведения, которые бы Вы, если бы могли, запретили исполнять?
Знаете, я вообще, в принципе, по жизни исповедую такой принцип, что запретами ничего не добиться. Поэтому я скорее мог бы говорить не о запрете какого-то произведения, а о том, чего следует избегать и, может быть, никогда не употреблять. Например, определенные стилистические исполнительские приемы, которые неприемлемы.
Например?
Когда в храме звучит сольное пение в светской оперной манере. Мне кажется, что в большинстве случаев это звучит не просто неприемлемо, а пошло, оскорбляет мой слух и разум.
Работа с хором — Пигров или Чесноков?
Однозначно Пигров. Нужно упомянуть, что Пигров свой методологический труд написал намного раньше Чеснокова. Думаю, что на сегодняшний день и труды Пигрова, и труды Чеснокова, и Андреева, и Казачкова, и другие основополагающие труды требуют переосмысления или современного прочтения. Есть такие вещи, которые в каком-то смысле уже устарели. Поэтому на кафедре мы говорили о том, что было бы неплохо создать методическое пособие, в котором попытаться обобщить опыт лучших хормейстеров. У каждого из них есть какие-то свои сильные и слабые стороны. А что касается, например, техники дирижирования, то здесь я абсолютное предпочтение отдаю Николаю Филаретовичу Колессе. Был такой профессор Львовской консерватории, который написал труд «Основы техники дирижирования». Я думаю, что методических пособий, равных этому труду, в данной области до сих пор не существует. Есть, конечно, по симфоническому дирижированию хорошая работа Мусина, однако базовый труд — это труд Колессы. Кстати, он мало здесь известен. Я встречал только однажды ссылку на его труд в работе «Регентское мастерство» Королевой, изданной Православным Свято-Тихоновским богословским университетом. А вообще в области работы с церковным хором очень мало литературы.
Выбор репертуара — Бортнянский или Никольский?
Трубачев.
Хор народный или смешанный?
Однородный.
Мужской?
Или женский. Вы знаете, для моих помощников в регентской школе звучит несколько неожиданно, когда они слышат от меня пожелание, что я хотел бы поработать с однородным хором. У такого состава есть свои преимущества, а вот смешанные хоры, несмотря на то что я пел в консерватории в таких коллективах, пожалуй, не очень мне близки. Поэтому я люблю однородный мужской или женский хор.
Карузо или Козловский?
Лемешев.
Но все-таки?
Собинов.
Русская вокальная школа.
По поводу вокальной школы. Когда-то мне пришлось брать интервью у нашего великого баса Александра Ведерникова. Я спросил его об особенностях русской вокальной школы, на что он ответил: «Я не знаю, о чем вы говорите. Есть вокальная школа — когда люди поют или не поют, или поют правильно, или поют неправильно». Есть какие-то, может быть, тонкости и репертуарные особенности, но разводить по плюсам я бы не стал. Карузо — это величайший тенор всех времен и народов, но помимо него были и другие. Если уж сравнивать, тогда уместнее брать авторов из одной системы координат, скажем Карузо и другого какого-нибудь итальянского тенора. Тогда можно более предметно об этом поговорить. То же самое, когда речь идет о русской школе. Потом, здесь очень важный момент, на который я всегда обращаю внимание, — это не только уровень вокального, а еще актерского мастерства. Потому что, например, Иван Васильевич Козловский, как кто-то из музыкальных критиков однажды заметил, даже если бы спел только одну арию Юродивого в жизни, этого было бы достаточно, чтобы он вошел в историю мировой оперы как величайшее явление. Хотя в каких-то моментах он и не являлся эталонным исполнителем, на мой взгляд, в плане правильности исполнения. Поэтому не самый мой любимый исполнитель.
А из опыта: как начать за здравие и не закончить за упокой?
Во-первых, если закончить за упокой, то я не вижу в этом ничего зазорного, потому что впереди вечность и всё заканчивается за упокой. Главное, чтобы покой был и наступил. Ведь часто мы говорим о покое, но между словом и содержанием большая пропасть. Между прочим, она прослеживается и в музыкальных произведениях. Написано колоссальное количество заупокойных богослужений западноевропейской музыкальной традиции, и в большинстве случаев это пустой звук, а не религиозная музыка. Просто музыка на религиозный текст, не более того.
Но все же в исполнительском плане какие советы дали бы регенту, который встает на путь этого служения?
В исполнительском плане? Думаю, что здесь как раз можно сослаться на опыт отца Матфея (Мормыля). Он очень осмысленно подходил к выбору репертуара и много говорил о том, что каждое богослужение должно иметь свою определенную форму, правильное начало и завершение, о том, что нужно чувствовать кульминации — не музыкальные, а именно духовные, и в соответствии с этим выстраивать линию богослужебно-певческого репертуара. Если это касается литургии, то он разделял ее на определенные части — начало, середина, кульминация. Каждое богослужение требует индивидуального подхода в зависимости от того, когда оно поется, где его место в богослужебном круге, где оно исполняется в плане храмового пространства, акустики, возможностей хора. Одно дело — петь знаменный распев в Троицком соборе, другое — пытаться петь знаменным распевом в Трапезном храме. Одно дело — петь на ранней литургии, другое дело — на поздней. И многое другое. Часто это приходит не только через такое предварительное осмысление и продумывание, но еще через какой-то опыт, когда мы что-то попробовали, а оно не пошло, не прижилось. Что касается Лавры, то думаю, что здесь у регентов счастливые возможности. Почему? Потому что тут любой из насельников может тебе подсказать, что приемлемо, а что нет. Так что все испытывайте и доброго держитесь. У меня нет готовых рецептов. Могу сказать, что до последнего времени всегда имеет место творческий подход. Каких-то готовых схем нет.
Какой бы Вы хотели видеть Московскую духовную академию через 50 лет?
Я бы хотел, наверное, и пораньше видеть, что Московская духовная академия является прежде всего духовным учебным заведением и готовит людей именно к духовному служению. Сегодня сложно угнаться за всевозможными стихиями мира сего. Много новых современных тенденций, что-то требует освоения, что-то — осмысления, что-то — неприятия, а что-то может повлиять разрушительным образом на образовательный процесс. Но главное, чтобы в основе академического образования лежало воспитание, а не просто приобретение знаний. В связи с этим, я полагаю, очень важно, чтобы академия пребывала в Троице-Сергиевой Лавре до скончания века.
Аминь. Спасибо!
Беседовал священник Анатолий Колот