Литургия как игра

Литургическая молитва

Литургическое единство

Предисловие переводчика

Когда произносят максиму Бюффона «Стиль — это человек», как правило, подразумевают, что неповторимость стиля формируется особенностями характера, чувствами, мыслями, жизненным опытом каждого из нас. Между тем в знаменитой «Речи о стиле», произнесенной Бюффоном в 1753 году, есть слова, поднимающие стиль на неизмеримо большую высоту: «Отчего творения природы столь совершенны? Оттого, что любое из них являет собой законченное целое, а созидает она их согласно вечному плану, от коего никогда не отступает; в безмолвии трудится она над зародышами своих детищ; единым движением набрасывает исходную форму любого живого существа, а затем, не отрываясь, совершенствует его в течение положенного срока. Творение изумляет, но следовало бы поражаться запечатленному в нем образу Божиему». Оказывается, высокий стиль исходит не из индивидуального, а из общего, коренится в объективно существующем, а точнее — в красоте и гармонии сотворенного мира. Создать «стиль» означает выразить нечто, что может быть принято всеми и навсегда — часто через усилие над собой, отвергая свое «я» в его многообразных проявлениях.

Говоря о различии манеры, лица и стиля как стадий художественного творчества, современник Романо Гвардини, русский поэт Вячеслав Иванов объясняет, чем должна жертвовать личность, которая стремится найти и выразить стиль: «Деятельность [художника] становится нормальною, поскольку он, отвергаясь единоличного произвола и уединяющего своеначалия, свободно подчиняется объективному началу красоты как общей категории человеческого единения… Личность должна укрепить себя, собрать себя в единство; единство дается только самоопределением религиозным, только подчинением всего ее междоусобного состава верховному единству принципа религиозного». Таким образом, именно религиозный принцип — связи Бога с миром и наоборот — обладает таким обобщающим свойством, которое позволяет художнику выйти за пределы только психологического существования и прорваться в подлинное бытие.

Хорошо, скажем мы. Но ведь литургия — не художественное произведение, а таинство, только реализуемое как ритуал. Если одного «автора» нет, что создает ее стиль? В «Духе литургии» Романо Гвардини постоянно напоминает о парадоксе, в котором правильный ответ достигается соединением внешне противоположных начал. Как Церковь состоит из Главы и тела, Христа и его народа, так и литургический стиль создается в точке соприкосновения человечества и Божества. Предание Церкви выбирает лучшее из того, что создано умом и талантом ее святых: тексты, образы, музыку, священные предметы… Но только в соединении с тайной спасения литургия становится живым и плодотворным началом нового творения. Ее высокий стиль формирует сама Церковь, Сам Господь.

Возвращаясь к фразе Бюффона, можно сказать: да, стиль — это человек, но Человек, смертью поправший смерть. Об этой единственно важной победе и говорит литургия.

* * *

Для начала о стиле нужно сказать в общем смысле. Под «стилем» мы понимаем такие специфические черты, которые отличают все настоящее и действительное, будь то произведение искусства, личность, общественная жизнь и тому подобное; стиль означает, что тот или иной жизненный принцип нашел свое истинное и окончательное выражение. Индивидуальное в этом самовыражении должно приобрести черты всеобщего, выйти за пределы своей специфической области. Само по себе индивидуальное бытие неоднородно: будучи особенным и неповторимым, оно принадлежит общему, связано с бытием индивидов этого вида, в единичном обнаруживает черты, свойственные другим. Чем значимее отдельная вещь, чем больше в ней оригинальности и силы, тем лучше она может выразить общие качества своего вида^[1]. Если личность, или произведение искусства, или форма общественной жизни в существе своего бытия убедительно выражают то, что они есть, — не случайное настроение или черту, а связь с общим, — тогда и до тех пор в них присутствует стиль.

В этом смысле у литургии, несомненно, есть стиль. Добавить здесь нечего.

Но понятие стиля можно употребить и в более узком смысле. Отчего, находясь перед греческим храмом, мы чувствуем стиль лучше, чем когда стоим перед готическим собором? Сила внутреннего воздействия того и другого одинакова. Оба в совершенстве выражают определенную форму восприятия пространства. В обоих присутствует и индивидуальность народа, и глубокое понимание человеческой души и мира в целом. И все же перед храмом в Пестуме мы острее ощущаем стиль, чем перед соборами Кельна и Реймса. Почему? Отчего даже для обывательского взгляда у Джотто больше стиля, чем у Грюневальда, который, несомненно, не уступает итальянцу по силе воздействия; отчего в фигуре египетского фараона стиль выражен яснее, чем в прекрасной статуе апостола Иоанна, которая принадлежит гению Донателло?

В этой связи слово «стиль» получает особое значение. В произведениях искусства, о которых идет речь, индивидуальное уступает всеобщему. Все случайное, зависимое от места и времени, со своим специфическим смыслом и предназначенное для конкретных людей, вытесняется существующим для всех времен, мест и народов. Особенное в значительной степени поглощается архетипическим. Сложное душевное состояние, которое можно выразить только непроизвольным восклицанием или каким-то необычным действием, упрощается до своих основных элементов^[2], становится общепонятным. Стихийное волнение приводится к неизменяемому. Непредсказуемый порыв приводится к неизменной форме умственного обоснования. Произведение искусства открывается перед нами, и мы можем видеть переплетение всех его причинно-следственных связей^[3]. В историческом событии на первый план выходит всеобщее и вневременное. В неповторимой личности проявляются общие черты. Порывистое, импульсивное движение размеренно и уравновешено. То, что имело отношение к личным предпочтениям, теперь может принять каждый^[4]. Вещи, материалы и инструменты лишаются случайных характеристик, становятся видимы их составные части, область применения, способность выражать определенные настроения или мысли^[5]. Одним словом, если одна форма искусства или устройства жизни стремится выразить частное и особенное, другая выделяет общезначимое. Простая реальность преображается, на первый план в ней выходит идеальное и всеобщее — как раз то, что формирует стиль. Там, где жизнь с ее бесконечным многообразием упрощается таким образом, что на первый план выходят ее внутренние закономерности, где от «особенной» она поднимается до «всеобщей», там мы и находим «стиль» в строгом смысле слова. Конечно, трудно определить границу между «стилем» и «схемой». Во всяком неоправданном изменении решающее значение имеют понятия и правила, а не внутренняя необходимость, оно не рождается из живого опыта, надуманно или рассчитано заранее. Даже получив распространение, оно все равно останется пустым и безжизненным. Настоящий стиль, даже в своих строгих формах, всегда сохраняет убедительность ясного высказывания. Только у живого есть стиль; а у голой мысли или арифметической схемы его нет.

В литургии (по крайней мере в ее основе) есть стиль в строгом смысле этого слова. Здесь не найти какого-то особенного душевного состояния: будь то в мыслях, словах, движениях, обрядах или священных предметах. Для наглядности сравним содержание воскресных коллект с молитвами Ансельма Кентерберийского или Ньюмана; жесты служащего священника с непроизвольными движениями во время молитвы, совершаемой в одиночестве; сравним предписания Церкви об украшении алтаря, облачений или священных сосудов с тем, как украшает храмы народ, или с тем, как принято одеваться в дни религиозных праздников; сравним григорианский хорал с народным духовным гимном. В литургии форма выражения духовного, будь то слово или жест, цвет или утварь, до определенной степени лишается своей индивидуальности, возвышается, усмиряется, возводится к универсальному.

Тому есть множество причин. Во-первых, чин литургии шлифовался, оттачивался и совершенствовался в течение долгого времени. Добавьте сюда силу обобщающего действия богословской мысли и дух античной культуры с ее предрасположенностью к стилю в строгом смысле слова.

Если учесть, что благодаря этому была создана живая форма выражения, не для одного человека, а для соборного единства, величественного и сплоченного общим исповеданием веры, то есть Церкви; что таким образом оформленное бытие было сразу предназначено для общения с иным, невидимым, миром, обращено к вечному, надчеловеческому началу, — тогда мы увидим, что в литургии были собраны все необходимые условия для развития стиля огромной силы воздействия. Если где и должен был появиться живой, возвышенный стиль, то именно здесь. Так и произошло. Взглянув на литургию в целом, на ее основные элементы — конечно, когда она совершается не в сокращенной форме, а в подобающем виде, — мы сможем пережить чудо по-настоящему величественного стиля. Мы увидим и почувствуем, что мир непостижимой широты и глубины нашел для себя единственно верное выражение, такое богатое и полное, такое ясное и универсальное по форме, подобного которому не было ни до, ни после него.

Это и есть стиль в строгом смысле слова — с ясной речью, размеренным движением, скрупулезной проработкой пространства, материалов, цветов и звуков; с идеями, языком, обрядами и образами, которые созданы из главных элементов духовной жизни; стиль богатый и разнообразный. Строгость его подчеркивается тем, что литургия говорит на неповторимом языке — классическом и в то же время далеким от повседневной жизни.

Вот какая выразительная сила живет в литургии! Для христиан это школа религиозного воспитания, а для людей нецерковных — культурный феномен самого благородного происхождения.

Правда, что эти особенности литургии порождают трудности, особенно для современного человека. Он хочет — особенно если у него независимая натура, — чтобы молитва прямо выражала его душевное состояние. Идеи, молитвы и обряды литургии представляются ему слишком общими и для него не подходят. Такая молитва кажется ему формальной, почти пустой. Особенно остро он это чувствует, когда сравнивает ее с молитвой свободной, возникающей спонтанно. Литургические формулы не воспринимаются так же легко и непосредственно, как слова, сказанные близким тебе человеком; в литургических действиях нет той прямоты, которая есть в отклике сочувствующего сердца; эмоции литургии находят отклик не так быстро, как импульсивное движение души. От этих ясных формул веет холодом, а современный человек очень чувствителен ко всему, что касается его образа жизни: он хочет вдыхать аромат земли, хочет слушать только то, что касается его лично. Язык литургии кажется ему надуманным, жесты — холодными и формальными. Часто бывает, что он находит убежище в молитвенных формах, которые в духовном отношении стоят намного ниже литургических, но которые, как ему кажется, имеют преимущество, потому что современны, или, по крайней мере, возникли в родственной душе.

Тот, кто хочет представить проблему во всей полноте, пусть сравнит, как изображена личность Христа в литургии и в Евангелии. Евангелие — это сама жизнь; читающий дышит ароматом земли, чувствует, как бежит время; видит, как Иисус из Назарета ходит по улицам и среди людей, слышит Его неповторимые и убедительные слова, которые передаются от сердца к сердцу. Образ Христа пронизан обаянием исторической правды. Он действительно «один из нас», конкретная Личность — Иисус, Сын плотника, Который жил в Назарете на такой-то улице, носил такую-то одежду, говорил на таком языке. В этом есть все, чего жаждет современный человек. Он несказанно счастлив, что в историческом образе Христа наряду с вечным и бесконечным Божеством живет живое, личное, единосущное нам человечество, так что Он в полном смысле этого слова «истинный Бог и истинный Человек».

Как же отличается от этого образ литургического Иисуса! Здесь Он — всемогущий Посредник между Богом и человеком, вечный Первосвященник, божественный Учитель, Судия живых и мертвых; сокрытый в таинстве Его Тела, которое удивительным образом объединяет нас в живое единство, Церковь; Он — Богочеловек, Слово, ставшее Плотью. Таким Он предстает в литургии и ее молитвах. Человеческое начало, или, говоря богословским языком, «человеческая природа», остается в Нем во всей своей полноте, ведь не случайной была битва с Евтихием. Он истинный и совершенный Человек, с телом и душой, действительно живший на земле, но преображенный Божеством, вознесенный в невечерний свет, вышедший за пределы истории, времени и пространства. Он Господь, «сидящий одесную Отца», таинственный Христос, продолжающий жить в Своей Церкви.

Могут возразить, что Евангельские чтения литургии сообщают нам все о Том же историческом Иисусе. Несомненно, но приглядимся лучше, отметим, какое значение придает этим повествованиям контекст, в который они помещены. Здесь они — часть литургии, великой тайны, mysterium magnum, освященные таинством жертвы, включенные в порядок воскресного богослужения или в величественное здание литургического года, обращенные к будущему веку, весть о котором красной нитью проходит через всю литургию. Преображается и само содержание евангельских чтений: слово Божие мы слышим на непривычном языке, оно произносится особым, напевным тоном. Литургия обращает наше внимание не столько на особенности того или иного эпизода, сколько на вечный, внеисторический смысл, который в нем заключен.

Но литургия не исказила образ Евангельского Христа, в чем иногда упрекает ее протестантизм. Она не заменила живого Иисуса жесткой интеллектуальной схемой. В Евангелиях, в зависимости от целей и задач повествования, выделяется то одна, то другая сторона личности и деяний Христа. Дополняя образ, данный в синоптических Евангелиях, в посланиях Павла Христос предстает как Бог, таинственно продолжающий жить в Своей Церкви и душах верующих. Евангелие от Иоанна открывает нам Слово, ставшее Плотью, а в Откровении Бог изображается в Своей вечной славе. Историко-человеческая действительность от этого не исчезает; напротив, литургия всегда помнит о ней и часто намеренно подчеркивает^[6]. Литургия делает все то же, что и Священное Писание. Не отказываясь ни от одной подробности в личности исторического Христа, она, следуя своему назначению, хочет подчеркнуть в Его образе вечное и вневременное. Поэтому литургия — не просто воспоминание о том, что когда-то было, но живое присутствие, продолжающаяся жизнь Иисуса Христа в нас и всех верных и жизнь верующих в вечно живущем Богочеловеке Христе.

Но именно поэтому возникает еще одна трудность, которую особенно остро испытывает современный человек. Многие, очень многие, поддавшись первому душевному порыву, отказались бы от самого прекрасного богословия, если бы вместо этого им было бы позволено увидеть Христа, идущего по улице, или услышать звук Его речи, обращенной к ученикам. Они бы пожертвовали самой прекрасной литургической молитвой, если бы вместо нее могли слышать, как обращается к ним Христос, или самим сказать Ему хотя бы одно сердечное слово.

Как преодолеть эту трудность? Прежде всего нужно понять, что нельзя противопоставлять духовную жизнь со всеми ее индивидуальными особенностями, и литургическую жизнь, с ее стремлением к универсальности. Нельзя сказать: «только то или это», но «и то, и это», в живом взаимодействии.

Молясь наедине, мы обращаемся к Богу от себя лично, в точности так, как подсказывают нам опыт или предрасположенность. Это наше право, и Церковь никогда не отнимала его у нас. Здесь мы живем своей особой жизнью, в этот момент мы один на один с Богом. Он обращен к нам так, как ни к кому другому, для каждого из нас Он — «его Бог». В том, что Он может быть личным, новым и принадлежащим каждому — Его неистощимое богатство. Язык, на котором мы говорим в таких случаях, как правило, подходит только для нас. Мы можем им пользоваться, потому что Бог все понимает, а никому другому нас понимать не нужно.

Но мы не только индивиды, мы также и члены сообщества; не только «история», что-то в нас принадлежит вечности, и литургия знает об этом. Ею мы молимся как члены Церкви; с ее помощью мы вступаем в сферу надличностного порядка, доступную для всех людей, условий, времен и мест. Для этого подходит только стиль литургии — объективный, ясный, доступный всем и каждому. Любой вид молитвы, основанный на собственных предпосылках, оказывается несовместимым с другими видами, такими же индивидуальными. Только истинно кафолический, то есть объективный и универсальный, стиль жизни и мышления, может быть принят всеми и добровольно. Да, придется принести жертву, сделать усилие, «отвергнуться себя». Но, поступая так, мы не теряем себя; напротив, становимся свободнее, духовно богаче и разностороннее.

Два пути молитвенной жизни должны чередоваться, ведь они находятся в живой взаимосвязи, каждый из них освещается и обогащается от другого. В литургии душа учится двигаться в просторном, предметно-духовном мире. Душа получает — если позволить себе сравнение — такую же свободу держаться и двигаться, которая в обычном человеческом мире приобретается в хорошем обществе, среди людей, чье поведение определяется правилами этикета. Душа раскрывается в этой широте чувства и ясности формы — так же, как она делает, вверяя себя величайшим произведениям искусства. В литургии душа приобретает «величественный стиль» духовной жизни, это нельзя переоценить. С другой стороны, сама Церковь всегда напоминает нам, что литургическая жизнь должна сопровождаться особой, ориентированной на личные потребности молитвенной жизнью, к которой прибегает душа в особых обстоятельствах. От этого литургическая молитва приобретает теплоту и своеобразие.

Если бы практик личного благочестия не существовало, если бы литургия была единственным типом духовной жизни, она могла бы легко превратиться в бесчувственную схему; но если бы не существовало литургии… Впрочем, наши ежедневные наблюдения показывают, какими будут последствия и к каким роковым результатам они могут привести.

^[1] Существо гениальности гениального человека или труда состоит в том, что она не восходит ни к какому конкретному источнику и вместе с тем имеет общечеловеческое значение.

^[2] Сравним, например, как изображается жизнь души в современных пьесах и в античных трагедиях, например, в «Призраках» Ибсена и «Эдипе царе» Софокла.

^[3] Сравним, например, линии поведения Гедды Габлер и Антигоны.

^[4] Таково происхождение общественных манер и судебной практики.

^[5] Таково происхождение символов – общественных, государственных, религиозных и других.

^[6] Как, например, в начале Евангелия от Иоанна.

Источник: Богослов.Ru

Стиль литургии