Предисловие переводчика
«Дух литургии» Романо Гвардини — один из главных текстов литургического движения Католической Церкви ХХ века. Выйдя в свет сразу после окончания Первой мировой войны, эта небольшая «книжица» (так её и называли, Büchlein) получила широкую известность в католической Германии, а впоследствии стала настольной книгой для многих поколений западных христиан. Причиной тому стали не только богословские или литературные достоинства книги, но и её точное попадание во время — время бытовой неустроенности, разочарования в человеческих усилиях и поиска живого Бога.
Что же особенного было в книге Гвардини? Она существенно расширяла понятие о литургике. В традиционном понимании это была прикладная дисциплина, изучавшая богослужение как последование обрядовых действий; Гвардини показал, что она может охватывать жизнь христианской души во всей её сложности и многообразии. Литургика существует не затем, чтобы описывать способы получения благодати и извлекать простейшие нравственные уроки из тех или иных символических действий, но чтобы выявлять потенциал самого строя церковной молитвы, в которой перед христианином открывается реальность божественного присутствия. Необычен был и язык повествования: не строго академический, не заумный, избегающий специфической терминологии, доступный и вместе с тем требующий вдумчивого, неторопливого чтения. Автор не писал очередной богословский трактат; он беседовал, чувствовал, размышлял — и того же самого требовал от читателя. Необычной была и проблематика книги, чего стоят только названия глав: «Литургический стиль», «Литургия как игра», «Серьёзность литургии»… Все эти понятия не очень «вязались» с богослужением, были заимствованы из непривычного лексикона и как бы искусственно встраивались в привычный академический дискурс. Да и сам авторский метод описания литургии путём сопоставления противоположных понятий, Gegensätze (игра-серьёзность, логос-этос, действие-созерцание), представлялся чем-то сомнительным, пришедшим из светской философии… В результате оказалось, что видимые недостатки — и неопределённость жанра, и некоторая вольность изложения, и помещение литургии в общий культурно-философский контекст, — соединившись вместе, открывают перед читателем прежде неизвестный ему мир церковной молитвы; говоря словами Гвардини, «пробуждают Церковь в душе».
По правде говоря, автор и не задумывал писать книгу, он был только приходской священник в Майнце, который делился своими мыслями, да ещё систематизировал некоторые места из переписки с друзьями и знакомыми. Но стоило этим заметкам попасть в руки учёного монаха, аббата бенедиктинского монастыря Мария Лаах Ильдефонса Хервегена, тот сразу понял: вот она, первая книга серии популярных брошюр для желающих лучше узнать о литургической жизни Церкви. В мае 1918 года «Дух литургии» был издан как первый том серии «Ecclesia Orans», «Церковь молящаяся», тиражом в 3000 экземпляров. Очень скоро потребовалось ещё одно издание, затем ещё одно. Сегодня «Дух литургии» по праву принадлежит к классическим произведениям литургического движения и входит в «золотой фонд» литературного наследия западного христианства.
Глава «Литургия как игра» (“Liturgie als Spiel”) помещена в книге перед главой «Серьёзность литургии». Будучи в каком-то смысле противоположными по смыслу значениями, игра и серьёзность, по мысли Гвардини, не только не противоречат, но дополняют друг друга, наделяя богослужение той свободой, которая приобретается только в пространстве церковной молитвы. Понятие «игры» у Гвардини выступает как проявление смысла в чистом виде, смысла, не отягощённого печатью конкретной цели или пользы. «Играть перед Богом» буквально означает следовать словам Спасителя: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3).
священник Александр Сухарев, кандидат богословия
Перевод выполнен по изданию: Guardini R. Liturgie als Spiel / Guardini R. // Vom Geist der Liturgie. – Herder Bücherei, Freiburg, 1962. Ss. 89-105.
===================================================================
Литургия как игра
Люди с серьёзными убеждениями, посвятившие свою жизнь познанию истины и во всём видящие нравственную задачу, испытывают особенную трудность, когда дело касается литургии. Литургия кажется им бесцельным, пустым великолепием, предметом неясным и потому излишним. Они сталкиваются с той особенной скрупулёзностью, которая сопровождает каждое литургическое действие: что сделать сначала, что потом, повернуться направо или налево, произнести какие-то слова тише или громче. Зачем всё это? Если основную часть святой мессы — жертвоприношение и причащение — можно совершить так просто, зачем вообще нужен институт священства? Чтобы освятить Дары, достаточно нескольких слов, и раздать их народу можно намного проще — для чего же все эти молитвы и церемонии? Создаётся впечатление, что литургия — это просто забава, театральное представление.
Отнесёмся к этому вопросу серьёзно. Конечно, далеко не каждый его задаёт, но тот, кто хочет разобраться в сути дела, обойтись без него не сможет. По-видимому, он связан с вопросом о цели. Целью, в собственном смысле слова, называется организационный принцип, согласно которому одни действия и объекты служат иным действиям и объектам таким образом, что один направлен к другому, существует для другого. Второстепенное, или «средство», имеет смысл только в том случае, если способно служить высшему себя, то есть определённой цели. Энергия души не тратится на средства, они существуют для чего-то иного, они только путь; покой ещё впереди, он в самой цели. Поэтому каждое средство должно получить соответствующее обоснование: подходит ли оно, а если да, то в какой степени, для достижения цели, ради которой его используют; таким образом, устраняется всё, не относящееся к делу, второстепенное и излишнее. Не случайно законы экономики требуют затрачивать минимум энергии, времени и материала для достижения цели. Цель требует соответствующего состояния души, в котором сочетаются энергия, напряжение ума и точность.
Практическое устроение ума помогает воспринимать жизнь как единое целое, придаёт ей солидности и прочности. Реальность заставляет нас смотреть на вещи с точки зрения цели. Многие общественные отношения, например, экономические, в значительной степени исходят из категории полезности, но ни одно явление не может быть сведено только к цели. То, что даёт вещам и событиям право на существование, то, что оправдывает их своеобразие, — не только и не столько их полезность. Есть ли польза у цветов или листьев? Да, потому что без них растение не сможет жить. Но именно вопреки цели они не сводятся к какой-то отдельной форме, цвету или запаху. А для чего буйство природных форм, цветов и запахов? К чему такое разнообразие видов? Всё ведь могло быть значительно проще. Природу могли бы наполнять живые организмы, развитие которых происходило бы намного быстрее и «полезнее». Такое неизбирательное применение категории пользы по отношению к природе весьма сомнительно. Зададим главный вопрос: какова цель существования того или иного растения, того или иного животного? Неужели чтобы питаться другими растениями или животными? Конечно, нет. Если руководствоваться только критерием очевидной полезности, придётся признаться: в природе существует много такого, что только отчасти целесообразно, а лучше сказать, имеет практическую цель. Получается, что многое в мире не имеет цели. В механической структуре, будь то машинный механизм или мост, всё подчинено конкретной цели; то же самое можно сказать о предпринимательстве или государственном управлении. Но даже в этих случаях идея цели не помогает получить ясный ответ на вопрос, откуда возникает их право на существование.
Чтобы решить задачу, нам придётся поменять угол зрения. Понятие цели предполагает, что центр притяжения вещи находится вне её: он и даёт импульс к следующему движению в нужном направлении. Вместе с тем каждая вещь до определённой степени (а некоторые — почти полностью) самостоятельна, существует сама по себе, если понятие цели применять широко. Лучше всего здесь подходит понятие смысла. На свете много вещей, у которых, строго говоря, нет цели, но всё же они имеют смысл. Вещь наполняется смыслом не потому, что на неё оказывается какое-то внешнее воздействие, которое поддерживает или изменяет её состояние. Смысл вещи в том, чтобы быть тем, что она есть. У неё нет цели, но она исполнена смысла.
Цель и смысл — две стороны одного явления: всё, что есть, обладает причиной и правом на собственное бытие и существование. С точки зрения цели, вещь включена в некий высший порядок; с точки зрения смысла, она существует сама в себе.
В чём же смысл того, что существует? В том, чтобы существовать и быть образом вечного Бога. А в чём смысл живущего? В том, чтобы жить, распространять своё существо и расцветать как природное откровение о живом Боге.
Сказанное относится к природе, но то же самое относится и к жизни разума. Есть ли у науки цель в прямом смысле этого слова? Нет, хотя прагматизм и пытается её навязать. Целью науки он считает нравственное воспитание человечества. Но ведь это означает не видеть достоинства знания как такового! У знания нет цели, но есть смысл, который находится в нём самом: он называется истиной. В законотворчестве есть цель: достичь определённого результата в той или иной области государственной жизни. Юриспруденция, напротив, не имеет цели, от неё требуется установить истину в вопросах права. Это и есть настоящая наука. По своей природе она есть познание истины, служение истине. Есть ли цель у искусства? Тоже нет, иначе мы должны были бы думать, что с его помощью художник зарабатывает себе на одежду и пропитание. Или, как философия Просвещения, учить, что искусство должно показывать примеры благоразумия и наставлять в добродетели. Но в произведении искусства нет цели, есть только смысл — «да будет», — бытие само по себе, благодаря которому суть вещей и внутренний мир художника получают правдивую и чистую форму. Назначение искусства — быть сиянием истины, splendor veritatis.
Когда жизнь лишается порядка, свойственного цели, она превращается в эстетическую игру. Но она погибает, если попытаться втиснуть её в жёсткие рамки целесообразности. Два этих понятия неразделимы. Цель — результат человеческого усилия, следствие правильной организации труда; смысл — содержимое бытия, цветущей и созревающей жизни. Всё это и составляет два полюса бытия: цель и смысл, усилие и рост, труд и рождение, порядок и творение.
По этим двум направлениям развивается и жизнь Вселенской Церкви. Во-первых, её образует прочная структура целей, как это есть, например, в каноническом праве и церковном управлении. Каждое средство здесь служит поддержанию работы большого церковного механизма, а главный вопрос в том, как достичь цели с наименьшей затратой времени и сил, приспосабливаясь к ситуации или её изменяя. В организации работы всё должен определять практический разум[1].
Но у Церкви есть и другая, таинственная сторона. В некотором смысле она лишена цели. Вот это как раз литургия. Конечно, она тоже содержит в себе систему целей и задач, похожих на строительные леса. Таинства, к примеру, служат проводниками того или иного вида благодати, если для того соблюдены известные условия. Совершение таинств — пример литургического действия, которое ограничено целью. Пожалуй, и о литургии, и о каждом её действии и молитве можно сказать, что их цель — духовное руководство, но в целом какой-то нравоучительной стратегии здесь нет. Чтобы увидеть разницу, сравним, например, любую неделю церковного года с духовными упражнениями св. Игнатия. В них всё сознательно уравновешено и направлено на то, чтобы получить определённый результат. Каждое упражнение, каждая молитва, даже часы отдыха, всё в этих упражнениях служит одной цели: преображению воли. Не так с литургией. Весьма показательно, что она не включена в состав духовных упражнений[2]. Литургия действительно воспитывает, но не с помощью нравоучения. Она творит духовный мир, в котором душа могла бы жить во всей полноте. Такая же разница существует между спортивным залом, где каждый снаряд и упражнение имеет своё назначение, и открытым лесом и полем. В первом случае это — учёба и тренировка, во втором — жизнь среди природы, внутренний рост и развитие в ней и с ней. Литургия создаёт целый мир, здесь изобилует жизнь духа, которая помогает душе расти и развиваться. Многообразие молитв, мыслей и действий, весь строй церковного календаря — всего этого не понять, если подходить к литургии с жёстким критерием целесообразности. В литургии нет цели, по крайней мере о ней нельзя судить с точки зрения цели. Литургия — не средство, которое помогает достичь определённого результата, она есть само-цель, как минимум до определённой степени. Литургия — не путь к цели, которая находится за её пределами, она сама в себе покоящаяся жизнь. Если этого не замечать, мы так и будем видеть в литургии одно только желание воспитывать, даже если оно там и есть.
В литургии нет цели, потому что она служит исполнению не человеческой, а божественной воли. В литургии человек обращён не к себе, а к Богу, его взгляд устремлён на Бога. Он должен заниматься не самовоспитанием, а созерцать божественное величие. Литургия означает, что душа находится в присутствии Бога, Им порождается, живёт в священном мире Его истин, таин и символов, и эта жизнь исполнена правды и истины[3].
В Священном Писании есть два содержательных отрывка, которые говорят в нашем вопросе решающее слово. Первый — видение пророка Иезекииля. Эти пламенные херувимы, «животные», которые «шли <…> каждое в ту сторону, которая пред лицем его; куда дух хотел идти, туда и шли; во время шествия своего не оборачивались <…> быстро двигались туда и сюда, как сверкает молния <…> поднимались от земли <…> когда они шли, я слышал шум крыльев их, как бы шум многих вод <…> а когда они останавливались, опускали крылья свои» (см.: Иез. 1–28), — как все они «бесцельны»! Какое разочарование для поборника целесообразности! Херувимы суть «только» чистое движение, мощное и прекрасное, они идут, куда желает Дух, они не хотят ничего другого, как только выразить Его внутренний пламень, Его силу. Это и есть живой образ литургии.
Ещё одно место из Писания, о котором идёт речь, — слова вечной Премудрости: «…тогда я была при Нём художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицом Его во всё время, веселясь на земном кругу Его…» (Притч. 8, 30–31). Вот оно, решающее слово!
В восторге перед вечным Отцом Премудрость, Сын, совершенная Истина, источает свою бесконечную сущность, во всём Своём невыразимом великолепии, причём без всякой цели — да и какую цель Он должен иметь? — но при этом он полон предельного смысла, Он есть чистое, звучащее блаженство жизни: Сын веселится, «играет» перед Отцом.
Такова жизнь высших существ, ангелов, которые без определённой цели, так как даёт им Дух, движутся перед Богом. Они суть игра, непрестанная песня перед Его лицем.
На земле этому можно уподобить два явления: детскую игру и творение художника.
Играя, ребёнок не гонится за результатом, он не знает о цели. Всё, чего он хочет, — испытать свои молодые силы, излить свою жизнь в свободной форме движений и слов, и таким образом расти и выражать себя глубже и полнее. Во всём этом нет цели, но есть смысл, свободное течение молодой жизни: в мыслях, словах, движениях, в выражении собственной природы, в самом бытии.
И поскольку игра не стремится к чему-то определённому, она движется спонтанно и свободно, её выражение гармонично, форма проста и прекрасна, и вся она — танец и картина, ритм, мелодия и песня. Это и есть игра: жизнь, изливающаяся из себя самой, берущая богатства из собственных хранилищ, исполненная смысла в своём чистом бытии. Следовало бы оставить её как есть, без педагогических намерений «просветить», тем самым лишая её права быть естественной.
А дальше… Дальше начинается борьба и вместе с ней в жизнь приходят противоречие и уродство. Человек решает, что он хочет и что он должен делать, и пытается реализовать это в жизни и в самом себе. Проходя этот путь, он видит множество препятствий и замечает, как редко приближается к тому, чем он должен и хочет быть.
Противоречие между желаемым и действительным человек пытается преодолеть в области иного порядка, в области воображения, в искусстве. Он хочет объединить идеал и действительность, примирить то, кем он хочет быть, и то, что у него есть, кем он должен быть и что он есть на самом деле; душу и природу, тело и дух. Таковы образы искусства. У них нет дидактических целей, они не содержат в себе конкретные истины и добродетели. И настоящий художник тоже не ставит подобных целей. Его единственное желание — преодолеть то самое внутреннее напряжение, показать жизнь высшего порядка, к которой он стремится и к которой в действительности только приблизился. Художник хочет одного: отставив в сторону собственную природу и желания, найти видимое выражение для невидимой истины. Также и зритель: знакомясь с произведением искусства, он должен погрузиться в него, дышать им, довериться ему, тем самым открывая в себе иную, лучшую природу, и предчувствуя исполнение своих сокровенных ожиданий. Ему не стоит думать «только головой», искать во всём нравственное наставление или призыв.
Литургия творит нечто ещё большее. В ней человек с помощью благодати получает возможность исполнить своё назначение — стать тем, кем он должен и хочет быть по своей природе, сыном Божиим. В литургии он должен, представ перед Богом, «обновить свою юность». Конечно, всё это относится к благодати, но в то же самое время согласно с нашей природой. А поскольку жизнь литургии не может быть выражена привычными средствами, они берутся там, где только и можно их взять: в искусстве. Поэтому речь литургии размеренна и мелодична; она использует строгие, упорядоченные жесты; её цвета и облачения не встретить в обычной жизни; она совершается в тех местах и в такие часы, которые установлены особыми законами. В высоком смысле слова, это игра ребёнка, в которой всё — картина, мелодия и песня[4].
У литургии есть удивительное свойство: объединяясь, искусство и реальность становятся в ней благодатным детством, которым мы живём в присутствии Бога. То, что существует только в области воображаемого и даётся в искусстве и его формах, отражающих бытие души и разума, в литургии становится явью. Внешние формы искусства становятся явлением благодатной жизни. Как в произведении искусства или игре, в литургии нет цели, хотя она исполнена глубокого смысла. Литургия — это не работа, но игра.
Радоваться и играть перед Богом, не создавать произведение искусства, а быть — в этом суть литургии. Отсюда удивительное сочетание серьёзности и высокого веселья. Только тот, кто относится к искусству и игре всерьёз, понимает, почему в литургии так много строгих, подробных указаний о языке, жестах, цветах, облачениях и культовых предметах. Вы замечали когда-нибудь, как основательно дети подходят к правилам игры: как вести хоровод, в каком положении держать руки, что означает эта палка или то дерево… Всё это хороший урок для тех, кто, не понимая того или иного значения, упорно хочет видеть только пользу. Может быть, вы читали или сами испытывали ту серьёзность, с которой художник служит искусству — своему господину. Знаете ли вы что-нибудь о том, какие мучения он испытывает при выборе языка? Или о том, что такое её величество форма? И всё это ради того, у чего нет цели или задачи! Нет, искусство не заботится о целях. Неужели кто-то и вправду думает, что художник берёт на себя столько забот, решает столько проблем, подходя к творческой задаче, если его желание — всего лишь преподать зрителю нравственный урок, который можно передать несколькими банальными фразами, двумя-тремя историческими примерами или парой удачно сделанных фотографий? О нет! «Быть художником» означает бороться за потаённую жизнь, которая получает бытие через высказывание. Не более того. Но как это много! Это и есть образ божественного творения, о котором сказано, что Бог сотворил мир для того, «чтобы он был».
Литургия делает то же самое. С неустанной заботой, с серьёзностью ребёнка и добросовестностью художника, она не устаёт в тысячах форм выражать священную, богоданную жизнь души — и всё это только для того, чтобы она могла жить в ней и через неё. Литургия наделила священную игру строгими правилами, чтобы душа играла пред Богом. В самой сердцевине этой тайны — пламенеющий дух, дух священного устроения, Святой Дух, Которому «дана власть над словом», Он и установил игру, в которой вечная Премудрость веселится перед небесным Отцом в Церкви, Его царстве на земле. Блаженство Духа в том и состоит, чтобы находиться среди «сынов человеческих».
Не соблазняется сказанным только тот, кто понимает, что такое литургия. Всякий рационализм сразу же отворачивается от неё. Совершать литургию — значит под водительством благодати и Церкви становиться живыми произведениями искусства, и только с одной целью: быть и жить в присутствии Бога. Это и есть «быть как дети», по слову Божию. Это значит отказаться от взрослости, которая только и говорит, что о целях, и решиться на участие в священной игре, как Давид, который танцевал перед ковчегом Завета. Конечно, какие-нибудь «умные люди», в своей взрослости потерявшие свободу и юность души, просто посмеются над сказанным. Но ведь и Давиду пришлось выслушивать насмешки Мелхолы (2 Цар. 6: 15–16).
В том и заключается воспитательная задача литургии, чтобы душа училась не искать цель, где только можно, не слишком задумывалась, что будет в самом конце, не умничала и не пыталась быть «взрослой». Нужно только почувствовать жизнь в её простоте. Душа должна учиться оставлять, по крайней мере в молитве, неутомимую активность ради достижения цели; она должна учиться «терять время» для Бога и быть готовой к священной игре, её словам, мыслям и жестам, не спрашивая всё время, почему и для чего. Она не должна всё время что-то делать, к чему-то стремиться, искать немедленной пользы, а только пребывать в божественной игре литургии перед лицом Божиим, свободно и радостно.
Исполнение литургии — жизнь вечная, её завершение — песня вечной хвалы. Понравится ли это «серьёзному человеку»? Не случится ли так, что он присоединится к тем самым деятельным людям, которые считают вечность бесполезной и скучной?
[1] Хотя и в этом случае Церковь нужно рассматривать как божественное творение.
[2] Не так у бенедиктинцев, но они практикуют духовные упражнения отличные от тех, которые предлагает св. Игнатий.
[3] С этим связан тот факт, что в литургии так мало нравственных наставлений. Душа обучается и здесь, но не путём определённого упражнения в добродетели, а самим нахождением в свете вечной истины, в её природном и благодатном порядке.
[4] Литургия не заимствует свои формы из искусства, у неё культовая основа, а искусство в современном смысле слова представляет собой отдельный культурный феномен, происходящий из культа.
Источник: Богослов.Ru