«Сущность Церкви можно выразить одним словом – единство»
Александр Шмеман
Священное Писание и святоотеческое учение Церкви утверждают, что без верной экклезиологии нет и верного христианства. Принятие православной экклезиологии – начало правильного богопознания, богословствования и богопочитания. Для человека, который называет себя православным, будь он религиозный философ или богослов, такое понимание представляется очевидным. Оно обязывает либо следовать доктрине Церкви (с допустимым тактичным частным богословским мнением, если та или иная богословская проблема не догматизирована или не имеет раскрытия по принципу consensus patrum), либо не именовать себя православным мыслителем.
Протоиерей Валентин Свенцицкий, мнением которого Николай Бердяев дорожил, писал: «Никакое самое высокое индивидуальное сознание, в силу поврежденности человеческой природы, не может быть вместилищем истины абсолютной. Там, где начинается индивидуальная человеческая мудрость, там начинается большее или меньшее искажение истины. Ограниченный человеческий разум может вмещать лишь частичную истину, а для того, чтобы могла раскрыться и сохраниться истина абсолютная, должно быть неиндивидуальное сознание Церкви. Отсюда ясно, что без Церкви не может быть веры. Потому что не может быть первого ее условия: для того чтобы веровать, надо знать, во что веровать».[1]
Критерием, определяющим точность веры, может служить положение, выдвинутое богословом V века преп. Викентием Лири́нским: «Во Вселенской Церкви нужно держаться того, во что верили повсюду, во что верили всегда, во что верили все».[2]
Николай Бердяев в своих богословских построениях, номинально оставаясь православным, основывался на своем индивидуальном сознании, отрицая авторитет Церкви, веруя иначе, чем верили православные повсюду и всегда. Индивидуализм в богопознании привел его к искажению традиционных взглядов в экклезиологии, сотериологии, эсхатологии, аскетике и других направлениях богословской мысли и христианской жизни. Но в этом он видел и оправдание своему творчеству, и свое предназначение. «Рабий страх, – пишет философ, – есть величайшая отрава нашей церковной жизни. И ни в чем так не нуждается наша церковная жизнь, как в появлении людей высшего религиозного достоинства и высшей религиозной свободы».[3]
По мнению философа, церковное общество – опасность для индивидуальности. Бердяев сторонится Церкви, считая ее авторитарным институтом. «Вспоминая всю свою жизнь, начиная с первых ее шагов, – пишет он в автобиографии, – я вижу, что никогда не знал авторитета и никогда никакого авторитета не признавал… Я не знал авторитета в семье, не знал авторитета в учебном заведении, не знал авторитета в моих занятиях философией и, в особенности, не знал авторитета в религиозной жизни».[4] Бердяев сознательно абстрагируется от Церкви, ему тесно в ней. Это подтверждается строками из автобиографии философа: «Я, по совести, не могу себя признать человеком ортодоксального типа, но православие мне было ближе католичества и протестантизма, и я не терял связи с Православной Церковью, хотя конфессиональное самоутверждение и исключительность мне всегда были чужды и противны».[5]
В статье «Возрождение Православия» он пишет: «В официальном богословии ничего нельзя найти кроме мертвящей схоластики».[6] А в статье «Нигилизм на религиозной почве» и вовсе обвиняет Церковь в обскурантизме: «Приниженность, ползучесть, свойственные казенному христианству, освящаются нашей Церковью, равно как осуждается дерзание и мужество, порывы вдаль и восхождение ввысь».[7] Своеобразным апофеозом неприятия церковности и противопоставления себя ей стало характерное для мировоззрения Бердяева заявление в книге «Смысл творчества»: «Церковность закрывала для человека героический, горный, жертвенный путь самого Христа, она снимала с человека бремя ответственности и обеспечивала духовную жизнь, в которой “минует чаша сия”. Это покупалось смирением и послушанием. Но смирение в христианском мире давно уже переродилось в холопство и оппортунизм, оно не животворит уже, а мертвит. Преодоление религиозного сервилизма и гетерономного сознания есть первая задача христианского возрождения. Человек религиозно осознает себя не рабом Божьим, а свободным участником божественного процесса. Мы стоим под знаком окончательного раскрытия человеческого “я”».[8]
Для Церкви, как и для самого Бога, каждый человек индивидуально ценен. Это утверждал Спаситель в притче о потерянной овце (Лк. 15:4-6), об этом учит св. ап. Павел, говоря, что у каждого человека в церковном сообществе персональное служение (1 Кор. 12:28). Однако, при всем индивидуализме и различии даров, дух, как самое главное, должен оставаться общим (1 Кор. 12:4). Для правильного богопочитания в перспективе личного спасения это в интересах самого человека.
В православном сознании нет понятия «церковного одиночества», но есть понятие «церковного единства», противополагаемого эгоистической обособленности. Единства, которое не стирает личных качеств человека, но ставит их на службу всем, составляющим это единство, если сам человек не замыкается в горделивой самости. В творчестве же Бердяева, как и в его жизни, индивидуалистское «я» часто противопоставляется не только отдельным членам Церкви в лице церковной иерархии или святых отцов, но и всей Церкви. «Я вполне готов, – признается он, – каяться в своих многочисленных грехах и в этом согласен был смириться. Но я не мог смирить своих исканий нового духа, своего познания, своего свободолюбия… У меня нарастало восстание против некоторых сторон Православия, против состояния Православной Церкви, против обскурантизма, иерархии, против синодального рабства».[9]
Уважаемый Н. Бердяевым мыслитель Алексей Хомяков, у которого философ отчасти заимствовал свои симпатии к православию, придерживался точки зрения, отличной от точки зрения Бердяева. Размышляя о единстве и соборности, он пишет: «Человек находит в Церкви самого себя, но себя не в бессилии своего духовного одиночества, а в силе искреннего духовного единения со своими братьями, с своим Спасителем… Песчинка не получает нового бытия от груды, в которую забросил ее случай: таков человек в протестантизме. Кирпич, уложенный в стене, нисколько не изменяется и не улучшается от места, назначенного ему наугольником каменщика: таков человек в романтизме. Но всякая частица вещества, усвоенная живым телом, делается неотъемлемой частью его организма и сама получает от него новый смысл и новую жизнь: таков человек в Церкви».[10]
Авторитетный богослов митр. Антоний (Храповицкий) допускает первичность эгоистического начала в человеке, что считает вполне естественным, но предполагает его нивелирование по мере восхождения человека по ступеням духовного развития, тем более когда развитие это осуществляется в Церкви. Он отмечает: «Христианин по мере своего духовного совершенствования должен освобождаться от непосредственного противопоставления “я” и “не я”, получать ощущение или сознание своего внутреннего единства со Христом, Отцом и братьями по вере (Ин. 17:23; 14:20) и таким образом существенно видоизменять, по-видимому, основные свойства человеческого самосознания».[11] Созвучен с ними и протоиерей Николай Афанасьев из круга общения философа в эмиграции, один из авторов бердяевского журнала «Путь»: «В Церкви личность не противополагается другой личности и Церкви, так как рядом с нею всегда стоят другие члены Церкви, без которых ее существование невозможно. Отдельное “я” всегда включено в Церкви в “мы”, без которого нет “я”, но “мы” не есть конгломерат отдельных “я”, а сама Церковь». [12] А вот еще слова свт. Феофана Затворника, из-за которых в том числе, возможно, философ называл христианство этого автора «умаленным и ущербным»[13]: «Единодушие, единоверие, единомыслие стало существенной чертой в христианстве, как бы исходным началом его жизни, краеугольностью основания в его состоянии».[14]
Учение о церковном единстве в православной экклезиологии сопряжено с учением о Церкви как о теле Христовом. Общецерковную позицию можно проиллюстрировать словами св. Максима Исповедника, которого сам Бердяев считал одним из величайших отцов Церкви: «Церковь дарует людям, в соответствии с верой, единую и простую неделимую и нераздельную связь, которая не позволит проявляться (даже если они и существуют) многим и бесчисленным различиям каждого, возводя всех к всеобщности и соединяя их в ней. Вследствие этого никто ничего не отделяет от общего ради себя; все срастаются и соединяются друг с другом одной простой и нераздельной благодатью и силой веры. У всех было, гласит Писание, одно сердце и одна душа (Деян. 4:32) – так что все суть и представляются единым телом, состоящим из различных членов, которое подлинно достойно Самого Христа, истинной главы нашей (Еф. 4:15)».[15] В своей статье «Истина Православия» Н. Бердяев соглашался с этим положением: «И я живу не в отдельности, а в теле Христовом, в едином духовном организме со всеми моими братьями во Христе».[16] Однако одно дело на словах соглашаться с учением о единстве, другое – на деле жизнью своей подтверждать такое теоретическое с ним согласие.
Размышляя над духовным состоянием интеллигенции начала ХХ века, современник Н. Бердяева, архиепископ Иларион (Троицкий) писал: «Думается мы не погрешим, если выскажем ту мысль, что истина Церкви по преимуществу перед всеми другими касается самой жизни каждого христианина, определяет не только его верование, но и саму его жизнь. Признать Церковь – это значит не мечтать только о Христе, а жить по-христиански... Вера в Церковь требует подвига от ума, и от воли человека. А потому-то и противна истина Церкви тем началам жизни, которые долгим путем и незаметно вкрались в сознание и самосозерцание православного общества, преимущественно, конечно, так называемого общества интеллигентного и образованного».[17]
Как показала и жизнь Н.А. Бердяева и его творчество, свой жизненный путь он прошел хотя и искренно стремясь ко Христу, но все же, по выражению архиепископа Илариона, лишь «мечтая» о Нем. Философ боялся посягательств Церкви на свою индивидуальность. Гипертрофированная озабоченность этим, возможно, зачастую и уводила его в сторону от святоотеческого богословия. Страшась быть таким же, как все, он превратно понимал церковное единство, где каждый человек всегда остается собой в общности других индивидуальностей.
[1] Свенцицкий В., прот. Диалоги. Саратов, 1999, с. 120.
[2] Викентий Лиринский. Напоминания. Казань, 1904, с. 144.
[3] Бердяев Н.А. Идеи и жизнь // Символ, Париж, 1986, № 16, с. 232.
[4] Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт философской автобиографии. М., 1991, с. 9 (далее – Самопознание).
[5] Там же, с. 157.
[6] Бердяев Н.А. Собрание сочинений. Т. III. Париж, 1989, с. 602.
[7] Там же, с. 201-202.
[8] Бердяев Н.А. Собрание сочинений. Т. II. Париж, 1991, с. 368.
[9] Самопознание, с. 168-170.
[10] Хомяков А. Собрание сочинений. Т. II. М.,1880, с. 114-115.
[11] Антоний (Храповицкий) архиеп. Полное собрание сочинений. Т. II. СПб., 1911, с. 66.
[12] Афанасьев Н. прот. Церковь Духа Святого. Рига, 1994, с. 294.
[13] Бердяев Н.А. Спасение и творчество. Два понимания христианства // Путь, Париж, 1926, № 2, с. 32.
[14] Свт. Феофан Затворник. О Православии с предостережениями от погрешностей против него. Слова. М.,1902, с. 95.
[15] Преп. Максим Исповедник. Творения. Кн. I. М., 1993, с. 158.
[16] Бердяев Н.А. Истина Православия // Православие и культура, Киев, 1993, № 1, с. 89.
[17] Сщмч. Иларион (Троицкий). Христианства нет без Церкви. М., 1991, с. 6.