Предисловие переводчика
Литургия Церкви во всем ее культурном и историческом многообразии уходит своими корнями в Писание и Предание, в вечное и временное. С одной стороны, она завещана нам Самим Господом, и ее содержание — благодарение за сотворение мира, воспоминание смерти и Воскресения Спасителя, вкушение Его плоти и крови — останется неизменным «до скончания века» (Мф. 28:20). Закон литургии определяется законом веры, Церковь стоит на Христе, как на своем незыблемом основании. Но воплотившись, Христос стал частью истории, — так же и литургия, передавая нам завещание Христа «сие творите в Мое воспоминание» (Лк. 22:19), использует тот язык, который лучше всего подходит для времени и места совершения. В этом смысле можно сказать, что апостольская литургия отличается от средневековой, а средневековая — от современной. И дело здесь не столько в особенностях чинопоследования, сколько в изменениях внутри самого человека: его готовности слушать и слышать, способности образовывать связи с другими, стремлении жертвовать своей независимостью, наконец, в личных вкусах и предпочтениях.
«Исторический человек» задает одни и те же вопросы, но отвечает на них по-разному. Что для меня литургия: средство или цель? Что важнее: совместное дело или созерцательная молитва? Кто я больше в богослужении: наблюдатель или совершитель? Для чего нужна литургия: для личного освящения или для таинственного соединения с Богом? Какими бы ни были наши ответы, мы даем их не столько в учебном классе, частном разговоре или публичной речи, сколько в месте христианского собрания — в Церкви, на литургии.
Удивительно, но размышления Романо Гвардини, появившиеся на свет более века назад, не потеряли своей актуальности. Возможно, потому, что автор не пытается раз и навсегда «решить проблему» литургии, а решает показать нам невидимую нить, протянутую между двумя противоположными и одновременно стремящимися друг к другу понятиями личного и общего, целого и частного, временного и вечного. С точки зрения Гвардини, литургия предполагает и то, и другое: во-первых, в ней есть Господь, находящийся в центре молитвенного внимания Церкви, а во-вторых, человек, а точнее собрание людей, объединенных верой, любовью и... взаимным уважением.
====================================================================
Текст главы
Литургия говорит не «я», но «мы», если только для одного из ее действий не требуется единственного числа (например, в обращении от первого лица, или в некоторых молитвах епископа или священника и т. д.). Литургия совершается не кем-то одним, но собранием верных. Оно состоит не только из тех, кто присутствует в храме; это и не «приход», собравшийся на богослужение. Выходя за видимые пределы, собрание объединяет всех верующих, живущих на земле. Преодолеваются и временные границы: молящиеся на земле ощущают единство с теми, для кого времени больше не существует, кто, будучи вознесен от земли, пребывает в вечности.
Определение всеохватности не исчерпывает понятия литургического единства. «Я», которое несет в себе литургическое действие, — это не просто сумма отдельных верующих. Они едины постольку, поскольку само это единство есть нечто, независимое от множества, которое его составляет. Это и есть Церковь.
Все это похоже на то, как устроено государство. Государство есть нечто большее, чем сумма составляющих его граждан, властей, законов, институтов и т. д. Граждане ощущают себя не просто частями большего целого, но членами всеобъемлющего, живого единства.
В существенно иной, благодатной области таким феноменом является Церковь. В ней есть все необходимое: система разнообразных жизненных принципов, средств и целей, видов деятельности и сфер влияния, людей, институтов, законов. Она состоит из верных христиан; но она есть нечто большее, чем сумма людей сходных убеждений и правил. Христиан соединяет более действенное, истинное начало, Сам Христос. Его жизнь — наша; мы — Его тело, «мистическое тело Христово», corpus Christi mysticum (см.: Рим. 12:4; 1 Кор. 12:4; Эф. 1-4; Кол. 1:15 и т. д.). Действующая сила, которая управляет этим живым единством, прививает к нему, дарит участие в этом единстве и в нем сохраняет Святой Дух (см.: 1 Кор. 12:4). Каждый отдельный христианин — клетка этого организма, член этого тела.
Только в пространстве литургической молитвы человек сознает, что такое религиозное единство. Здесь он видит себя предстоящим Богу не как отдельное существо, но как часть целого, которое обращается к Богу и в котором он с Богом говорит. От него требуется, чтобы он сознавал себя и желал быть частью этого целого. Опыт церковного единства возможен только в литургическом пространстве. Верующий, если он действительно хочет участвовать в совершении литургии, должен понимать, что он действует и молится как член Церкви, которая действует и молится вместе с ним. В этом высшем единстве он должен составить одно целое со всеми молящимися.
Здесь возникает очевидная трудность. Корнями она уходит в более общую проблему соотношения части и целого. Религиозное сообщество, как и любое другое, требует от человека двух вещей. Во-первых, жертвы: он должен, пока является членом сообщества, отказаться от всего, что в нем живет только для себя и исключает других. Он должен отложить все «свое» и быть вместе с другими, жертвуя частью своей самодостаточности и независимости. За этим следует еще одно усилие: ему нужно добровольно принять и усвоить более совершенный жизненный уклад общины, сообщества.
Это требование воспринимается нами по-разному, в зависимости от склонностей и предпочтений. Чье-то внимание больше привлекает то, что составляет объективную сторону духовной жизни, — наполняющие ее мысли, средства и цели, нормы, законы и правила, права и обязанности и так далее. И жертва, и усилия, о которых уже шла речь, в этом случае предполагают более конкретный характер. Человеку нужно отказаться думать свои «особенные» мысли, идти своим «особенным» путем. Ему придется отдать себя под водительство литургии. Ей он должен пожертвовать независимостью; молиться вместе с другими — вместо того чтобы выставлять себя вперед; подчиняться — вместо того чтобы свободно распоряжаться самим собой; находиться вместе с другими — вместо того чтобы идти куда вздумается. Его задача не только в том, чтобы «реализовать» идейный мир литургии. Он должен выйти из привычного круга мыслей и войти в богатейший, чем у него, духовный мир, пожертвовать своими личными целями в пользу высшей, воспитательной цели литургического сообщества. Само собой разумеется, он должен принимать участие в таких упражнениях, которые не отвечают его нуждам, как он их сам понимает; должен просить о вещах, которые не имеют к нему непосредственного отношения; должен адресовать Богу прошения, которые не затрагивают его лично и которые обусловлены только нуждами сообщества, членом которого он является. Временами он должен — что неизбежно с учетом количества действий, молитв, образов — принимать участие в действиях, смысл которых ему непонятен и т. д.
Все это представляет собой трудность, особенно для современных людей, которые с такой неохотой жертвуют своей независимостью. Тот, кто готов добровольно связать себя законами государства или экономики, легче и быстрее подчиняется духовному руководству извне, нежели тот, кто любит независимость и привык жить, согласуясь только с собственными желаниями. Все, чего требует литургия, может быть сведено к одному слову: смирение. Смирение как самоотречение — а именно отказ от самоволия и самодостаточности. И смирение как труд, добровольное принятие такого смысла жизни, который находится за пределами моего личного бытия.
Для тех, кто в жизни общины склонен видеть не объективную, а личностную сторону, живого человека, проблема литургического единства не в том, чтобы усвоить содержание жизни общины и стать ее частью. Намного труднее для них согласиться быть вместе с другими, делиться с ними тайнами жизни души, вместе чувствовать и желать, зная при этом, что образуешь с ними некое высшее единство. Не с тем или этим отдельным человеком, не в тесном круге единомышленников, но со всеми, в том числе равнодушными, неприятными и даже враждебно настроенными людьми.
Разрушить барьеры, которыми окружает себя чувствительная душа; выйти за их пределы, идти вместе с другими, разделять с ними общую жизнь — вот что здесь требуется. Если в первом случае община воспринимается как большой, объективно существующий порядок, во втором она похожа на ткань, состоящую из человеческих отношений, бесконечное переплетение связей по принципу «я — ты». В первом случае требуется пожертвовать самостоятельностью в литургическом действии; во втором — отказаться от самоизоляции, бытия-для-самого-себя. В первом случае речь идет о добровольном подчинении установленному порядку, во втором — о совместной жизни с другими людьми. Там требуется смирение, а тут — любовь и открытость. Там нужно принять объективное содержание литургии; здесь — разделить свою жизнь с другими членами тела Христова, их прошения соединяя со своими, их нужды воспринимая как свои. В первом случае местоимение «мы» выражает самоотверженное согласие на объективность, а во втором — включение другого в жизнь собственной души, принятие его жизни в свою. В первом случае нужно преодолеть гордость, стремящуюся к независимости, и узость обособления, которое не хочет усваивать разнообразный мир общих целей и мыслей. Во втором придется преодолевать неприятие чужого и чуждого, ложный стыд сделать шаг навстречу другому, бороться с исключительностью аристократизма, который побуждает искать общения с теми, кого ты сам выбрал и кому добровольно решил открыться. Здесь также требуется постоянное самоотречение, движение навстречу желаниям других и большая любовь, готовая разделять их жизнь и сделать ее своей собственной.
Вместе с тем такое самоотречение облегчается одной характерной для литургической жизни особенностью, которая одновременно дополняет и противоречит тому, о чем говорилось прежде. Назовем душевное состояние, которое проявляет себя двумя уже отмеченными путями индивидуалистическим. Ему противостоит состояние социальное, которое стремится к единству с другими и живет в пространстве «мы» так же легко, как индивидуалисты живут в пространстве «я». «Социальное» состояние, если у него есть духовная устремленность, непроизвольно ищет подобных себе; но это совместное и решительное стремление к единству оказывается чуждым для литургии. Здесь можно вспомнить о способах организации духовной жизни в некоторых сектах, где барьеры между людьми совершенно устраняются, и в результате утрачивается всякая духовная, а порой и внешняя, сдержанность. Конечно, это скорее исключение, но все же оно обнаруживает негативные тенденции, живущие в натурах «социального» склада. Они тоже не находят в литургии того, что ожидали. Для них литургическое единство кажется слишком холодным и сдержанным. Из этого следует, что в литургическом единстве, каким бы полным и подлинным оно ни являлось, нет места для безрассудного самопожертвования. Устремленность к общности встречается с противоположной, которая следит за соблюдением определенных границ. Да, один — это часть целого, но не только часть. Часть входит в целое, прибавляется к нему, но так, что сохраняет собственное, покоящееся в себе самом единство личности. Особенно это видно из того факта, что общность не передается непосредственно от человека к человеку. Ее можно достичь только благодаря единству цели и конечному пункту назначения духовного пути — Богу — посредством общей веры, жертвы и таинства. Редко в литургии бывает, что слово и ответ на него, действие и жест передаются от одного к другому непосредственно[1]. Когда же это случается, весьма поучительно наблюдать, с какой долей сдержанности. Литургией управляют строгие правила. Никогда один человек не вступает в непосредственное отношение с другим. Человек свободен сам решить, какую степень близости допускать в Том, что соединяет его с другими, — в превосходящем их Боге.
Все это очень важно. Не будем долго объяснять, что произойдет, если литургическое сознание будет передаваться от человека к человеку. История сектантства богата такими примерами. Поэтому в литургии между индивидами установлены строгие границы. Для «общего» в литургии характерно чувство сдержанности и взаимного уважения. Несмотря на объективно существующее единство, один не имеет права вторгаться в пространство другого, оказывать влияние на его молитвы и действия, навязывать свои представления, чувства и ощущения. Единство коренится в сознании, мыслях и слове, в направлении взгляда и сердца к одной цели; в том, что все одинаково веруют, предлагают ту же самую жертву, вкушают один и тот же божественный хлеб; в том, что один Бог и Господь таинственным образом объединяет всех молящихся. Однако будучи особыми телесными существами, они не вторгаются во внутреннюю жизнь друг друга.
Такие отношения в конечном счете позволяют литургическому единству состояться, иначе оно было бы невыносимым. Благодаря этим правилам литургия отторгает все вредные элементы. Она не позволяет душе бояться быть запертой вместе с другими и следит за тем, чтобы ее независимости и сокровенности никто не угрожал.
Таким образом, от человека индивидуалистического склада требуется жертва ради общественного блага; от человека социального склада — подчинение существующим правилам литургического единства. В то время как первый должен приучить себя чаще находиться в обществе собратий, признавая, что он только один из многих, последний должен подчиниться благородным, сдержанным формам, которые приняты в доме Его божественного Величества.
[1] Совсем другое дело, если происходит встреча между верующим и священнослужителем. Эта связь носит постоянный и непосредственный характер.
Источник: Богослов.Ru