Предисловие
Мы начинаем публикацию воспоминаний Никифора Александровича Ильинского, основная часть которых посвящена Вологодской духовной семинарии. Н. А. Ильинский родился в 1861 года в селе Вознесенье-на-Вохме Никольского уезда Вологодской губернии в семье священника Вохомской Вознесенской церкви Александра Алексеевича Ильинского и его жены Елизаветы Никифоровны, в девичестве Троицкой. После окончания Никольского духовного училища в 1876 году он поступил в Вологодскую духовную семинарию, которую окончил в 1883 году студентом по I разряду (под № 7). Вся жизнь Никифора Александровича была тесно связана с родной семинарией, где на протяжении 33 лет, с 1885 года до момента ее закрытия в 1918 году, он прослужил сначала надзирателем, а с 1889 года — в должности помощника инспектора семинарии. После Октябрьской революции Н. А. Ильинский остался в Вологде и начал работать секретарем в отделении рабоче-крестьянской инспекции, а потом перешел в среднюю школу и медицинское училище, где преподавал русский язык. В 1934 году он с женой Верой Кирилловной (Бабушкиной) переехал в Ленинград к детям. Вместе с женой Никифор Александрович остался в блокадном Ленинграде, где они оба погибли от голода в январе 1942 года и были похоронены на Серафимовском кладбище.
В семье Ильинских-Троицких была традиция оставлять после себя воспоминания потомкам. Так, дед и прадед Никифора Александровича по материнской линии оставили записки своим детям. И Никифор Александрович, как старший сын в семье, продолжил эту традицию. Свои воспоминания он писал в течение нескольких лет уже после закрытия семинарии (раннюю версию воспоминаний он уничтожил), и они долгое время хранились у его детей. Незадолго до смерти в конце 1990-х годов младшая дочь Никифора Александровича Милица Никифоровна Брио попросила одного из родственников отвезти воспоминания своего отца в Вологду. Было принято решение связаться с доктором исторических наук, профессором, член-корреспондентом РАЕН, заведующим кафедрой теории, истории культуры и этнологии Вологодского государственного университета, преподавателем Института европейских культур Александром Васильевичем Камкиным. А. В. Камкин был историком и культурологом и много сил положил на изучение родной Вологодской области и русского Севера. Было решено отсканировать рукописные воспоминания, чтобы в будущем передать их во вновь воссозданную библиотеку семинарии в Вологде.
Воспоминания написаны от руки в двух книгах: первая из них включает в себя 434 листа, вторая — 165 листов, куда входят также стихотворения автора. Воспоминания состоят из двух частей, озаглавленных «Из далекого прошлого» (судя по всему, эта часть была написана в 1918–1919 гг.) и «Отрывочных воспоминаний», написанных позже. В рукопись вклеено несколько десятков фотографий, в основном преподавателей, служивших в семинарии. Последняя запись сделана 4 августа 1940 года.
Насколько нам известно, планировалась публикация воспоминаний в Вологде, но по каким-то причинам она не была осуществлена. В 2015 году в вологодский архив (КАУ ВО «ГАВО») были переданы личные документы профессора А. В. Камкина. В опись №1 были включены воспоминания Никифора Александровича Ильинского. В настоящее время с воспоминаниями можно ознакомиться в вологодском архиве в электронном виде.
Нам кажется, что эта рукопись представляет интерес для широкого круга читателей, вологодских краеведов и всех интересующихся историей Вологодской семинарии.
Публикация оказалась возможной благодаря общим усилиям иерея Николая Солодова и Ольги Борисовны Ушаковой, чей прадед протоиерей Вячеслав Ильинский был родным братом Никифора Александровича.
***
Воспоминания Никифора Александровича Ильинского — ценнейший источник сведений о Вологодской семинарии, о вологодском духовенстве и о вологодском обществе конца XIX — начала XX в. Обладая прекрасной памятью и прибегая по мере необходимости к доступным письменным источникам, Никифор Александрович составил необыкновенно достоверную и вместе с тем живую летопись событий, свидетелем которых он был. Сочинение читали товарищи Н.А. Ильинского по семинарии, и до конца жизни он вносил в него примечания и уточнения.
***
В настоящем издании текст воспоминаний воспроизводится максимально полно и точно. Авторские примечания включены в текст. Правописание приведено в соответствие с современными нормами русского языка. В квадратных скобках даны фрагменты, восстановленные по смыслу (например, губ[ерния]) или плохо читаемые в рукописи. Биографии упоминаемых лиц и необходимые пояснения обстоятельств приводятся в подстрочных примечаниях.
В воспоминаниях Н. А. Ильинского упоминается множество людей. Некоторые из них известны и даже знамениты, имена других можно найти в литературе, посвященной истории Вологодской губернии. Немало и тех, биографические данные о ком практически отсутствуют в опубликованных источниках. По возможности мы старались выписать данные о всех сколько-нибудь заметных героях воспоминаний. Однако мы отдаем себе отчет в ограниченности наших возможностей и убедительно просим всех наших читателей принять участие в уточнении сведений об упоминаемых лицах. Также будем благодарны за указания на ошибки и опечатки.
Адрес для обратной связи: nsolodov@gmail.com
О. Б. Ушакова, иер. Н. Солодов
Воспоминания всегда субъективны, мы смотрим на жизнь глазами мемуариста, волей-неволей соприкасаемся с личностью рассказчика. Состоявшееся таким образом заочное знакомство с Никифором Александровичем, человеком необыкновенной порядочности и добросовестности, было для меня лично огромным приобретением, и я с удовольствием посвящаю труды по публикации воспоминаний его памяти.
Иер. Н. Солодов
Никифор Александрович Ильинский
На склоне лет жизни, когда
В будущем болезнь и смерть,
А настоящее тоскливо, хорошо
Уйти в прошлое и перенестись
В дни радостного детства и
Светлой неомраченной юности.
Прекрасные «ВОСПОМИНАНИЯ», которые прочитал с глубоким и захватывающим интересом. В период великих физических страданий и чрезвычайных душевных мучений, державших меня на границе крайнего отчаяния, я находил в них ободряющую опору и возрождающее вдохновение, снова чувствовал себя человеком, способным жить и работать ради истины и во имя правды. Настоящие «ВОСПОМИНАНИЯ», написанные с такой удивительною художественной простотой, это — сама жизнь, одухотворенная высшими стремлениями и согретая любовью, которая все животворит собою.
Сердечное спасибо дорогому товарищу — другу Никифору Александровичу ИЛЬИНСКОМУ. Дай ему Бог много лет здравствовать на радость всех присных и ближних, в числе коих всегда пребуду благодарно преданный
НИКОЛАЙ ГЛУБОКОВСКИЙ
5/18/-е марта 1920 г. – четверг
Вологда. Улица Герцена д. № 12–21
Л. I
ИЗ ДАЛЕКОГО ПРОШЛОГО
Л. I об.
в обычной жизни (духовенства, мирян), так в частности — в жизни школы и сравнивал прошлое с настоящим, пусть беспристрастно оценят то и другое.
При этом мне очень хотелось бы, чтобы мои дети познакомились с прекрасными воспоминаниями из жизни сельского духовенства и школы «причетнического сына»[1]* (и прочли брошюру из жизни бывшего семинариста[2]**). Эти воспоминания обнимают период времени с конца 40-х годов прошлого столетия до начала 60-х. Если мои дети знакомы
*Автор прот[оиерей] Лальск[ого] собора Алексей Попов. Кончил семинарию в 1837 г., был членом Госуд[арственной] Думы III созыва. Умер.
**Автор Е. Грязнов. Кончил семинарию в 1854 г. д[окто]р медицины, д. с. с. Проживал в последнее время в г. Калуге, где и умер.
Л. II
с «Бурсой» Помяловского, то пусть они сопоставят все эти воспоминания с «Бурсой» и вынесут свой беспристрастный суд.
Года два-три спустя после своего поступления на службу в семинарию я начинал вести дневник. В этот дневник я заносил все, что более или менее заслуживало внимания, как из жизни семинарии, так и общественной-городской. Я писал в своем дневнике и о разных изменениях погоды, и о начале ледохода на р[еке] Вологде и прочее в этом роде. Дневник этот я вел в течение не менее 10 лет. Составилось уже довольно объемистая тетрадь. Затем я забросил его и со временем почти забыл о существовании этого дневника.
Но вот однажды, должно быть, года три спустя после того, как положил свой дневник «под сукно», отыскивая какую-то
Л. II об.
нужную бумагу, я наткнулся на заброшенный свой дневник. Я стал вниманием читать его. Нужно сказать, что в последние два-три года, когда я писал свой дневник, я не ограничивался в нем сообщением сухих фактов, но старался делать оценку тех или иных событий и отдельных лиц. И вот я увидел, что в моем дневнике слишком много субъективных, далеко не беспристрастных суждений, внесенных в дневник большею частью под первым впечатлением. Я понял, что писать так — значит делать неправильное освещение тех или иных событий, давать неправильную оценку деятельности тех или иных лиц. «Чтобы быть беспристрастным
Л. III
историком, нужно писать о событиях своего времени или лицам другого поколения, или спустя много лет после того, как произошли те или иные исторические события», сказал какой-то исторический критик; может быть, слова этого критика я передаю неточно, но смысл их несомненно такой. Я просмотрел еще несколько раз свой дневник и с чувством какой-то неприязни отбросил его. Я имел намерение опять положить его «под сукно», но в это время затопили печь, и я без всякого сожаления бросил его в печь. Такова была история моего первого дневника.
Прошло после этого много времени. И в жизни общественной, и в жизни семинарской, и, наконец, в личной моей жизни произошли много перемен. Пришлось за это время так много испытать разных невзгод
Л. III об.
столько, сколько иной не испытал бы в столетний период времени. Беспорядки начала 900-х годов, годы «освободительного движения» и, наконец, последняя революция, рушившая все старые устои, так быстро чередовались, что мы жили в это время как будто в каком-то водовороте или на вулкане. Правда, после годов «освободительного движения» наступило некоторое затишье как в жизни общественной, так и школьной. Семинаристы, получив свободный доступ в высшие учебные заведения, успокоились. Но это затишье продолжалось так недолго!
Между тем в нашем высшем центральном управлении, начиная с 900-х годов, со времени массовых беспорядков, в семинариях, началась горячечная и бес-
Л. IV
порядочная работа по реформе духовно-учебных заведений. Проекты как блины пеклись, многие из них не предавались гласности и хранились в тайниках канцелярских столов, многое проникало и в печать. Все эти проекты и предполагавшиеся реформы нервировали как учащих, так и учащихся. Судьба всех этих проектов по преобразованию духовно-учебных заведений была более чем странная. Вступал в должность новый обер-прокурор и начинал все снова. То, что вырабатывалось при его предшественнике, попадало «под сукно». А обер-прокуроры менялись, как какие-нибудь дворники. Сегодня один, а через месяц-два появлялись уже слухи, вскоре переходившие в действительность, о смене обер-прокурора. Злой гений духовного ведомства, развратник и пьяница, тобольский мужик
Л.IV об.
Распутин распоряжался в этом ведомстве, как у себя дома. По его указанию низводились и возводились обер-прокуроры, выдвигались недостойные, вроде огородника Варнавы, лица и назначались на высшие иерархические посты. Сердце обливалось кровью у всех, кому дороги были интересы нашей родной православной церкви. Все ревнители православной веры с надеждой и упованием дожидались, что кто-нибудь из иерархов, видя разруху церковную, поднимет свой голос и властно, по примеру знаменитых наших иерархов прежних времен, выступит против церковной разрухи и ее виновников.
Но увы! Наши иерархи упорно молчали, как будто дело совершенно не касалось
Л. V
их. Если кто-нибудь из них начинал даже робко сметь свое суждение иметь, того удаляли или в более худшую епархию, или водворяли на покой. А властного авторитетного выступления иерархов со словами обличения и вразумления православные люди так и не дождались. Церковь в лице ее иерархов молчала. Чувствовалась общая растерянность.
За год до начала мировой войны, с осени 1913 года, реформа наших духовно-учебных заведений выразилась в том, что в семинариях и духовных училищах, по примеру светских учебных заведений, был введен институт классных наставников, или, что то же, — воспитателей. Штат инспекций сократился. Значительно увеличено при этом и жалованье служащим в этих заведениях лицам. Какую пользу принесло учреждение института
Л. V об.
классных воспитателей, об этом говорить пока не будем, а скажем в своем месте. Теперь мне желательно сказать несколько слов о том, что заставило меня снова взяться за воспоминания и писать их в более широком масштабе.
Начавшаяся революция, как я уже сказал выше, вырвала с корнем все старые устои: свобода со всеми уродливыми ее видами ворвалась и в школу. Вместе с этой свободой проникла в школу полная распущенность. Наступила полная дезорганизация. Пала всякая дисциплина, рушились все порядки. Учащиеся сами взялись за поддержание дисциплины, но из этого ничего не выходило или же выходило все уродливо. Дошло до того, что дети духовных родителей, воспи-
Л. VI
танники духовной школы, готовящиеся к пастырскому служению, стали требовать необязательности посещения богослужений в семинарской церкви и молитвы. Наша церковь стала пустовать. Там, где прежде стояли стройные ряды молящихся юношей, там теперь было пусто и лишь несколько питомцев (десятка три-четыре, а иногда и значительно меньше), как будто прибитые волнами к крутому берегу, жались около стен и почти не заметны были для публики. Все, приходившие в семинарскую церковь, с крайним недоумением взирали на такое поистине печальное, из ряда вон выходящее явление. До слез тяжело было смотреть мне, прослужившему в семинарии более 30 лет и привыкшему к порядку и устойчивой дисциплине, на подобные и другие уродливые явления. Мысли мои все более и более стали возвращаться к прошлому, неудержимо и страстно тянуть к нему, хотелось еще раз пережить прожитое
Л.VI об.
со всеми его радостями и печалями, счастьем и невзгодами. И одно за другим начинают выплывать воспоминания. И сознание того, что это прожитое более не возвратится, что оно навсегда и безвозвратно отошло в область минувшего, наполняет душу какой-то тайной болью. В этом прошлом есть что-то невыразимое далекое, в этом прошлом я отдыхал душой.
Я снова взялся за перо.
Немалый толчок к письменному изложению моих настоящих воспоминаний дал мне Иван Николаевич Суворов. Когда в 1916 году я поместил по его же просьбе в Епарх[иальные] Ведом[ости] (№№12 и13) свои воспоминания о Высокопреосвящ[енном] Архиепископе Николае (М. З. Зиорове)[3], И[ван] Ник[олаевич] стал убеждать меня заняться составлением летописных сказаний за время моей службы в семинарии, которые, как
Л. VII
он говорил, послужат продолжением «воспоминаний причетнического сына» (прот[оиерея] А. Попова).
Я начал писать свои воспоминания в 1918 г. При этом мне немало пришлось пожалеть об уничтожении мною дневника. По крайней мере, этот последний сослужил бы мне службу при более точном указании хронологических дат. Благодаря, впрочем, довольно хорошо сохранившейся памяти, все события как из своего детского возраста, так и из более позднего времени воспроизводятся дов[ольно] легко. О событиях и лицах, о которых говорится в «воспоминаньях», я старался судить беспристрастно, но насколько в этом успел, non scio.
Л. 1
Глава 1
На старости
Я сызнова живу,
Минувшее проходит
Предо мною.
Моя родина село Вознесенье, что на Вохме, Никольского уезда. Село это находится на расстоянии 550 верст от своего губернского города Вологды и от уездного Никольска в 130 верстах. На таком же приблизительно расстоянии
Л.1 об.
оно находится от уездных городов — Котельнича (Вят[ская] губ[ерния]) и Ветлуги (Костр[омская] губ[ерния]). Село расположено на низком месте и лежит как бы в котловине. Благодаря суглинистой почве (смесь глины с песком) в нем весной и осенью бывает непролазная грязь. Хотя в селе, по примеру городов, и устроены тротуары, но существенной пользы они не приносят. Мало приносят пользы и вырытые по той и другой стороне дороги канавы.
С восточной стороны села находится довольно высокая гора, на которой расположена дер[евня] Тарасиха. В прежнее время между горой и церковью рос мелкий лес ельник и можжевельник, а в настоящее время эта площадь расчищена и застроена. С западной стороны села лежат причтовые поля, а между ними и селом находится
Л. 2
большой проточный пруд и на нем мельница. В то давнее время, к которому относятся настоящие воспоминания, в пруду водилось много разной рыбы, а весной, когда пруд очищался ото льда, на нем появлялись лебеди, дикие гуси и утки. Лебедей, да, пожалуй, и диких гусей мне приходилось видеть только в детском возрасте и единственно на своем родном пруде. Охотников в то время почти не было, и дичи, особенно уток, водилось очень много. Выводков мы часто ловили руками. Не помню, чтобы к нам прилетали чайки. Не долетали до нашей местности ранние предвестники весны — грачи.
Л. 2 об.
Село окружено со всех сторон деревнями, отстоящими от него на сравнительно близком расстоянии. Одна из этих деревень (с южной стороны) в настоящее время почти слилась уже с селом. На близком расстоянии от села почти со всех сторон его находится лес — ельник, березняк и частью пихта. Верстах в пяти от села Вознесенья протекает дов[ольно] Большая р[ека] Вохма, от которой и вся местность в окружности более чем на 150 верст носит название Вохомской местности.
Село Вознесенье, что на Вохме, издавна было известно далеко за пределами Никол[ьского] уезда, глав[ным] образом по торговле хлебом. Это был центр, куда привозили из соседних губерний Вятской и Костромской разнообразный хлеб, большей частью в зернах, лен, куделю, и все это в больших количествах.
Сюда на весь зимний сезон, открывавшийся Михайловым днем (8 ноября), и оканчивавшийся Алексеевской ярмаркой (17 марта) приезжали представители хлебных фирм и торговцев из Архангельска, Устюга и
Л. 3
Никольска. Закупка хлеба производилась по субботам и воскресеньям. В эти дни оживление в селе было необычайное. Уже с раннего утра слышался глухой гул от обозов, тянувшихся с разных сторон, ставились балаганы для продажи в них разных товаров. В разных местах мелькали огни. Это варили сбитень, любимый напиток вохмяков. Во многих балаганах продавали в особо приспособленных корытцах гороховый кисель. Особенно в привоз бывало много разной мороженной рыбы. В некоторых балаганах шла торговля ситцами, платками и разными материями. Вообще, село по обилию и разнообразию товаров, а также по сравнительной их дешевизне во многом превосходило свой уездный город Никольск. В селе много было торговых лавок (в то время деревянных, а теперь они каменные), и в них можно было достать все, что угодно. Насколько село было обильно магазинами, настолько же
Л. 3 об.
оно было обильно трактирными заведениями. В прежнее время отдельных чайных, как теперь, не было, и крестьяне, приезжавшие на ярмарки, располагались в этих трактирах, особенно в тех, где отпускались горячительные напитки. Помимо питейных заведений за селом находился еще винный завод бр[атьев] Ногиных, перешедший после пожара местному купцу Казакову[4].
Продолжу еще свою речь о ярмарках. Закупленный на этих ярмарках хлеб гуртом отправлялся в Никольск, где он ссыпался в нарочито устроенных на берегу р. Юга хлебных магазинах, а весной, с открытием навигации, грузился на барки и отправлялся по рекам Югу и С[еверной] Двине в Архангельск. Говоря о ярмарках, я должен упомянуть еще об одной нарочитой ярмарке — конской. Эта ярмарка сохранилась и до сего времени. Начиналась
Л. 4
она 31 августа и оканчивалась 3 сентября. На эту ярмарку пригонялись большие табуны лошадей и жеребят. Главными покупателями здесь являлись татары Казанской и Вятской губерний. Лошади продавались за баснословно дешевую цену, а о жеребятах и говорить нечего: за 20–50 коп[еек] можно было купить очень хорошего жеребенка.
В описываемое мною время в селе была одна каменная двухэтажная церковь. Она стоит в самом центре села на пригорке и отличается, кроме всего, величественною внешностью. Настоящая каменная церковь построена в 1782 году. Несомненно конечно, что до нее существовала деревянная церковь. Но когда положено основание приходской церкви и при каких обстоятельствах она возникла, мне узнать не удалось[5]. Церкви Никольского у[езда] в XVI в[еке] числились сначала в пределах Костромской, а затем
Л. 4 об.
в Ростовской кафедр. В настоящей церкви шесть престолов: в верхнем храме главный престол в честь Вознесения Господня, правый придел — в честь Всех святых и левый — в честь преп[одобного] Феодосия Тотемского, в нижнем теплом храме главный придел в честь иконы Тихвинской Божией Матери, правый придел —в честь арх[ангела] Михаила и левый — пр[орока] Илии. Теперь теплый храм, отличавшийся некоторой мрачностью и малопоместительностью в прежнее время, благодаря убранным колоннам производит хорошее впечатление. В верхнем храме просторно, высоко и светло. Иконостас блещет позолотой.
Около версты от села к северу находится приходское кладбище. В позднейшее время здесь воздвигнута каменная церковь в честь Сретения Господня. Церковь [открытая и поместительная?]
Л. 5
Причт при Вознесенской церкви, как и теперь, был трехчленный. Но в настоящее время при трех священниках один штатный диакон и три псаломщика. В прежнее же время, в 60-х годах, при каждом священнике был диакон, дьячок и пономарь, так[им] образом, весь состав причта состоял из 12 человек. У всех членов причта были свои дома.
Еще и теперь Вохма славится своими большими приходами, а в то давнишнее время это был желанный уголок, куда мечтали и стремились попасть кончившие семинаристы. Вохма — «золотое дно», говорили в старину.
В это «золотое дно» совершенно для себя неожиданно попал и мой отец. Отец мой, священник Александр Алексеевич Ильинский*, уроженец Грязовецкого уезда,
*Родился в 1836 г[оду], кончил семинарию по 1 разряду (под №5) в 1858 г. Умер 11 мая 1890 г[ода].
Л. 5 об.
Троицкой Перцовской ц[еркви], сын священника[6]. Если и теперь еще не вывелся обычай закреплять места после умерших или вышедших за штат членов притча за своими сыновьями — главн[ым] образом, дочерьми, — то в то время обычай этот был самым обыкновенным явлением. Мой отец по окончании курса мечтал устроиться где-либо поблизости к своим родным местам. Но Бог судил иначе: уже при самом окончании курса, во время последних экзаменов он получил предложение занять место священника при Вохомской Вознесенской церкви со взятием в замужество дочери имевшего выйти за штат священника этой церкви, Никифора Васильевича Троицкого*.
*Родился в 1811 г. при Вохомско-Троицкой [церкви], был сын дьячка и до поступления в духовное училище носил фамилию Попов. В семинарии кончил по 1 разряду (под №2). От поступления в академию отказался и в том же году вернулся в с. Вознесенье. Умер 17 сентября 1873 г[ода].
Л. 6
Предложение было сделано чрез посредство сына свящ[енника] Троицкого, Василия Никифоровича*, тогда студента Московской дух[овной] академии. Не без большого смущения и колебания отец мой решился принять это предложение.
Смущало его и то обстоятельство, что, как сирота, он не имел и денег для проезда в такой дальний уезд. Нужно было проехать горами не менее 559 верст. Но в этих затруднительных обстоятельствах пришел ему на помощь его же будущий тесть, предложивший моему отцу достаточную субсидию на путевые расходы туда и обратно. И вот мой отец тронулся в путь. В Никольске, чрез который ему пришлось проезжать, он заходил к настоятелю собора и вместе председателю дух[овного] правления прот[оиерею] Аристарху Петровичу Соколову**.
*По окончании в 1856 г. семинарии учился в Московской д[уховной] Академии, которую кончил со степенью магистра в 1860 г[оду]. Был профессором Тульской и Полтавской семинарий. Умер в Полтаве в 1865 г[оду][7].
**Прот[оиерей] А. П. Соколов кандид[а]т Моск[овской] д[уховной] Акад[емии] – 1841 г[ода]. По окончании Академии был назначен настоятелем Никол[ьского] собора и вместе смотрителем дух[овного] училища. Умер в 1886 г[оду]. О нем будет сказано впереди.
Л. 6 об.
Узнав цель поездки моего отца, протоиерей очень настойчиво стал убеждать отца отказаться от намерения вступить в дом священника Троицкого, как человека сварливого и неуживчивого. Слова прот[оиерея] Соколова немало встревожили моего отца. Однако он все-таки решился продолжать путь и довести дело до конца. Вот он и у Вознесения. Дом священника Троицкого, моего деда, находился в центре села, вблизи церкви, и в то время был одним из лучших домов в селе. Будущим своим тестем отец мой был встречен и принят радушно. Величавая и внушительно строгая фигура свящ[енника] Троицкого произвела на моего отца сильное впечатление. Высокого роста, стройный, с большой окладистой бородой, он держался величественно. Будучи от природы остроумным, он, насколько возможно было в то время в сельском месте, не отста-
Л. 7
вал от современной ему литературы, особенно интересовался вопросами богословско-философскими, а святоотеческую литературу всю, кажется, знал наизусть. И вот, в беседах с моим отцом, молодым студентом, он как бы мимоходом затрагивал те или иные богослов[ско]-философские вопросы, спрашивал отца, как они решаются на лекциях в семинарии и проч. Отец мой был немало смущен таким неожиданным для него экзаменом, но, как говорил он, выдержал этот экзамен с честью. Дело со сватовством и передачей места решилось быстро, и мой отец, вступив в брак, отправился для посвящения в иереи в город Вологду.
Говоря о свящ[еннике] Троицком, моем деде по матери, мне хочется более подробно остановиться на этой незаурядной личности. Я хорошо помню величавую фигуру деда. По выходе за штат он поселился
Л. 7 об.
в одной из комнат дома, имевшей отдельный ход*. Являться к нему можно было только в нарочитые дни — в праздники Рождества Христова и Пасхи и в день его Ангела — 9 февр[аля]. Обстановка в его комнате была особенная, похожая на молельню. Перед иконами стоял аналой, на котором висело кадило, а около аналоя справа и слева лежали богослужебные книги. Круг богослужебных книг у него был полный**. Каждый день он совершал повседневные службы — утреню и вечерню. В упомянутые выше праздники, явившись из церкви, дед открывал у себя дверь и приглашал всех к себе. В праздник Р[ождества] Христова, прославив Христа пением тропаря и кондака, а в Пасху, пропев «Пасху»[8], он поздравлял всех нас с праздником, взаимно принимал
*В доме было пять комнат, кроме кухни. Впоследствии дом был расширен надстройкой мезонина, а кухня перенесена была в нижний этаж дома.
**Все эти книги впоследствии пожертвованы были во вновь открытую Казанскую-Лапшинскую ц[ерковь], в устройстве которой дед принимал самое деятельное участие.
Л. 8
поздравления и от нас, причем все мы подходили под благословение к нему, получая от него в Пасху по красному яйцу. В сенях, которые непосредственно примыкали к его комнате, стоял гроб, перенесенный впоследствии в комнату. В этих же сенях находился очень высокий железный крест намогильный. На нас, малышей, гроб производил особенно жуткое впечатление. Но мало-помалу мы привыкли к комнатной обстановке деда и не боялись уже ее.
После смерти деда найдены были довольно объемистые автобиографические записки в кожаном переплете. Эти автобиографические записки велись в своеобразной форме, в форме писем деда к своему старшему сыну-профессору. В общих чертах в памяти у меня сохранилось содержание его автобиографии[9]. Она имеет такой же характер и носит тот же порядок, как и все подобного рода произведения. Начиналась она сообщением
Л. 8 об.
о своем происхождении, об обучении в дух[овном] училище и семинарии и т. д. Особенно интересны в этих автобиографич[еских] записках описание путешествия его по св[ятым] местам, начиная от Киева до Палестины. Когда мой дед возвращался из своего путешествия обратно, то прожил в Вологде около 6 недель и за это время успел отслужить по литургии во всех церквях г. Вологды. Не менее интересны сведения об отношении к нему епархиальных архиереев, к местному дух[овному] правлению, о тех штрафах, которые налагались на него, то за ссоры с благочинным, то за неподчинение его разным распоряжениям дух[овного] правления. В этой рубрике интересны сообщения о том, напр[имер], как моему деду в виде наказания вменялось в обязанность составлять проповеди на данную архиереем тему и предоставлять эти проповеди архиерею. Все эти проповеди помещены в автобиографии, их было дов[ольно] много, и все они были
Л. 9
с архиерейскими рецензиями, для автора вполне благоприятными. Всю жизнь свою дед вел тяжбы то с местным благочинным, то с дух[овным] правлением, то, наконец, со старшим священником. Помнится, что следователем по одному делу приезжал свящ[енник] Никанор Глубоковский*, который понравился моему деду, как человек независимый и справедливый. Крупным штрафам мой дед не подвергался, но зато в течение всей своей службы он не получил ни одной награды, и только лет через 10, по выходе за штат, по особому ходатайству известного прот[оиерея] Нордова** был награжден набедренником. В автобиографии покойного моего деда был, между прочим, помещен составленный им акафист муч[еннику] Никифору. Этот акафист был в свое время послан в дух[овно]-учебный цензурный комитет, но последним не был одобрен к напечатанию. Комитетом предложено было сделать в нем некоторые изменения. Но мой дед почему-то
*Отец известного профессора Н. Н. Глубоковского.
**Кафедр[альный] протоиерей известный проповедник, скончался в 1883 г[10].
Л. 9 об.
не захотел воспользоваться указаниями комитета и оставил его в том виде, в каком он был составлен. Много в этом автобиографическом дневнике было помещено писем от разных лиц. В памяти у меня сохранилось имя иером[онаха] Нектория*, жившего в Киево-Печерской лавре. Он был моим крестным отцом.
Когда (в 1873 г.), уезжая в училище, я пришел к нему [деду] проститься, то он, благословляя меня, сказал, что он больше со мной не увидится, причем подарил мне оловянную стопу и историю Устьрялова[11]. Стопа эта была тем интересна, что она передавалась из рода в род старшему. Из надписи на стопе было видно, что она сделана была в царствовании Елизаветы Петровны. К сожалению, оба
*В мире Ник[олай] Ив[анович] Снятков (см. 223 стр. «Из школьных воспоминаний бывшего семинариста»).
Л. 10
эти подарка сделались жертвой огня во время пожара.
Но почему дана была мне тощая и малозначащая история Устьрялова, тогда как у моего деда было немало ценных книг религиозно-нравст[венного] содержания? Ранее я не придавал, конечно, никакого значения этому странному подарку. Однако теперь, когда ко всяким, даже случайным явлениям иногда, по-видимому, не заслуживающим никакого внимания, приходится относиться более или менее вдумчиво, мне становиться понятным, какое глубокое значение и как будто даже пророческий смысл имел для меня такой малоценный подарок. Углубляясь в прошлое и особенно на время моего обучения, я невольно останавливаюсь на следующем явлении. В семинарии, где проходился курс истории, предмет этот мне давался с особенною
Л. 10 об.
легкостью. У меня была удивительная память запоминать годы, факты, лица. Я не знал себе соперников в знании истории, особенно в старших классах. А в VI кл[ассе] я настолько основательно знал историю, что привел в удивление даже М. З. Зиорова, преподававшего этот предмет. Не берусь ставить в связь благословение меня историей Устьрялова с моими выдающимися успехами по этому предмету, но все-таки невольно останавливаю внимание на этом явлении.
Я уже говорил, что причт при нашей церкви был большой. Однако, несмотря на такое обилие церковников, мне не приходилось ни слышать, ни самому наблюдать, чтобы среди них происходили какие-ниб[удь] распри или несогласия. Все жили тихо и мирно, и низшие члены причта всегда отличались почтительностью
Л. 11
в отношении к священникам. Такое мирное житие продолжалось и в последующее время, когда я уже кончил курс в семинарии и когда вместо старых дьячков и пономарей появился новый тип церковников — псаломщики.
Из времени детства в памяти у меня осталось не так много воспоминаний. Лет шести я знал уже довольно много молитв, которым учила меня моя покойная мать[12], в семь лет я начал учиться. Сначала я учился один, и учителем моим был старый и белый как лунь николаевский солдат по имени Павел. Ученье велось по старым церковнославянским букварям аз-бука-аз-ба-ба. Пред началом урока и по окончании его учитель непременно заставлял креститься и целовать книжку. Сделаны были учителем
Л. 11 об.
для меня фигурчатые указки, которыми я и водил по буквам и от усердного нажима, конечно, немало портил букварь. Попутно учился я и письму. Что касается арифметики, то не помню, чтобы этим предметом я занимался одновременно с обучением грамоты и письму. Да и учитель мой, несомненно, был не в курсе этого предмета. В одно время со мной учился и мой брат Алексей, хотя он на полтора года был меня моложе. Вскоре к нам присоединились и другие товарищи — Мих[аил] Попов*, сын умершего дьячка, и Арсений Сильвестров**, сын дьячка же здравствовавшего. Занятия происходили не только днем, но иногда и вечером при светце, т. е. при лучинном освещении. В то время керосин
*По окончании Никол[ьского] Земского училища начинал учиться в Волог[одской] фельдш[ерской] школе, но [вышел] из нее и служил кондуктором на железной дороге, а затем [по почтовому ведомству?] в г. Рыбинске.
**По увольнении из 2 кл[асса] семинарии служил в акц[изном] ведомстве в г. Устюге, где и умер.
Л. 12
только что начал появляться, и ламповое освещение считалось своего рода роскошью. В комнате для освещения употреблялись сальные свечи, большею частью самодельные. Старик Павел занимался с нами около года, и я, насколько помню, дов[ольно] хорошо читал уже часослов и Евангелие, когда был взят другой учитель из духовных, родом из села Хорошего Костр[омской] губ[ернии], уволенный из III кл[асса] семинарии. Фамилии этого учителя я не помню, не помню также, как его звали. Этот учитель-семинарист был назначен в существовавшее при волостном правлении училище и жил в нашем доме, пользуясь квартирой и столом. Вместе с братом и я стал ходить в училище. Из этого периода остался в памяти у меня такой случай. Не знаю, за шалость ли или за незнание урока я оставлен был в классе до 4 часов вечера и поставлен был на колени,
Л. 12 об.
под которыми насыпана была толстым слоем дресва[13]. В добавление к этому, когда я пришел домой, мне, по жалобе учителя, пришлось испытать удовольствие и от березовой каши. Березовую кашу и в очень значительной мере мне пришлось испытать еще раз и, кажется, в этот же период времени вот по какому случаю. Послали меня раз к портному за какой-то вещью, отданной в починку. У старика-портного, когда я пришел к нему, сидело несколько крестьян, из которых один был выпивши и сквернословился. Конечно, я понимал уже тогда, что слова, произносившиеся пьяным, были скверными, непозволительными, и, тем не менее, возвратившись домой и встретив на дворе одного из своих сверстников, я без всякой обидной
Л. 13
цели произнес одно из слышанных в квартире портного слов. В это время отец мой стоял на балконе и, конечно, слышал вырвавшееся из уст моих скверное слово. «Никифор, пошел домой», — услышал я грозный оклик отца. Нужно сказать, что отец мой был вспыльчивый и горячий человек, и в пылу вспыльчивости он не отдавал отчета в своих действиях. Со страхом я вошел в дом и увидел, что в руках у отца целая связка виц[14] от большого веника-голика. Я не стал просить пощады, не думал оправдываться, чувствуя и сознавая, что в этот момент никакие просьбы и оправдания не помогут. И вот нижняя часть моей спины подверглась жестокому сечению, от которого в тот день я не мог сидеть на месте. На другой день мой отец, уже совершенно спокойно беседовал со мной
Л. 13 об.
о допущенном мною проступке, говорил, что произношением скверных слов не только срамлю себя, но и его, отца. Розга, а еще более вразумление отца подействовало на меня настолько, что я после того никогда не произносил скверных слов; мало того, я чувствую органически отвращение к тем лицам, которые сквернословятся.
Учитель, о котором я говорил, служил недолго. По учительству в школе его заметил молодой, только что вышедший по окончании V кл[асса] семинарии и назначенный в сан диакона в с. Вознесенье Василий Максимович Куплетский*[15]. Это был добрый и удивительно застенчивый человек. Из этого периода мне припоминается случай посещения школы
*Родом из с. Хорошего Костр[омской] губ[ернии], учился в Волог[одской] семинарии. Теперь священником при одном из Вохомских приходов. Умер в глубокой старости в апреле 1931 года.
Л. 14
местным благочинным, священником Алексеем Правдиным[16]. За хорошие ответы на его вопросы имя мое было записано на «красную доску». Был ли такой обычай в других школах, мне неизвестно. Но в нашей школе были две доски — «красная» и «черная». На «черную» доску заносили имена шалунов и лентяев. И те и другие ставились на колена и на шее им вешалась доска с надписью «шалун», «лентяй». Когда в этот день я пришел из школы домой, то узнал, что благочинный сидит у нас и что отцу уже известно о моем отличии. Кстати, о благочинных ревизиях. Приезды благочинного для ревизии церквей в прежнее время составляли целое событие. Даже в сравнительно позднее время (в 80-х годах) эти приезды ожидались причтами церквей не без некоторого волнения и тревоги… Конечно, в этом отношении играла роль личность
Л. 14 об.
самого благочинного. Иные из них любили известную помпу, любили, чтобы их встречали торжественно, с обстановкой, часто не соответствующей их званию.
Здесь я расскажу один из случаев приезда благочинного в с. Вознесенье. Дело было в 80-х годах. В это время в нашем округе исправлял должность благочинного свящ[еника] Евгений Славин* изо дня на день дожидавшийся указа консистории об утверждении в должности благочинного. Имея дядю в лице члена консистории, он высоко поднимал голову и обращался, особенно с низшими членами причта, среди которых были в то время и кончившие курс семинарии, надменно, а иногда даже не прочь был поиздеваться над ними… В год моего окончания курса, летом, когда я жил дома, мне пришлось быть свидетелем встречи этого благочинного. Как только стало известно,
*Евг[ений] Ив[анович] Славин кончил семинарию в 1860 году, о нем есть кое-что в «Воспоминаниях причетнического сына».
Л. 15
что благочинный явился в наше село, причт в полном составе отправился в церковь. Ради любопытства и я пошел туда. При входе в церковь меня поразило прежде всего полное освещение церкви. Даже в паникадилах горели свечи. Духовенство встретило благочинного при входе в церковь, причем псаломщики пели входное «Достойно есть». Благочинный прошел на солею и стоял пред царскими вратами, пока не было закончено пение. Затем он прошел в алтарь. Встав перед престолом, он потребовал епитрахиль, чтобы осмотреть св[ятой] антиминс. Епитрахиль была подана, но благочинный со словами «к черту» бросил епитрахиль на пол. Ему подали более лучшую. Но псаломщики после выходки благочинного, вышли из алтаря и встали на клиросе. Чтобы понять несколько поведение благочинного в данном случае, я должен сказать, что из соседнего села он явился навеселе, что было заметно по
Л. 15 об.
всем его действиям и движениям. Осмотрев главный престол, благочинный пошел в приделы. Нужно было петь тропарь в честь праздника придела. Псаломщики молчали. Благочинный грозно крикнул на них. Но они продолжали сопровождать его молча. Пел один диакон.
Ревизия кончилась. Сопутствуемый священниками, благочинный направился в дом старшего священника, кстати сказать, своего родного дяди*. Здесь благочинный разошелся уже вовсю. Он послал за псаломщиками. Те явились и поклоном приветствовали своего начальника. Но благочинный не удовлетворился этим. Он потребовал, чтобы псаломщики подошли под благословение, но последние отказались. Благочинный в это время сидел или, вернее сказать, лежал на диване. Встретив отпор со стороны псаломщиков, он соскочил с дивана и затопал на них,
*Свящ[енник] Илья Яковлевич Попов[17], старший брат еписк[опа] Павла[18], бывшего первого вологодского викария. Умер при этой церкви в сане протоиерея.
Л. 16
угрожая немедленным доносом архиерею. Тогда один из псаломщиков сказал: «Сегодня, о. благочинный, вы очень храбры, завтра вы не решитесь этого сделать, а впрочем, попробуйте», — и с этими словами все три псаломщика вышли из дома. Конечно, вся эта история кончилась ничем, и благочинный оказался в самом глупом положении. Вскоре о. Славин был уволен от исправления благочиннических обязанностей, и проявлять свое властолюбие и самодурство ему уже более не пришлось.
Возвращаюсь к прерванному рассказу. За отличие мое пред благочинным в ближайший праздник я получил от отца денежную награду «на пряники». На пряники и разные другие сладости получать деньги то от отца, то от матери мне приходилось нередко. Однако никаких сладостей на эти деньги я не покупал. В базарные дни, каковыми у нас были суббота и воскресенье, около церкви в особых балаганах
Л. 16 об.
производилась торговля иконами и житиями святых в маленьких брошюрах, какие встречаются в продаже и теперь. На покупку этих брошюрок — житий святых я и расходовал свои денежные сбережения. Помню, мне пришлось купить краткое описание жизни и подвигов старца Серафима Саровского. Какую-то особенную отраду испытал я при чтении жития этого подвижника. С этого времени я всем сердцем полюбил этого угодника и искал случая еще и еще что-н[ибудь] почитать или слышать о нем. С чувством сердечного удовлетворения я остановлюсь на этом периоде своей жизни. Я успел прочитать массу житий св[ятых] угодников Божиих и благодарю Бога, вложившего в мою детскую душу мысль покупать не пустые, в роде сказки о Бове Королевиче, книжки. Впрочем, должен
Л. 17
сказать, что по чьему-то совету я купил сказку «Конек-Горбунок»[19]. Сказка эта мне настолько понравилась, что я почти половину ее знал наизусть.
И теперь останавливаясь на прошлом и сравнивая это прошлое с настоящим, я прихожу к мысли, почему бы при приходских церквах не продавать книжек религиозно-нравственного содержания. Я уверен, что расходы вполне окупались бы, а польза от чтения таких книжек была бы немалая. В доказательство того, что наш простой народ еще любит читать книжки рел[игиозно]-нравств[енного] содержания я передам следующий случай. Года два тому назад, отправляясь в деревню, я зашел в книжную братскую лавку, что у собора, и купил несколько брошюрок рел[игиозно]-нрав[ственного] содержания и несколько литографированных
Л. 17 об.
(изд. Фесенко) изображений разных святых на бумаге. Всего было куплено рубля на три. И что же? Не успела кончиться обедня, как все брошюры были раскуплены нарасхват.
В школе под руководством о[тца] диакона Куплетского я учился только один год. Этот год (1870–71) был последним пред поступлением моим в духовное училище.
Но прежде чем перейти к этому периоду своей жизни, мне хочется еще поговорить о том, что осталось у меня в памяти до поступления в духовное училище.
У моего отца во владении была очень большая площадь земли, на которой находились следующие постройки: дом, в котором мы жили, двухэтажный флигель, два погреба, три амбара и громадная конюшня в два этажа. В конюшне помещались две лошади, от четырех до пяти
Л.18
коров, овцы и свиньи, а в верхнем отделении куры, были и утки. Из коров одна была бодливая, бросавшаяся не только на ребят, но и на взрослых. Когда я был лет 8-ми, то со мной произошел случай, едва не кончившийся для меня печально. Играя на дворе со своими сверстниками, я не заметил, что бодливая корова вышла из своего помещения. Все мы оказались от нее очень близко. Не знаю почему, но объектом своего нападения и преследования она избрала меня. Спасаться посредством бегства было поздно, и я в ужасе прижался к столбу, стоявшего посреди двора колодца. Корова стремительно подбежала ко мне и, наклонив голову, поддела меня на рога. Благодаря широкому разветвлению рогов я не был прободен, а попал между рогами и, ухватившись за шею, держался, насколько был в силах.
Л. 18 об.
Мои сверстники-товарищи побежали в дом и сообщили о происшествии со мною родителям. Все, кто был в доме, выбежали из него и, вооружившись кольями и жердями, бросились к корове, которая носилась со мною по двору. Подбежав к конюшне, она ткнула рогами в двери, но мне ушибов не причинила. Загнанная в хлев, она прижата была к стене, и я снят был с опасного седалища. Корова эта вскоре была заколота.
Отец мой был большой любитель птицеводства. В летнее время наш огромный двор был полон птицами разного рода. Тут были утки, были одно время индюк и индюшка, но главным образом молодые петушки. В прежнее время цена молодым петухам была баснословно дешевая — 4–6 копеек. Крестьяне, зная отца как любителя [куроводства]
Л. 19
охотно приносили цыплят, причем многие не брали и денег. Приобретались молодые петушки и другим путем. Около Петрова дня, да и после него, у нас производился сбор так называемого «Петровского» — яиц, крупы, масла. Часто за сбором «Петровского» отец брал и меня с собой.
«Ну, что, Никифор, поедем за петушками», — обращался он ко мне, сбираясь за «сбором». И вот, нагрузившись кадушками, пестерями и мешками, мы отправлялись в намеченные деревни. Остановившись у одного из крестьян деревни, отец посылал оповестить деревенских хозяек, что приехал батюшка за сбором «Петровского» и что если есть молодые петушки, то пусть и их несут. Ждать приходилось недолго. Несли масло, крупу, яйца. Яиц с дома священнику полагалось 10 шт., дьякону — 5, дьячку — 3, масло приносилось в плошках, а крупа — в деревянных
Л. 19 об.
чашках. Все это даяние приносили охотно. Редко какая-ниб[удь] хозяйка пожалуется, напр[имер], на то, что у нее нет масла или что курицы худо несутся. Попутно покупались и петушки. После объезда всех деревень (конечно, не в один раз) яиц скапливалось столько, что их некуда было девать, и отец мой охотно раздавал их целыми сотнями разным лицам из села. Масла насбирывалось пудов до 15. Конечно, оно продавалось. Сборным маслом для своего употребления почти не пользовались, так как было много своего.
В летнее время бывал я со своим отцом на «мольбах» в деревнях. Эти «мольбы», а по-здешнему — богомолья, существуют, кажется, повсеместно в нашей губернии. На Вохме совершение молебствий поставлено было так. Мольбы приурочивались к известному празднику или воскресному
Л. 20
дню. Из деревни приходили крестьяне обоего пола и до обедни уносили из церкви иконы. Между тем во двор священника выезжали на трех, а иногда даже на пяти парах ямщики. Один из них по поручению хозяев деревни обходил дома церковников и приглашал на «мольбу» всех, начиная с матушки, дьяконицы и т. д. со всеми их чадами. Приглашение было не формальное только, но радушное, сердечное. Очень огорчались, когда, напр., по каким-нибудь обстоятельствам отказывались ехать на праздник матушки. Мне приходилось бывать частым гостем на этих «мольбах», учился ли я в духовном училище или в семинарии, даже состоя на службе, когда я приезжал на летние каникулы домой. По окончании обедни все, кто намеревался ехать на праздник в деревню, собирались в доме священника и оттуда уже отправлялись в путь. Впереди непременно ехал священник. Поезд похож был на свадебный по своей
Л. 20 об.
обстановке. Въезжали в деревню и останавливались у того крестьянина, обыкновенно более других зажиточного, у которого приготовлялось угощение для гостей. Самое молебствие происходило в центре деревни, затем иконы носились по домам, где служились частные молебны, и, наконец, ходили вокруг всей деревни. Угощенье было обильное и разнообразное — рыбное и мясное. К мольбе непременно варились пиво и брага. Потчевание пивом сопровождалось припевами. Припевы эти, впрочем, не касались священника и прочих членов причта, а относились лишь к членам их семей, если они присутствовали. На улице молодые водили хороводы. О ссорах, драках или вообще каких-ниб[удь] безобразиях приходилось слышать редко. Пир заканчивался, и духовенство возвращалось домой. Должен сказать еще, что каждому члену причта давали по бочонку пива, который привязывался сзади тарантаса. Благодаря этому пиво в доме
Л. 21
отца почти не переводилось.
Осенью с Покрова и до Николина дня в нашей местности тоже бывали молебствия, известные под названием «никольщины». На эти «никольщины», после сбора свежего хлеба, пива варилось еще больше, чем летом. Приходилось ли мне бывать на них, не помню. Бывал еще я на так называемых «влазинах» — это то же, что новоселье. Конечно, «влазины» были редки и справлялись крестьянами только зажиточными.
Любил я летом вместе с отцом ходить в лес за грибами и рыжиками. Рыжиков набирали много, но грибов (белых) в нашей местности, по крайней мере вблизи села, росло мало. Отец мой был особенный любитель сухарей и для сбора их, а также груздей, мы ходили верст за 15, в деревню Бызово. В один из приходов в эту деревню, что было в начале августа, нам пришлось сравнительно на близком расстоянии видеть медведя-овсяника. В лес мы решились идти только в сопровождении
Л. 21 об.
нескольких крестьян, из которых один был с ружьем. Далеко в лес мы не углублялись, а ходили больше по его опушке. Памятно мне и время сенокоса. Пожни церковного причта находились от села в верстах 7 по р. Вохме. Сено убиралось помочами. На эти помочи крестьяне шли охотно, главным образом, конечно, потому, что всегда на них обильно угощали вином и пивом. Я пользовался этими помочами как случаями половить рыбу. В Вохме водилось всякой рыбы очень много. В ней попадались и сазаны, и жерехи, и лещи, были стерляди и даже водились сомы. Помню такой случай. В один из воскресных дней в село привезен был в телеге значительных размеров сом. На него бегали смотреть, как на диковинку. Купить этого сома никто не решился, и крестьянин вывез его за село и выбросил. Цены стерлядям рыболовы в то время
Л.22
не знали и продавали их почти задаром. Так продолжалось до половины 80-х годов, до приезда в Никольск губернатора Кормилицына. Город собрался угостить губернатора на славу. Сделано было экстренное распоряжение во что бы то ни стало достать из р. Вохмы живых стерлядей. Сколько их достали, не знаю, но слышал, что стерлядей везли до Никольска в каких-то особых кадках и воду постоянно переменяли. С этого времени цена на стерлядей сразу повысилась, и теперь продаются по той же цене, как и в городе.
В летнее время около села появлялось много цыганских таборов. С прибытием цыган учащались кражи, особенно лошадей и домашних птиц. Здесь я расскажу об одном событии, взбудоражившем не только наше село, но и все близлежащие деревни, а на меня, в то
Л. 22 об.
время 9-летнего мальчугана и очевидца этого события, произведшем потрясающее впечатление.
В один из праздников, едва ли не в Ильин день, толпа народа, вооруженная топорами, кольями и баграми бежала с диким криком по направлению к волостному правлению. Из ее выкриков можно было уловить, что цыгане что-то сделали с волостным старшиной и писарем. Дело было вскоре после обедни. Увидев бегущую толпу, я поспешил за ней. У самого вол[остного] правления стояла громадная толпа народа. С большим трудом мне удалось проникнуть в правленский двор, тоже запруженный народом. Я залез на крышу каретника и был очевидцем всех дальнейших событий, разыгравшихся около правления. Произошло следующее. После обедни, когда волостной старшина пришел в правление и вместе с писарем стал пить чай, к нему явились
Л. 23
десять цыган и несколько цыганок и стали требовать выдачи паспортов. По-своему и начальническому капризу или были какие-ниб[удь] основательные причины, но только старшина отказал цыганам в немедленной выдаче паспортов. Один из цыган, детина очень рослый, схватил старшину за грудь и стал грозить, что задавит его, если старшина не исполнит их просьбы. Писарь хотел выскочить в окно, но был задержан. Не получив, несмотря на угрозы, требуемых паспортов, цыгане вытолкали старшину и писаря из правления, заперев все двери. Сбежавшийся народ несколько раз пытался взять правление приступом, но цыгане, разобрав печи, встречали нападающих градом кирпичей и всем, что попадалось под руку. Все цыгане и цыганки, находившиеся в селе, были схвачены и приведены на двор правления. Между тем положение принимало все более и более угрожающий характер. Почти в один миг были разбиты все стекла в окнах.
Л. 23 об.
Кто-то кликнул: «Ломают казенный ящик». Человек 10–15 бросилось к дверям, чтобы сорвать их с петель. Но цыганки не дремали, град кирпичей посыпался на этих смельчаков. В это время явился к месту происшедшего мещанин Зайцев, обладавший необыкновенной физической силой. Он предложил толпе сделать нападение на правленье с лицевой стороны несколько раз подряд с целью, с одной стороны, отвлечь цыган от дверей правленья, а с другой — чтобы дать возможность цыганам истощить скорее тот запас кирпичей и другого материала, какой находился в их распоряжении; сам же он между тем имел намерение, рассчитывая на свою силу, сорвать двери с петель. План этот вполне удался. В то время, когда наступающая толпа с гиком бросилась к правлению, Зайцев вбежал на крыльцо и сорвал с петель дверь. Невообразимый рев был ответом на этот подвиг Зайцева. Однако
Л. 24
последнему, прежде чем проникнуть в правление, пришлось выдержать натиск нескольких цыган. Борьба, впрочем, была непродолжительна. Двух цыган ударом кулака положил на месте, а третьего выбросил из окна. Перед правлением был устроен палисадник, и балясник этого палисадника был с острыми оконечностями. На этот балясник и попал несчастный цыган спиной, и повис на нем. Когда его сняли, он был в бесчувственном состоянии. Между тем в правленье вслед за Зайцевым успели проникнуть и другие. Оставшиеся цыгане забрались на чердак и оттуда продолжали защищаться. Чтобы избежать дальнейшей борьбы, к ним для переговоров о сдаче был послан один из цыган, находившихся на дворе. Цыгане сдались, и народ успокоился. Убитых не было, но несколько цыган и цыганок были побиты основательно и долгое время лежали в больнице. Для расследования этого события приезжала из Никольска судебная власть, но что она выяснила, мне осталось неизвестно.
Л. 24 об.
Кончался сенокос, наступало жниво. Уборка хлеба у нас производилась, как и уборка сена, помочами же. Как и теперь, на Вохме сеяли много пшеницы. Урожаи пшеницы всегда были хорошие. Пшеничные пироги или, как говорили на Вохме, «пшеничники» круглый год не сходили со стола. Мне один батюшка в бытность мою на Вохме в последний раз (в 1913 г.) говорил, что он потерял вкус ржаного хлеба и питается одними «пшеничниками». Да и вообще нужно сказать, что на Вохме до последнего времени все жили зажиточно. Крестьяне круглый год едят мясо, в хлебе никогда недостатка не испытывают, и без преувеличения можно сказать, что половина его уходит на пиво. Проходило лето… Наступала осень с ее дождями и ненастьями. Духо-
Л. 25
венство приблизительно с половины сентября разъезжало по деревням за сбором так называемого «осеннего». Сбирали лен, шерсть, горох. Из сборной шерсти для всей семьи, какая у кого была, делались «катанки», по местному выражению, обувь. Эту обувь делали так называемые «шерстоби[ты?]» большей частью из крестьян соседней Костромской губ[ернии].
Перехожу к воспоминаниям, имеющим отношение к празднику Рождества Христова и Святкам. В моей памяти этот праздник, если говорить о нем, как он проводится в настоящее время, должен был бы оставить большой след. В этот праздник теперь повсеместно, даже в деревнях, устраиваются елки с заманчивыми подарками, иногда очень дорогими, судя по состоянию родителей, водят вокруг елки хороводы, говорят разные стихи… Ничего подобного не было у нас. В сельских местах об устройстве елок
Л. 25 об.
тогда и помина не было. Святочные дни мы, дети, проводили однообразно. Иногда играли в жмурки, наряжались медведем, выворотив мех папиной шубы на обратную сторону, слушали разные святочные рассказы от нянек и кухарок. Вот и все наше святочное препровождение времени.
Помню славленье духовенства по селу. После службы, которая оканчивалась в праздник Рождества часов в 7 утра, причт в полном составе, не заходя домой, направлялся прежде всего к местному купцу Ив[ану] Ст[епановичу] Базилевскому*. В доме этого купца причт и разговлялся. Затем хождение продолжалось и по остальным домам. Славленье заканчивалось около четырех часов вечера у кого-ниб[удь] из трех священников. Славы по деревням в этот праздник по всей Вохме не было.
*Умер в 1884 г.
Л. 26
Более воспоминаний сохранилось у меня о Масленой неделе. И у нас, как и везде, Масленая начиналась печением блинов. Блины наши не похожи были на городские. Они пеклись не из крупчатой или гречневой муки, а из овсяной; к ним подавались масло, яйца, соленые рыжики. Рыбный стол был очень разнообразен, благодаря обилию разной рыбы и ее дешевизне. Делали еще из белой муки сдобные «барашки», пропитанные маслом. Сверху их посыпали сахарным песком. Эти «барашки» были очень вкусны и таяли на языке. Не помню, был ли обычай «ходить на блины», но гостить в соседнее село ездили. Пиво к Масленой варили очень много и пить его начинали с первых же дней. Масленичный разгул начинался, собственно, с четверга. Вдоль села начиналось катанье, принимавшее в последние три дня
Л. 26 об.
вычурный характер. Катались в корытах, в санях, причем на последних иногда [устраивались?] целые балаганы, катались на тройках и в одиночку. Гривы и хвосты лошадей украшались разноцветными лоскутками.
Но как всему бывает конец, так и масленичный разгул быстро обрывался с ударом колокола к вечерне в «прощеное» воскресенье. Кончалась вечерня, и в селе наступала полная тишина. Только изредка слышны были голоса запоздавших и засидевшихся в питейном заведении мужичков.
Не могу еще пройти молчаньем и не упомянуть о старинном обычае, теперь почти повсеместно прекратившимся, — просить в день «прощеного» воскресенья друг у друга прощения. Приблизительно полчаса спустя после прихода отца из церкви от вечерни в комнатах делалось полное освещение, засвечались даже в люстрах свечи, что бывало только
Л. 27
в особо торжественных случаях. Открывались парадные двери. И вот постепенно, один за другим, начинали входить в наш дом духовные дети моего отца. Вот грузная фигура купца Базилевского. Любитель пошутить, он на этот раз входит степенно, истово крестится, говорит не крикливо, как всегда, а тихо. Поздравив отца с наступающим постом, присаживается на стул. Происходит короткая беседа. Потом он встает и со словами: «Батюшка, прости меня, грешного», кланяется отцу в ноги. Отец, отвечая: «Бог простит, меня прости, грешного», в свою очередь тоже кланяется в ноги. Так как у моего отца много было духовных детей в селе, то и процедура прощания была дов[ольно] продолжительна. Предлагался посетителям и чай, но долго никто не засиживался. Первая неделя поста. Служба была ежедневно. Мефимоны посреди церкви
Л. 27 об.
читал старший священник, настоятель храма. Во время литургии Преждеосвященных Даров в пении «Во Царствии Твоем» принимал участие почти весь причт. Выходили на солею с правого и левого клироса и, раскланявшись между собой, стройно пели и по окончании пения с такой же церемонией возвращались на свои места.
В первые три недели поста говельщиков было не так много. Но начиная с четвертой недели наплыв их был очень большой. Крестьяне обыкновенно начинали говеть с четверга и пятницы. Говевшие с четверга, приобщались в субботу, остальные — в воскресенье. У нас в доме в эти дни происходила полная кутерьма. Говельщики размещались не только в кухне, но и в комнатах. Все это время их кормили. Но за то как говельщики, так и говельщицы в промежуточное время между службами не сидели без дела. Мужчины сбрасывали
Л. 28
снег с кровель, убирали во дворе и около дома навоз, а женщины занимались пряжей или шитьем.
Страстная неделя. С первых же дней ее начиналась усиленная чистка и мытье полов во всем доме. Неизгладимое впечатление осталось у меня от воспоминаний о Страстной неделе и встрече великого праздника. И внешняя обстановка, и настроение бол[ьших?] тихое, спокойное, ровное — все это производило сильное, неизгладимое впечатление. Церковные службы в дни Страстной недели были очень продолжительны. Про моего деда, о котором говорилось выше, рассказывали, что когда, еще до выхода за штат, он служил в эти дни, то служба оканчивалась не раньше трех часов дня.
В В[еликий] четверг всенощное бдение (последование Страстям) начиналось с 7 часов и оканчивалось не раньше 11 ч. Чтение Евангелей про-
Л. 28 об
исходило не посреди церкви, как принято всегда и как бы следовало, но в алтаре. Почти всегда произносилась проповедь.
В В[еликую] субботу народ из деревень начинал собираться рано, а к вечеру, если погода была хорошая, весь он располагался около церкви, на могилах, на паперти, на галереях торговых лавок. Само собой разумеется, что и храм был переполнен, особенно когда начиналось чтение «Деяний». В доме нашем наступала такая тишина, что слышно было, как пролетит муха. Отец мой и в обыкновенные дни, когда была его очередная неделя служить, ложился спать рано и строго относился к нарушителям тишины. Но мы, дети, спать, конечно, не ложились, а торчали на кухне и следили за тем, что там делалось, принимали участие в крашении яиц и, само собой, своим присутствием надоедали матери, которая, впрочем, терпеливо
Л. 29
относилась ко всем нашим капризам. Немало мы интересовались и своими праздничными обновками: то новыми сапожками, то рубашками или пиджаками. Утомлялись, наконец, и мы и, отправляясь спать, наказывали разбудить к пасхальной утрене. Но увы! Мы просыпали, когда под нашими подушками оказывалось по несколько красных яиц, а в доме происходило полное оживление. Из церкви приносились иконы Воскресения Христова, Богоматери и запрестольный крест. Иконы эти ставились в переднем углу и непременно в кадки, наполненные овсом или пшеничным зерном. Приходил причт и пели «Пасху», а затем разговлялись.
В нашей местности к пасхальной неделе приноравливалось устройство качелей. Устраивались качели на улицах, устраивались и в домах, в кухнях, где они подвешивались «под палати». У нас в доме
Л. 29 об.
также бывали качели. Кажется, в последний год перед поступлением моим в духовное училище, я, качаясь на такой качели, упал с нее и сильно расшибся. След от ушиба лба остался после того у меня на всю жизнь. Качанье на качелях продолжалось до заговенья.
С пасхальной же недели начинались на деревнях так называемые «игрища», или, что то же, — хороводы, оканчивавшиеся также заговеньем.
Церковные причты отправлялись по деревням с Богоматерью с Фоминой недели. Хождение с пасхальной славой, ввиду дальности некоторых деревень от села и наступавшей распутицы, продолжалось вплоть до Вознесеньева дня. За славу, кроме денежной платы, получали вознаграждение печеным хлебом, мукой и яйцами.
На храмовый праздник, «Вознесеньев день», крестьяне варили пиво, целые
Л. 30
бочки этого пива они привозили в село и здесь после службы выпивали его на своих телегах.
В год перед поступлением моим в духовное училище я сильно заболел. Болезнь была простудная. Несколько дней я лежал без сознания. Упоминаю об этом случае потому, что оригинален был способ лечения моей болезни. Когда все медицинские средства были уже использованы, и болезнь моя не поддавалась лечению, одна сельская старушка посоветовала разжечь кирпичи докрасна, облить их уксусом и голыми ногами сначала поставить меня на эти кирпичи, а потом держать меня над ними. Способ этот был применен раз до трех. Мне сделалось лучше, но не думаю, чтобы от применения такого странного способа лечения. Вероятно, молодая натура пересилила болезнь.
Л. 30 об.
Этим я заканчиваю свои воспоминания до поступления моего в дух[овное] училище и прощаюсь с милыми, дорогими годами детства! С благодарностью, с чувством отрады часто возвращаюсь я к вам в своих воспоминаниях. И когда, вконец истомленный жизнью и ее непосильным бременем, я стану умирать, не вы ли засияете тогда пред моими затуманенными глазами и осветите мрак, который будет окружать меня? Не вы ли согреете в последний раз сердце, усталое биться? И я умру с улыбкой на устах, примиренный с землей, с уверенностью встретить там, в лучшем мире, все то, что истинно родное было лишь на земле, тех людей, которые окружали и лелеяли меня в ясные дни святого, безмятежного моего детства.
«Веселые годы,
Счастливые дни,
Как вешние воды
Промчались они».
[1] Прот. Алексей Алексеевич Попов. Воспоминания причетнического сына. Вологда, 1913.
[2] Е. Грязнов. Из школьных воспоминаний бывшего семинариста Вологодской семинарии. Вологда, 1903.
[3] К полугодовому дню кончины Высокопреосвященного Архиепископа Николая // ВЕВ. 1916. № 12. С. 233-239; № 13. С. 248-252.
[4] М. Казаков – купец 2-й гильдии. Владелец мельниц на реке Вохма, спиртоводочного завода и магазина, торговавшего хлебом.
[5] «…во 139 (1630) году по Указу и благословлению Преосвященного Ионы, митрополита Ростовского и Ярославского, а по их мирских людей обещанию, поставили они теплую церковь». Из челобитной сотского Вознесенского прихода Зотейки Семенова и церковного старосты Вознесенской церкви Стахейки Алексеева… http://www.boxma.ru/history-vohma.html
[6] А. А. Ильинский, сын Алексея Ивановича Ильинского (1809–1838), священника Троицкой Перцевской церкви Грязовецкого уезда, умершего от простуды совсем молодым и оставившего после себя двух сыновей – Александра и Николая.
[7] Василий Никифорович Троицкий (около 1835–08.06.1865) окончил МДА (1860), преподавал в Тульской семинарии; один из редакторов «Тульских епархиальных ведомостей». 09.11.1864 назначен преподавателем в Полтавскую семинарию. См. Некролог // Полтавские епархиальные ведомости. 1865. № 15. С. 76-80.
[8] Пасхальный канон.
[9] Большая часть автобиографических записок деда о. Никифора Троицкого была уничтожена самим Никифором Александровичем (сохранившиеся записи находятся в семейном архиве).
[10] Василий Иванович Нордов (14.02.1797–20.10.1883) родился в Великом Устюге, окончил МДА (1822), ректор и учитель Никольского духовного училища, с 1824 г. священник Спасообыденной всеградской церкви г. Вологды. С 1833 г. протоиерей Успенского Устюжского собора и ректор Устюжского духовного училища. С 1841 г. настоятель Вологодского кафедрального собора, с 1842 по 1857 ректор Вологодского духовного училища. С 1869 по 1876 г. член Вологодской духовной консистории. С 1864 г. до конца жизни цензор «Вологодских епархиальных ведомостей». См. Протоиерей Василий Иванович Нордов (некролог) // Вологодские губернские ведомости. 1883. № 46. С. 9.
[11] Устрялов Николай Васильевич (1805–1870) – родился крепостным. Российский историк, педагог, профессор русской истории Санкт-Петербургского университета. Автор гимназических учебников истории. Автор «Истории царствования Петра Великого».
[12] Елизавета Никифоровна Ильинская (Троицкая) (1839–1871)
[13] Мелкий щебень.
[14] Размочаленная, предварительно пропаренная над огнем, длинная тонкая хворостина из гибкого дерева.
[15] В. М. Куплетский служил диаконом в Вохомской Вознесенской церкви с 1869 по 1915 гг.
[16] Правдин Алексей – священник Вохомской Троицкой церкви Никольского уезда с 1848 г. 1865 г. – набедренник, 1867 г. – скуфья. С 1868 г. – благочинный. Умер 1 апреля 1884 г.
[17] Попов Илья Яковлевич – с 1871 по 1896 гг. старший священник Вохомской Вознесенской церкви. В декабре 1896 года уволен за штат. Умер 31.07.1899.
[18] Павел (Попов), епископ Тотемский.
[19] «Конек-Горбунок» – сказка в стихах, написана Петром Ершовым в 1830-е годы.
Источник: Богослов.Ru