Литургия как игра

Литургическая молитва

Литургическое единство

Стиль литургии

Предисловие переводчика

Читая о том, как защищает Гвардини созерцательную жизнь, невольно спрашиваешь себя: актуально ли это для нас, православных христиан XXI столетия? Кажется, что созерцательная жизнь, во всем ее строгом многообразии, поставлена во главу угла восточной христианской традиции. Кажется, что никому в голову не придет оспаривать превосходство молитвенной жизни перед деятельной, Марии перед Марфой: «Мария избрала благую часть, которая не отнимется у нее» (Лк. 10:42). Но, как часто случается, первое впечатление оказывается обманчивым. Гвардини говорит не только о том, что необходимость созерцательной жизни кем-то ставится под вопрос, а о том, что она находит все меньше понимания среди его современников-христиан. Первая мировая война, технический прогресс, урбанизация, общее ускорение жизни – все это вместе с философским наследием эпохи Просвещения сформировало и вывело на историческую сцену нового человека. Он еще продолжает верить в Бога, но больше разумом, чем сердцем; он еще слушает слово Божие, но не руководствуется им в повседневной жизни; он еще готов быть прихожанином храма, но не готов жить жизнью Церкви. Он хочет, чтобы Церковь благословляла его желания, освящала его дела, охраняла его личное, персональное существование. Он не хочет и не будет меняться – это Церковь должна измениться вместе с ним. А вот это уже не кажется таким далеким. Напротив, за последние сто лет деятельной жизни у человечества появились такие технологии, которые снова, как в начале ХХ века, ставят под вопрос традиционное понимание мира, человека, свободы, но уже на новом, небывалом уровне. Если уже человек эпохи модерна не мог провести некоторое количество времени наедине с Богом, то что говорить о том, кто назвал виртуальное пространство «второй реальностью»? Если реальность может двоиться, не двоится ли сам человек – и не похож ли он теперь на дом из евангельской притчи, который, «разделившийся сам в себе, не устоит» (Мф. 12:25)?

Есть и еще одна точка соприкосновения текста Гвардини с современностью. Отстаивая безусловный приоритет созерцательной жизни, немецкий богослов напоминает о том, что она начинается с литургии и питается ей, как от своего источника. Прикасаясь к таинственному миру литургии, получают смысл и практики благочестия, и личная молитва, и вся христианская жизнь в целом. И наоборот: удалиться от молитвы Церкви – значит остаться на зыбкой почве меняющейся этики, с головой окунуться в непрестанное делание и производство, «праздновать самих себя».

Что выбираем мы?

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

В литургии есть одна особенность, понять которую труднее всего натурам благочестивым и деятельным: имеется в виду ее отношение к этике.

Как правило, больше всего сожалеют о том, что в нравственном строе литургии не так много прямых связей с повседневной жизнью. Литургия не предлагает простых решений и полезных мыслей, которые нужны в борьбе и сражениях каждого дня. Для нее характерна некоторая обособленность, удаленность от жизни этого мира; совершается она в высокой и удаленной от мира области священного. Налицо противоречие между канцелярией, фабрикой и мастерской сегодняшней науки, между ареной борьбы государственной и общественной жизни – и священными местами богослужения; между сухим прагматизмом наших дней – и благородным миром мыслей и желаний литургии в их первоначальной, отточенной форме.

Поскольку сразу осуществить то, что предлагает литургия, невозможно, возникает потребность в молитве, находящейся в более тесной связи с обычной жизнью, в практиках благочестия, где Церковь отвечает на нужды сегодняшнего дня, где она воздействует на душу непосредственно и быстро достигает результатов. Литургия, напротив, в основном имеет дело с формированием христианского образа мыслей. Ее задача – подготовить человека ко встрече с живым Богом, настроить его на богопочитание, веру, любовь, покаяние и жертвенность. Когда ему придется действовать, его поступки будут совершаться в правильном духовном состоянии.

Теперь мы подходим к следующему вопросу. Каково в целом отношение литургии к иерархии нравственных ценностей? Как в ней соотносятся воля и познание, истина и добродетель, а иными словами, логос и этос? Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется обратиться к опыту прошлого.

Можно с уверенностью утверждать, что Средневековье, отвечая на вопрос о соотношении этих базовых ценностей, ставило познание выше деятельности. Логосу отдавалось предпочтение перед этосом. Это следует из содержания ответов на некоторые часто обсуждаемые вопросы^[1], а также из факта абсолютного превосходства созерцательной жизни над деятельной^[2]. Устремленность к надмирному началу – главная особенность средневекового мышления.

Новое время принесло серьезные изменения. Важнейшие институты Средневековья – сословия, города и империя – сильно ослабели. Власть Церкви перестала считаться безусловной ценностью. Громко заявил о себе индивид, который все больше рассчитывал на самого себя. Эти изменения породили научную критику, особенно критику познания как такового. Вопрос о существе познания, который до этого ставился более конструктивно, теперь, в результате изменений, принял свою собственно критическую форму. Познание было поставлено под вопрос, а центр тяжести духовной жизни постепенно сместился к воле. Поступки отдельно взятого индивида стали получать все большую значимость. Деятельная жизнь стала впереди созерцательной, а воля – впереди знания.

Когда воля по природе подчиненная знанию попала в объектив научного исследования, возросло и ее значение. Прежний союз, гармоничный и спасительный, сменился неутомимым поиском неясной и неявной истины. Стратегия терпеливого объяснения и усвоения материала уступила место независимому исследованию. Деловой, напористый подход, который стал преобладать в научном мире, превратил его в мощный, беспокойно-творческий трудовой коллектив.

В науке этот приоритет воли был наиболее полно сформулирован Кантом. Он считал, что наряду с порядком восприятия, или природы, за которые отвечает только рассудок, существует порядок действительности, свободы, в котором действует воля. Из положений воли он производит третий мир, противоположный познанию, в котором живут вечный Божественный мир и душа. Разум не может сказать что-либо относительно этих двух предметов, потому что включен в порядок природы. И по требованию воли, которая не способна жить и действовать без вещей высшего порядка, он принимает веру в их существование и полагает их в основу своего мировоззрения. Так закладывается основание «первенства воли». Воля вместе с присущим ей набором нравственных ценностей получает преимущество над познанием с его ценностным аппаратом: этос получает преимущество над логосом.

Начало положено; дальше развивается философская линия, которая ставит на место «чистой воли», логически выведенной Кантом, психологическую волю, приписывая ей значение основы жизни, – так у Фихте, Шопенгауэра и Гартмана, – пока она не находит своего наиболее ясного выражения у Ницше. Он провозглашает «волю к власти». Для него истина – это то, что делает жизнь полной и величественной, что ведет человечество вперед, к «сверхчеловеку».

Таковы истоки прагматизма: истина уже не самостоятельная ценность в мировоззренческих и духовных вопросах. Она только логическое выражение того, что тот или иной принцип или способ восприятия помогают деятельной жизни, облагораживают характер и обеспечивают твердость воли^[3]. Истина в своей основе, если не полностью, – хотя здесь мы переступаем границы нашего исследования – становится делом этики, но не жизни.

Это преимущество воли придает современности особый характер. Отсюда ее беспокойное движение вперед, лихорадочный подсчет времени, стремительность удовольствий; отсюда ее поклонение успеху, силе, делам; отсюда стремление к власти, общее превозношение ценности времени, стремление трудиться до изнеможения. В этом причина того, что религиозные институты, такие как «созерцательные» ордена, когда-то любимые всем верующим миром, сейчас нередко не находят понимания даже у католиков, так что их приходится защищать от упреков в бесполезной трате времени. И если уж это мировоззрение твердо установилось в Европе с ее древней культурой, в Новый мир оно входит свободно и открыто. Всем правит немедленная воля к действию, этос имеет полное преимущество над логосом, активная сторона жизни – над созерцательной.

Как христианство отнеслось к этим изменениям? Нужно принять за основу, что в этой религии, которая действительно хочет стать всем для всех, воплотилось все лучшее из истории и человеческой мысли. Благодаря этому качеству невероятное напряжение сил последних пяти столетий было принято жизнью Церкви и обнаружило новые стороны в ее полноте. Понадобится целое исследование, чтобы рассказать, сколько возникло замечательных личностей, направлений, дел и идей в жизни Церкви благодаря веяниям времени. Но нужно сказать и о том, что безграничное, одностороннее и постоянное главенство воли над познанием, этоса над логосом, абсолютно несовместимо с духом католического христианства.

Протестантизм в своих различных формах, от строгих до самых свободных, представляет собой более или менее религиозное выражение этого духа, и Кант справедливо считается его философом. Этот дух постепенно отдалялся от религиозной истины, все больше связывая убеждение с персональным суждением, чувством и опытом. Когда с высоты объективности истина соскользнула в субъективное и непостоянное, первенство должна была захватить воля. Когда на место истинной веры пришел индивидуальный опыт веры, догмат, ранее служивший ее основанием, уступил место поступку, действию, которое и стало доказательством истинного духа. Здесь уже нет речи о христианском утверждении бытия. А когда познанию нечего искать на Небе, разрушается его связь с волей и чувством. Верующий больше не соотносится с вечностью, он весь во времени, а вечность соединена со временем не напрямую, а через убеждение. Религия все больше обращена в сторону мира, «празднует саму себя». Она стремится к освящению временного существования человека, благословению профессионального труда, общественной и семейной жизни и так далее.

Каждый, кто обращал на это внимание, понимает ущербность такого мировоззрения, ощущает его несоответствие первоосновам бытия. Оно неистинно и потому противоестественно в подлинном смысле слова. В нем источник бедствий нашего времени. Оно изменило священный порядок природы. А поднял этот вопрос еще Гете, когда заставил сомневающегося Фауста написать не «В начале было Слово», но «В начале было Дело».

По мере того, как центр тяжести смещался от познания к воле, от логоса к этосу, жизнь теряла устойчивость. Человеку все больше хотелось опираться только на самого себя. Но это способность только воли творческой, творческой в абсолютном смысле слова, то есть воли божественной^[4]. Человек наделил себя божественным статусом, а поскольку он не Бог, в нем началась духовная борьба, беспомощная попытка насилия над собой, которая порой заканчивается трагически, а порой, когда не хватает духовной твердости, просто смешна. Современный человек похож на слепого, он пробирается вперед на ощупь, потому что главная сила, на которой будто бы должна стоять его жизнь, – воля – слепа. Воля может хотеть, производить и творить, но не может видеть. Появляется тревога, которая нигде не может найти покоя. Ничего не осталось, все подвержено изменениям, вся жизнь – это непрестанное становление, неугомонное желание, поиск и скитание.

Христианство выступает решительно против такого духовного устроения. Церковь готова простить все, кроме нападения на истину. Она знает: если кто-то ошибается, но сохраняет истину неповрежденной, может отыскать путь назад. Но стоит ему затронуть основы священного порядка жизни, все идет вверх дном. Церковь всегда подвергала сомнению этические концепции истины и веры. Всякая попытка связать истину только с ее практической ценностью некафолична. Церковь говорит, что истина, выраженная в догматической форме, есть безусловный факт, имеющий начало в самом себе, не нуждающийся в подтверждении ни со стороны моральной, ни тем более, практической. Истина есть истина, потому что она истинна. Ей абсолютно все равно, что говорит ей воля и что воля хочет с ней сделать. Воля не должна доказывать истину, и истина не должна отчитываться перед волей; напротив, это воля должна признать себя ничего не знающей перед лицом истины. Воля не создает истину, она ее находит. Воле нужно признать, что она слепа и нуждается в свете, руководстве, в творческой силе истины. Следует согласиться с изначальным превосходством познания перед волей, логоса перед этосом^[5].

Это превосходство было понято неверно. Речь здесь идет не о преимуществе ценности или достоинства и не о том, что для человеческой жизни познание важнее поступка. Меньше всего имеется в виду, что где-то существует инструкция о том, как приступать к делу – с помощью мысли или действия. Познание и воля имеют одинаковую ценность для жизни общества. То, что преобладает в жизни конкретного человека, – вопрос его природных склонностей и задатков. Скорее, речь идет о главном культурфилософском вопросе, какой ценности отдать предпочтение; об изначальном порядке, а не о заслугах, значимости или даже частоте использования.

Если продолжить размышление на эту тему, мы увидим, что формулировка «превосходство логоса над этосом» не окончательна. Возможно, лучше было бы сказать: в жизни как таковой первенство принадлежит не действию, а бытию. В конечном счете значение имеет не действие, а становление. Важнее всего не то, что делается, а то, что есть. Первичен не моральный порядок, а метафизическое мировоззрение; суждение не о ценностях, а о бытии; не усилие, но молитва.

Однако мы выходим за границы этой небольшой книги.

Следующий вопрос – не следует ли окончательное первенство передать любви, – кажется, связан с рассуждениями иного свойства. Возможно, его разрешение таится в возможностях, о которых было уже сказано. Если, например, мы знаем, что в то или иное время определяющей ценностью является истина, все еще непонятно, что имеется в виду: истина как любовь или некое холодное величие истины. Этос может быть свойством закона, как у Канта, или принадлежностью творческой любви. Перед существованием открытым остается вопрос, что оно такое – окончательная неизбежность или все превосходящая любовь, в которой невозможное возможно; любовь, с которой связывает себя надежда. Это и имеется в виду, когда говорится, что любовь превыше всего. Об этом и говорит Евангелие.

Именно так и нужно решать вопрос первенства истины: истины в любви. Здесь основание душевного покоя. Душе нужна твердая почва под ногами, поддержка, которая поможет ей подняться над собой, безусловная точка притяжения – а ей может быть только истина. Познание истины – главное условие освобождения духа: «Истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32). Душе нужна эта внутренняя свобода, в которой умиряется суетливая воля, затихают неугомонные желания. Это главный признак того, что мысль признала истину, а дух благоговейно молчит, находясь перед лицом ее высокого величества.

В догмате, который выражает абсолютную истину, неизменную и не нуждающуюся в доказательствах полезности, мы обладаем чем-то несказанно великим. Когда истина веры становится чуть ближе к духу, его переполняет чувство, что он прикоснулся к таинственному залогу единства мира. Он видит, что догмат хранит все существующее, что это тот камень, на котором стоит мир. «В начале было Слово», Логос!

Именно поэтому созерцание является основанием подлинной, целостной жизни. Сила воли, поступка и поиска может быть сколь угодно велика, но она должна покоиться на глубине, в спокойном созерцании вечной и неизменной истины. Это мировоззрение, которое уходит корнями в вечность. В нем есть свобода, есть внутренняя безмятежность, которая сильнее жизни. Оно не спешит, у него есть время. Оно может позволить себе ждать и расти.

Вот такое духовное устроение истинно кафолично. И если правда, что, в сравнении с другими вероисповеданиями, христианство можно назвать «отсталым» – пусть! Оно не могло бы включиться в яростную гонку безудержной воли, оторванной от извечного порядка бытия. Вместо этого оно сохранило нечто более ценное: первенство логоса над этосом и тем самым – согласие с неизменными законами жизни.

Хотя о литургии в этом отношении еще не говорилось, к ней относится все сказанное. Логосу в литургии отведено подобающее ему первенство над волей. Отсюда ее чудесная отстраненность, ее глубокий покой. Отсюда ее погруженность в созерцание, поклонение и прославление божественной истины. Именно в этом причина того, что она кажется не обеспокоенной ежедневными заботами. Оттого так мало в ней прямой дидактичности и желания научить добродетели. В литургии есть что-то напоминающее звезды, их извечный и спокойный ход, их неизменный порядок, их глубочайшую тишину, разлитую в безмерном пространстве. На самом деле только кажется, что литургия мало заботится о делах, желаниях и нравственном состоянии человека. Потому что на самом деле она знает: тот, кто ей живет, будет верным истине, духовно цельным и умиротворенным на самой глубине своего существа.

^[1] Ср., напр., обсуждения положения богословия – «чистая» это наука или у нее есть какая-то цель, например, улучшение человечества; или о сущности вечного блаженства – только ли оно в созерцании Бога или же в любви; или о зависимости воли от познания и т. д.

^[2] Характерно, что деятельные женские ордена были основаны не ранее XVII века, на фоне большого сопротивления: очень показательна, например, история ордена Посвящения Пресвятой Девы Марии.

^[3] Эта точка зрения оказала влияние и на католическую мысль. Модернизм представляет собой попытку поставить догмат, богословскую истину, в зависимость от христианский жизни и искать ее значение в сфере «жизненных», а не абсолютных ценностей.

^[4] Впрочем, разум утверждает, что Бог есть еще и Истина, и Благо, а не только одна безусловная Воля. Это утверждают Откровение и все формы духовного познания, показывая нам, что «первое дело» Троицы – это рождение Сына через познание Отца, а «второе» (конечно, согласно мысли, а не времени) – исхождение Святого Духа в любви Обоих.

^[5] Это сказано о познании, а не о постижении: о первенстве познающего над делающим, созерцательной жизни над деятельной, так, как понимало его Средневековье, даже если в нем не хватает культурно-исторического своеобразия. С другой стороны, нам невозможно совсем освободиться от главенства постижения, которое установилось в последние полвека.

Превосходство логоса над этосом