Собрание VI. 1 ноября, суббота
Виссарион Никейский. Преосвященнейшие отцы! Мы выслушали ваши слова со всевозможной любовью и многим терпением, как и подобало братьям. Теперь же пришел и наш черед дать ответ вам, и вы, несомненно, выслушаете нас с той же любовью и так же благосклонно; ведь обе стороны должны стремиться к поддержанию [такого отношения] друг ко другу и выслушивать своих собеседников с любовью. Впрочем, пожалуй, следует не только слушать, но и собственные речи произносить с той же благожелательностью, одинаково стремясь, каждый со своей стороны, к одной цели — миру и соединению Церквей, единственно к этой цели направляя все речи и поступки. Всем нам надлежит принимать то, что способствует достижению этой цели, и отвергать препятствующее, заботясь не столько о самих себе, сколько о священном всеобщем соединении христиан, к которому мы стремимся. Именно такой образ мысли мы и храним в отношении к вашим преосвященствам, будь то в речах или в слушании, и потому никогда не позволим себе сказать ничего некрасивого или смутительного [для вас] — по крайней мере сознательно. Такое же отношение мы надеемся встретить и с вашей стороны.
Вы свели нашу речь к четырем положениям, и применительно к каждому из положений изложили причину, по которой, как вы думаете, мы выдвинули эти положения. Затем вы последовательно выставили возражения против них и от противного попытались доказать свое мнение. В первой из своих речей вы также изложили, [в свою очередь], четыре положения: во-первых, говорить, что Дух — и от Сына, не есть прибавка, но раскрытие и разъяснение; во-вторых, такого рода разъяснения не воспрещены, более того, не запрещено прибавлять их и к Символу; в-третьих, учение (δόξα) что Дух Святой — и от Сына, является здравым, истинным, и так мыслили учители Церкви; в-четвертых, коль скоро истина уже сделалась ясной, всякий христианин должен ей последовать, и никак иначе. На первом заседании вы говорили только о двух, а на второе, казалось, отложили оставшиеся. Однако, возобновив свою речь, вы вновь [вернулись ко] второму положению — что к Божественному Символу допустимо прибавлять разъяснения — и [едва ли не] всю речь посвятили этому. Все это никак не противоречило ни дружеству, ни справедливости, и никто не помешал бы вам говорить все, что вы считали нужным. Однако вы решили присовокупить к этому и некое оправдание; также вы дали нам понять, что и прочие положения имеют необходимую важность, но вы, желая оказать нам любезность, откладываете рассуждение о них. За эту любезность мы, разумеется, благодарны вам, хотя она и для вас самих пришлась как нельзя более кстати: ведь вы тем самым получили возможность более пространно и убедительно высказаться о предмете обсуждения. Впрочем, мы кратко и в немногих словах с любовью покажем, что [сказанное вами], вероятно, не вполне относилось к делу.
Итак, из сказанного и сделанного вами мы начнем с последнего — хотя вы и решили отложить рассуждение об этом положении, тем не менее уделили внимание и ему — и ответим следующим образом. Безусловно, всякий здравомыслящий человек, рассуждая об истине, согласится, что она для всех является общим благом и, следовательно, достойна всяческого приятия, так что никто не должен в здравом уме ничего ей предпочитать, но, напротив, искать, покуда не обретет ее, а по обретении — принять и срастись с нею. Так что и нам нет необходимости трудиться, приводя обоснования и доказывая самоочевидное. Поскольку «у истины всегда простые речи»[1] и она чужда многословию, довольно будет и уже сказанного. [Теперь обратимся] к первому и третьему [из ваших положений]. Сперва вы попытались доказать, что предмет нашего обсуждения является [не прибавкой, а] раскрытием. Затем, хотя третье положение вы также намеревались отложить [на последующие заседания], тем не менее коснулись его во второй [из своих речей] и говорили о нем столько, сколько говорили; я полагаю, что нам давать ответ на это сейчас было бы несвоевременно. Все это мы сохраним для последующих заседаний, когда, если Богу будет угодно, мы перейдем к рассмотрению собственно этого учения; ведь мы многое можем сказать об этом, но только сохраняем это для своевременного обсуждения. Теперь же мы будем говорить только о назначенном вопросе. Причина тому проста: невозможно говорить разом обо всем и одновременно прийти к полному согласию во всех положениях. Следует постепенно рассматривать различные вопросы, переходя от одного к другому, и таким образом уделить каждому достаточно внимания. Начинать же необходимо с того положения, которое по природе своей является первым, и именно таков предложенный нами предмет обсуждения. Ведь если (предположим) окажется верным, что прибавлять [что-либо к Символу] недопустимо и вы не сможете показать обратное, то пусть бы и удалось доказать, что «и от Сына» — это раскрытие и разъяснение или что это [учение] здраво и истинно, что вам было бы в том проку? Решительно нисколько, это по справедливости признали бы и вы сами. Итак, мы скажем, что и нечто истинное прибавлять [к Символу] недопустимо, так как и множество иных истин не было прибавлено, поскольку это запрещено (διὰ τὸ μὴ ἐξεῖναι). Об этом-то мы и будем говорить на протяжении всей нашей речи. И начнем мы с того, что бегло рассмотрим сказанное вашими преосвященствами и то, что относится к предмету обсуждения, рассмотрим, а постороннее отложим до времени. Свои возражения мы сделаем по возможности краткими; пожалуй, затягивать речи и не стоит — по крайней мере сейчас, в начале [обсуждений]. Впоследствии мы с вами непременно перейдем к собеседованию в вопросах и ответах и [будем продолжать его, покуда не] сойдемся на каком-нибудь выводе. А пока наша сторона по мере возможности будет стремиться к краткости. Впрочем, если мы будем вынуждены на крайне пространные речи отвечать слишком пространно, в том нет ничего удивительного: это даже неизбежно. Мы ограничимся тем, что будем говорить только о втором положении [вашего слова], поскольку оно в наибольшей степени относится к предмету нашего обсуждения, хотя и выйдем за границы этого вопроса и сперва немного скажем о первом положении — я имею в виду, не о первом положении в целом, а в той лишь части, в которой оно относится к обсуждаемому вопросу.
Доказывая первое из ваших положений — что рассматриваемый догмат является раскрытием, — вы прибегли к силлогизму. О меньшей его посылке и ее обоснованиях мы ранее уже сказали, что обсуждать их сейчас несвоевременно; относительно же некоторых доказательств большей посылки, имеющих отношение к делу, мы скажем несколько слов. Начали вы с того, что привели в обоснование некий силлогизм, затем стали доказывать ее путем индукции от последующих Соборов и их действий (ведь все они толковали и изъясняли [ранее установленное учение]), а затем обратились к словам преосвященнейшего митрополита Эфесского.
Итак, ваш силлогизм утверждает, что всякая прибавка — извне, а раскрытие — не извне, из чего следует, что раскрытие не есть прибавка. На это мы отвечаем, что, пожалуй, можем согласиться с большей посылкой этого силлогизма, но применительно к обсуждаемой материи мы и ее могли бы отвергнуть. Что же касается меньшей посылки — что раскрытие не есть извне, — с этим мы не согласны. Мы и сами можем сказать, что раскрытие есть раскрытие уже наличествующего, но никак нельзя утверждать, что оно происходит из уже наличествующего. Всякое раскрытие, и особенно такое, как то, о котором мы говорим сейчас, то есть относящееся к области богословия, соотносится с неким утверждением, взятым извне, как меньшая посылка — с большей, и оказывается скорее содержимым, чем содержащим. Так, для примера, мы все согласны, что Дух исходит от Отца; это есть уже наличествующее. Вы же, желая доказать, что [Он исходит] также и от Сына, берете извне некое общее утверждение: что все принадлежащее Отцу принадлежит и Сыну (ср. Ин. 16:15); это взято извне. Так и доказывается, что Дух исходит и от Сына; это и есть ваше раскрытие и разъяснение. Однако меньшая посылка не может считаться доказательством и обоснованием [для такого вывода] без большей, которая взята извне — поскольку именно извне взято это утверждение. Поэтому нам представляется неудовлетворительным мнение, будто раскрытие происходит не извне, а из уже наличествующего. Очевидно, что раскрытие не всецело происходит изнутри, и даже более того, по большей части оно происходит извне, поскольку бόльшая предпосылка берется извне, и уж по крайней мере извне берутся слова. Следовательно, выходит, что верно обратное: раскрытие происходит извне. Отсюда видно, что пусть даже слова «и от Сына» и представляют собой, как вы утверждаете, раскрытие, это никак не отменяет того, что они являются прибавкой.
Предмет нашего обсуждения еще в одном отношении некоторым образом подобен [иным] прибавкам: он одновременно происходит извне и имеет сходство (как вы и говорили) с тем, к чему прибавляется. Ведь прибавка, по Аристотелю, происходит извне, но тем не менее должна происходить из чего-то подобного [тому, к чему прибавляется]; не имея этого подобия, она не могла бы и быть прибавленной. Это очевидно даже из того примера, который был приведен вами — того, что с пищей. Ведь пища происходит извне, но от подобного, и прибавляется она именно потому, что подобна, а не будь она подобной, не было бы возможно и прибавление. Так что, поскольку [обсуждаемой нами] прибавке свойственно и то, и другое — она одновременно извне и от подобного, — выходит, что это положение (что Дух Святой — и от Сына) по обоим признакам принадлежит к разряду прибавлений. Ведь в нем есть, как вы утверждаете, нечто подобное [уже наличествующему], но есть и нечто отличное: подобие (как вы полагаете) состоит в том, что оно имеет тот же смысл, а отличие — в том, что по крайней мере слова определенно взяты извне, а кроме того, и большая посылка. Так что пусть даже это и раскрытие, все равно оно останется точно такой же прибавкой. А если это прибавка, а прибавки запрещены, то запрещено и [обсуждаемое нами прибавление]. Вот что мы можем сказать в ответ на ваш силлогизм. Мы могли бы дать подобающий ответ и на прочие доказательства большей посылки, но поскольку вы их же использовали для обоснования второго из ваших положений, мы о них скажем, когда будем говорить о нем. А теперь, чтобы нам не понадобилось несколько раз повторять одно и то же и тем самым затягивать свою речь, перейдем к предмету нашего обсуждения.
Своему второму положению — что разрешено прибавлять к Символу раскрытия и разъяснения — вы привели четыре обоснования: во-первых, вы прибегли к индукции от действий Соборов, поскольку они все разъясняли и раскрывали веру; во-вторых, [вы говорили] о том, что Символ провозглашается на разных языках; в-третьих — о том, что начала и аксиомы всякой науки по смыслу содержат и все последующее; в-четвертых — что Церковь, неизменная в своем достоинстве, должна всегда сохранять неизменной и свою власть.
Итак, начнем с первого утверждения. Недопустимо и никогда не будет допустимо излагать учения иные и противоположные по отношению к уже существующим — это было воспрещено с самого начала [апостольской] проповеди, разрешалось только раскрывать и изъяснять то, что в сжатом в виде содержалось в началах веры, и не более того. Притом древним было дозволено не только разъяснять, но и по своему усмотрению распоряжаться разъяснениями и помещать их куда угодно, кроме одного Божественного Писания; раскрывая священный Символ, они могли прямо к нему прикладывать свои раскрытия или излагать их отдельно, где бы им ни заблагорассудилось. Впоследствии что-то из этого было запрещено, а что-то нет. Запрещения раскрывать и разъяснять нет и не будет; но прибавление раскрытий к Божественному Символу — под запретом. Сделано это было по необходимости, поскольку до Второго Вселенского Собора отцы имели, как было сказано выше, полную свободу вводить любые раскрытия и разъяснения по своему усмотрению. Но впоследствии, поскольку были люди, которые воспользовались этой властью во вред себе — ибо они изменяли символы и с их помощью рассеивали дурные и извращенные догматы — и на беду людям, отцы, сошедшиеся на Третьем [Соборе], видя, что пользы для верных от возможности [вносить прибавки в Символ] нет никакой, а вред велик, торжественно постановили, чтобы впредь этого не было, и положили печать [на своем решении]. Конечно, совершенно ясно, что из-за запрета прибавок верные не потерпели никакого вреда. Да и какой вред от этого мог быть? Они ведь [продолжали] исповедовать и веровать так, как веровали и исповедовали Божественные отцы, которых ни один верный, если только он в здравом уме, не дерзнет обвинить в том, что им чего-то недостает. А вот из дозволения изменять [Символ] вред может последовать, причем немалый, ибо изменение буквы со временем сделается причиной изменения [в самом содержании] слов.
Тому же, что именно [отцы Третьего Собора] установили запрет первыми, есть немало свидетельств, но яснее всего об этом свидетельствует послание блаженного Кирилла к Акакию Мелитинскому, в котором сказано: «Ибо Святой и Вселенский Собор, собранный во Эфесе, был вынужден приложить попечение (προενόησεν), чтобы никакое другое изложение веры не вводилось в Церквах Божиих, кроме уже существующего, определенного трижды блаженными отцами нашими, вещавшими в Духе Святом»[2].
Многое в этом речении обращает на себя внимание, но особенно три вещи: во-первых, именно этот [Собор] установил сей запрет, что видно из слов «приложил попечение»; во-вторых, это было сделано по необходимости; в-третьих, он воспретил иные изложения веры (ἕτεραν ἔκθεσιν πίστεως), а не изложения иной веры (οὐχ ἑτέρας πίστεως ἔκθεσιν). Кроме того, следует отметить и нечто еще: запрет этот относится ко всей полноте Церкви, ибо именно это значат слова «чтобы не вводилось в Церквах Божиих». Итак, обобщим сказанное, и особенно [обратим внимание] на следующее из первого. Очевидно, что именно этот Собор первый установил и определил запрет, о котором идет речь; но противоположные догматы излагать было воспрещено с самого начала, а значит, здесь запрещается нечто иное, не запрещенное до сих пор, — изменение [Символа] по букве. Притом запрет этот относится ко всеобщей полноте Церкви, а не к частным лицам. Ибо что за дело Церкви до того, как тот или иной человек выразил или истолковал одну и ту же веру? Но то [исповедание], которое всенародно читается в Церквах, с которым мы крестимся, — вот о нем-то [отцы] приложили попечение, чтобы оно оставалось неизменным. Издав этот запрет первыми, они запретили перво-наперво самим себе: хотя им и было нужно прибавить слово «Богородица», бывшее столь необходимым в то время и совершенно определенно подразумеваемое в Божественном Символе, они его не прибавили, сделавшись примером для своих преемников и делом утвердив установленный ими закон, несмотря на крайнюю необходимость (ведь скверные догматы Нестория тогда поколебали всю Вселенную) — и все это при том, что это слово очевиднейшим образом подразумевалось в Божественном Символе. Ибо если сказать, что «единосущный Отцу» Сын, «сошедший с небес», воплотился «от Духа Святого и Марии Девы», это не может означать ничего иного, кроме того, что Святая Дева родила Бога. А значит, слово «Богородица» — не что иное, как раскрытие (ἀνάπτυξις), но оно не было прибавлено. Вы скажете: «Это потому, что совершенно ясно и так, что оно подразумевается Символом». Однако было немало иного, что подразумевалось в Символе не столь очевидным образом, но и это не было прибавлено. К примеру, ипостасное единение Сына Божия с воспринятой от нас природой, о котором говорили сами отцы Третьего Собора; или то, что две природы в Господе нашем Иисусе Христе сохранились без смешения и после соединения, что было предметом обсуждения на Четвертом Соборе; или то, что сохраняются два воления и два действования, чему посвятили все свои речи отцы Шестого Собора. Все это содержится в Символе не столь очевидным образом, и тем не менее раскрытия и разъяснения, которые совершались [по этим вопросам], не прибавлялись к этому знамению веры. Положим, следует прибавлять [раскрытия тех учений, которые] изложены крайне сжато, — но отцы не прибавляли сказанное неясно; или, быть может, напротив, более ясное? Но участники Третьего Собора этого не сделали. А значит, никакие прибавки не дозволены. Итак, по всему видно, что ни совершенно ясно подразумеваемое, ни менее очевидное и изложенное сжато прибавлять нельзя. Это соблюдалось всеми Соборами, бывшими после Третьего, вплоть до Седьмого. Если же в ваших книгах Седьмого Собора обретается некое отличие [от принятых у нас], мы своевременно скажем об этом подробнее и покажем, что и Седьмой Собор следовал предшествующим, и более того, покажем, что он сам себя защищает от обвинений в обратном. В то же время все эти Соборы уделяли место (и подобающее место!) раскрытиям и разъяснениям: они выписывали их отдельно, а изначально написанное оставляли неприкосновенным. Впрочем, были и такие, которые в силу необходимости действовали иначе, но у них было на то право — я говорю о тех Соборах, которые были до Третьего.
Если же блаженный Павел говорит, что недопустимо благовествовать что-либо, кроме преподанного им, и подвергает анафеме ослушников, это нисколько не в осуждение ни отцам, ни нам, поскольку он говорит об иной вере, а отцы иной веры не излагали. Это его слово имеет и будет иметь во всех [вопросах веры]; то же, о чем у нас идет спор, отчасти сходно, но отчасти отличается по нужде и обстоятельствам времени. Если же блаженный Григорий говорит, что держится той же веры, что и Никейские отцы, и ничего никогда ей не предпочитал, но только прояснил и растолковал неполно сказанное[3], — мы также с этим согласны. Мы говорим, что и он не излагал иной веры, [но иное изложение той же веры], — а это был ему разрешено (когда я говорю «ему», я имею в виду весь Собор, бывший с ним), ибо это было до запрещения. Все вообще бывшее до него вам нисколько не содействует; если же что-то было после — покажите, читал ли какой из Святых Соборов после Третьего Символ как-то иначе? Было ли прибавлено слово, буква или хоть что-нибудь? Если покажете — мы ваши и готовы следовать за вами. Но у вас этого не выйдет, ибо дела отцов ясны как день и говорят сами за себя; сказанное у них согласно с делом. Хотя часто возникала необходимость и совершалось немало раскрытий и разъяснений, тем не менее ничто не было прибавлено к Божественному Символу, поскольку они изыскали способ одновременно удовлетворить нужде, стоявшей перед ними и соблюсти почтение к отцам: свое излагали в собственных определениях (ἐν ἰδίῳ ὅρῳ), а священный Символ сохраняли в покое и неизменности. Так что верные от этого не терпят никакого вреда, вопреки словам ваших преосвященств. Ибо [Соборы] и разъясняли веру, и доставляли тем самым пользу верным, и при том сохраняли Символ неизменным, так что и мы имеем и пользу от учительства (διδασκαλία) [Соборов], и сами они не подпали под прещения, определенные отцами. Если же вы указываете на великого в богословии Григория и на то, что он не заботился о буквах и словах, мы отвечаем, что это не имеет отношения к делу. Ведь он говорит о словах, означающих одно и то же, и сказуемых об одном и том же подлежащем — словах «ипостась» (ὑπόστασις), «лицо» (πρόσωπον) и «особенность» (ἰδιότης), обозначающих одну и ту же вещь; как если вместо «дважды два» сказать «четыре» или вместо «прямой» — «прямолинейный»[4]. Но здесь все не так: за различными словами стоят и различные вещи, ибо Отец — одно лицо, а Сын — другое, так что выражения «от Отца» и «от Отца и Сына» имеют различный смысл. Впрочем, хотя мы немало могли бы сказать об этом, сохраним это лучше для собеседования в вопросах и ответах.
Перейдем ко второму обоснованию. Вы приводили в качестве обоснования [своей правоты] чтение Символа на различных языках и говорили, что, хотя христиане и возглашают Символ на различных языках, это не создает различия, поскольку смысл сохраняется один и тот же, и потому нужно уделять внимание только смыслу и при его сохранении не обращать внимания на слова. Мы уже касались сути этого рассуждения в конце нашего ответа на первое из ваших положений, но сейчас, тем не менее, мы скажем об этом подробнее. Дело в том, что, по нашему мнению, вы не только произносите иные слова, но и вещи, [обозначаемые ими], необходимо также являются иными, равно как [иным является и их] смысл, ибо каждому слову непременно соответствует некий смысл. Коль скоро «исходить от Отца» — это одно слово, а «от Отца и Сына» — два, соединенные союзом, то и противоположных по смыслу отрицательных выражений будет два: [«не исходит от Отца» и «не исходит от Сына»] первое из которых обе стороны считают ложным, а второе считаем истинным только мы. Так что это совсем не похоже на то, чтобы говорить одно и то же на различных языках, как бывает в других случаях. Разве это похоже на то, чтобы сказать: «Добрый день!» на латинском и на греческом языках? Да, именно так было раньше, когда мы с вами были согласны и говорили одно и то же; но теперь — я имею в виду, после прибавки — мы и с вами разногласим, и с самими собой вошли бы в разногласие, если бы кто-то [из наших] сделал бы нечто подобное. Впрочем, пусть даже, предположим, это было одно и то же. Все равно это не отменяет запрета, поскольку запрещены любые прибавки, какими бы они ни были.
В-третьих, вы сказали также, что аксиомы и первоначала любой науки содержат все и всевозможные выводы из них и что покажете нам, исходя из первоначал и аксиом, что ваш догмат истинен. Мы также обещали, что будем беседовать с вами, исходя из первоначал веры; повторяем это и теперь. Когда вы нам это докажете, мы будем вам крайне благодарны, однако же все равно вряд ли прибавим доказанное к самим первоначалам. И в большинстве случаев невозможно [нечто прибавить к] первоначалам, а здесь — особенно, поскольку это запрещено. Ибо в большинстве случаев — если не во всех! — первоначала и выводы из них суть разные вещи: первое — общее, второе — частное, первое — доказательство, второе — доказуемое, первое — посылка, второе — вывод. Так как же может частное сделаться общим, а доказуемое — доказательством? Поэтому, конечно, первоначала должны содержать в себе выводы, но прибавлять выводы к первоначалам никак не обязательно. Если же существует, кроме того, и особый запрет, как в нашем случае, тогда это и вовсе невозможно. Ведь и другие истины не были прибавлены к первоначалам. Все Божественные догматы мы черпаем из источника Божественных Писаний, которые представляют собой первоначало и основание нашей веры, но ничто не было прибавлено к Писанию — ни нами ([и не будет], покуда мы в здравом уме), ни иными христианами; из этого с необходимостью следует вывод, что, коль скоро и Божественный Символ в Церкви служит первоначалом, к нему также ничего нельзя прибавлять.
Вами также было сказано, что Святая Церковь Божия, будучи неизменной, должна в неизменности сохранять также свои права и свою власть. На это мы отвечаем, что власть она, конечно, должна сохранять в неизменности, но ничуть не менее необходимо ей хранить определения прежних отцов и считать их за глас Божий (θείας φωνάς). Ибо Божественные Соборы собирались в разные времена и по различным поводам, ради различных причин и нужд, возникавших из-за течения событий и лет, и устраивали дела [различным образом], как того требовали обстоятельства; цель же у них всех была одна, и стремились они к одному и тому же — к спасению людей, хотя каждый Собор устраивал дела сообразно с обстоятельствами, так что они относительно несходных вещей и решения принимали несходные. Последующие должны сохранять [установления] предыдущих и не преступать того, что их предшественники определили в ответ на нужды и потребности своего времени. Именно так Церковь сможет и наилучшим образом навсегда сохранить в неизменности свою власть, и в то же время остаться собой; ибо иначе она упразднила бы саму себя и была бы самой собою упразднена. Установлен запрет предшественниками — последующие должны соблюдать его. Нет запрета — как нет запрета, например, раскрывать и разъяснять, если только за пределами уже существующего [Символа] — так нужно поступать и нам. Точно так же делали и Агафон[5], и Кирилл — они разъясняли, раскрывали, учили; там, где запрета не было, могли и они, и все прочие в своих писаниях и разъяснять, и учить, и раскрывать. Что нам дела до чьих-либо толкований и пересказов, покуда здравой остается мысль? Всякий, кто хранит всеобщие догматы, может излагать свою веру как хочет и как умеет, покуда не устанавливает общего изложения веры (μάθημα) или Символа, но излагает собственную веру. Излагать от себя можно было тогда, можно и сейчас. Именно так и Агафону, и всякому иному епископу, пусть и самому ничтожному, надлежит исполнять свой тяжкий долг — учить и наставлять народ. Все это никак не препятствует [нашему воззрению на] обсуждаемый вопрос. На этом, скажу кратко, ваша первая речь была окончена; во второй вы повторили это, сказав яснее и пространнее, но то же самое, что и прежде. Поэтому и нам придется пространнее говорить о том же самом, но мы и здесь будем кратки, поскольку, во-первых, по смыслу то, [о чем мы намерены говорить], содержится в [уже сказанном], а во-вторых — в силу ограниченности времени.
[Вторая ваша речь] разделяется на десять — если не более — положений. Мы скажем обо всех по возможности кратко; то из сказанного вами, что не относится к предмету обсуждения, мы пока отставим. Сперва вы выразили удивление тому, что мы зачитали Никейский Символ. Мы же отвечаем, как и тогда, что мы сделали это с тем, чтобы показать, как Третий Собор, зачитав его во имя Первого и Второго Соборов и сочтя оба [Символа] за один, положил свою печать — запрет что-либо прибавлять к нему.
Кардинал Джулиано. Вы утверждаете, что на Третьем Соборе были зачитаны [Символы] и Первого, и Второго Соборов?
Марк Эфесский. Мы не утверждаем, что он был зачитан, но говорим, что по смыслу он содержится в [Символе] Первого [Собора], как уже было исчерпывающим образом показано выше.
Виссарион Никейский. Во-вторых, вы сказали, что запрещение относится только к вере по смыслу, а не к словам и слогам. Можно многое сказать в ответ на это и доказать [обратное] словами самих Соборов, поскольку в каждом определении ясно и понятно говорится о Символе, но с нас довольно будет и их дел, которые яснее выражают их мысль, с которой они это говорили. Несмотря на необходимость, как мы уже неоднократно говорили, они ничего и никогда не прибавляли.
В-третьих, вы снова прибегли в качестве доказательства к первоначалам и аксиомам. Мы уже ранее дали ответ на это, и повторим сейчас, что ваш вывод по двум причинам не обязателен: во-первых, из-за [того, что такое] вообще первоначала; ни одно первоначало ни в одной науке или дисциплине не может одновременно быть выводом из той же науки, для которой оно является первоначалом, то есть причиной вывода. Во-вторых же, из-за того, каковы те первоначала, о которых мы говорим, сиречь богословские. К этим первоначалам, как видно, ничего не было прибавлено впоследствии учителями, хотя все их разъяснения исходили из этих начал.
Андрей Родосский. Было бы хорошо, если бы у вас была наша речь в записанном виде, чтобы вы следовали той последовательности, которая в ней присутствует.
Виссарион Никейский. На наш взгляд, мы, по мере возможности, сохраняем эту последовательность. Однако коль скоро вам было можно изменять последовательность обсуждаемых положений ради удобства, это не запрещено и нам; всякому, кто ведет беседу, позволительно так делать и располагать по своему усмотрению.
Андрей Родосский. Это позволительно, но непозволительно прямо говорить «на третьем месте» или «на четвертом» о том, что у нас на этом месте не стоит.
Виссарион Никейский. Я не сказал «на месте», а говорю просто: «третье положение», «четвертое положение».
Андрей Родосский. Пусть так.
Виссарион Никейский. В продолжение сказанного раннее мы скажем, что многие разъяснения, выведенные отцами из первоначал, к первоначалам — то есть к Божественному Писанию — прибавлены не были. Это, очевидно, относится не только к первоначалам иных [наук], но и к богословским. Так, например, «единосущный», хотя это всего одно слово, или «Дух Святой, Господь, Животворящий» и иное, что стоило бы сказать, не было прибавлено к первоначалам, даже если это и совсем небольшие слова и подразумеваемые в Писании. Так что либо нужно и это все прибавить к Божественному Писанию, либо и к Символу ничего прибавлять нельзя; ибо он столь же почтенен, как и Божественное Писание, — так судили отцы.
Еще вы утверждаете, что к [определению] Третьего Собора нужно возводить все, что было на прочих Соборах и объяснять позднейшее, исходя из него. Что все нужно возводить к Третьему Собору и на основании его решений устанавливать правила — с этим согласны и мы, но это не значит, что [определения] Третьего Собора представляют собой толкование всех позднейших. Ибо как предыдущее может быть объяснением последующего? Напротив, бывшее после него должно быть его толкованием. Поскольку же после него о том же было сказано и позднее, и яснее, особенно святым Кириллом, который был экзархом Третьего Собора, и святым Агафоном, они и могут считаться толкователями [решений Третьего Собора]. Ведь ничто не может быть яснее посланий Кирилла и Агафона. Однако следует также учитывать, что не только слова нужно соотносить с [постановлениями] Третьего Собора, но и смысл — с их смыслом; какую цель имели в виду [отцы Третьего Собора], провозглашая запрет, ту же мы должны подразумевать и у прочих. А поскольку их целью был запрет изменений по букве, ибо и блаженный Кирилл в своем послании указывает, что Собор по необходимости установил этот запрет, ясно, что это же имели в виду и прочие Святые Соборы. Это они показали и на деле — тем, что ничего не прибавили к Символу. Таким образом они намеревались запретить тем, кто в будущем попытается переделать Символ, и пресечь тот вред, который из этого должен был последовать для верных.
Еще вы сказали, что слова святого Кирилла о невозможности терпеть, когда кто-то потрясает веру, не говорят о прибавлении слов. Чтобы ответить на это, много слов не нужно, поэтому и мы много говорить не станем, а все прочее, если угодно, и вовсе отложим [на последующие заседания] из-за нехватки времени. Впрочем, пожалуй, и это мы пока отставим. На этом, если угодно, мы приостановим нашу речь, а в следующей речи поговорим и об этом, и о всем прочем. Ведь остаток так невелик, что на следующем заседании мы сможем и о нем сказать, и схватиться, так сказать, врукопашную — поспорить в вопросах и ответах. У меня есть договоренность сойтись в поединке с одним из присутствующих здесь преосвященных отцов — знающий поймет. Итак, пусть он помнит об этом и будет готов на следующем собрании, если Бог даст.
Собрание VII. 4 ноября, вторник
Виссарион Никейский. На большую часть того, что было сказано вами, преосвященнейшие отцы, мы по мере возможности ответили, но что-то пропустили из-за нехватки времени, которая обязывала нас говорить кратко. Поэтому, как мы и говорили на предшествующем собрании, мы, насколько сможем, коснемся их сейчас. Без внимания нами были оставлены, насколько нам удалось отметить, следующие [положения]: что потрясать веру, по слову блаженного Кирилла, — это не то же самое, что раскрывать ее; что запреты были помещены после определений; что блаженный Агафон запрещал только те слова, которые заключают в себе иной смысл; что и сам оный божественный муж в своем изложении веры что-то прибавил, а что-то отнял; что слово «Богородица» не было необходимо прибавлять к Символу; и, наконец, что святая Римская Церковь совершила эту прибавку, подвигнутая словами святых и в силу большой необходимости, а также пользуясь своей властью и авторитетом. На все это мы ответим по возможности кратко, чтобы не тратить время впустую, как в предыдущий раз, поскольку мне представляется, что длинные речи здесь и не нужны, и не уместны; ведь так мы ни к какому решению прийти не сможем, беседуя друг с другом, но так никого и не опровергая.
Сперва скажем о слове «потрясать». Сказанное вашим преосвященством не представляется верным. Во-первых, сам [Кирилл] говорит, что не приемлет изменений ни в слоге, ни в слове; во-вторых же, он сам собственными делами свидетельствует и разъясняет собственные слова, ведь он никакой прибавки не делал. Относительно же того, что запреты стоят после определений, [тот же Кирилл] говорит, что ни к определениям нельзя ничего прибавлять (даже раскрытий), ни к раскрытиям. Кроме того, мы говорим, что это нисколько не препятствует нам, поскольку далее [в этих запретах] прямо говорится о Символе, и каждый раз особо подчеркивается, что речь идет именно о нем. Об этом, вероятно, еще будет более пространное исследование, как и о многом другом, что относится к делу.
Сказанное же блаженнейшим Агафоном, что и букву, и смысл в вере следует сохранять в неизменности, мы понимаем не так, как ваша любовь; мы полагаем, что здесь запрещается всякая прибавка, и это ясно из слов, которые он пишет помимо этого. Ибо он говорит, что не хочет ни убавлять, ни изменять веру, и после этого прибавляет, что и буква, и смысл должны сохраняться в неизменности. Поскольку же он поставил ограждение против прибавлений, изменений и убавлений как буквы, так и смысла, скорее кажется, что он говорит именно так, как полагаем мы.
Если же сей божественный муж в своем изложении веры что-то прибавил или убавил, это никак не относится к предмету обсуждения. Ибо частные изложения Церковь не запрещала и не запрещает; ей нет дела до толкований и переложений [веры] тем или иным [человеком], и потому всякий может говорить, как хочет и как умеет. Но вот что касается оного общего изложения веры, то его она пожелала сохранять невредимым до последнего слова; собственно, слово «невредимым» (ἀπαράτρωτον) принадлежит самому [блаженному Агафону]. А вот частным образом всякий, кто держится общих догматов, может выражать свои [мысли], как хочет и умеет.
Когда мы сказали, что слово «Богородица» не было прибавлено к Символу, несмотря на крайнюю необходимость, из-за запрета, ваше преосвященство ответило, что необходимости не было. Почему вы так сказали — не знаю. Если это слово вовсе не было необходимо, то его не нужно было вообще нигде помещать, а те, кто это все-таки сделали и поместили его хоть где-нибудь, трудились напрасно. Если же оно было необходимо — а оно было необходимо, — но его не прибавили, это служит свидетельством в пользу наших слов.
Наконец, вы сказали, что Римская Церковь сделала [прибавку], подвигнутая словами святых. Что же, была ли она и вправду подвигнута словами святых или нет, мы прекрасно увидим позднее, поскольку об этом мы далее, Бог даст, еще будем говорить. Если же она была подвигнута необходимостью и имела власть, то относительно необходимости и власти мы отвечаем: пусть даже они и вправду имели место, все равно делать это было запрещено. Ибо необходимость нисколько не служит в поддержку вашего [мнения], поскольку в определениях ничего не сказано о том, что так поступать можно хотя бы в случае нужды. Впрочем, касательно необходимости мы, пожалуй, когда будет время, с любовью спросим вас, как и когда эта необходимость возникла. Что же касается власти Западной Церкви, мы могли бы многое об этом сказать, если бы сейчас у нас не был иной предмет обсуждения. Ведь мы, конечно, знаем о правах и первенстве (πρωτεῖα) Римской Церкви, но тем не менее знаем также, чем ограничено это ее первенство. Однако мы хотели бы, чтобы ваши преосвященства знали: мы права [изменять Символ веры] не даем даже и всей Церкви и Собору. А значит, если какова бы ни была власть Римской Церкви, она все равно будет меньше власти Вселенского Собора и всей Кафолической Церкви (καθόλου ἐκκλησίας), а мы этого права не даем и всей Церкви, то кольми паче мы не дадим его Римской Церкви. Притом мы не даем его не по собственной прихоти, но полагаем, что это запрещено определениями отцов.
Все это сказано в ответ на изреченное вашим преосвященством и ради потребностей речи, поскольку мы не на это опираемся и не этим обосновываем [наше воззрение] на обсуждаемый вопрос, за вычетом тех [положений], которые, как мы знаем, имеют в данном вопросе доказательную силу. Итак, если вам угодно, давайте перейдем непосредственно к делу и рассмотрим, что об этом сообща определяли отцы (τί δοκεῖ τοῖς πατράσι κοινῶς), чтобы у нас была возможность когда-нибудь прийти к какому-нибудь выводу.
Мы утверждаем, что определения отцов означают полный и совершенный запрет, когда же они говорят, что нельзя ни прибавлять, ни отнимать, ни что-либо еще делать, речь идет в том числе о словах и слогах; великим свидетельством тому служат их дела. Итак, мы вопрошаем вас: эти определения и запреты относятся к Символу веры или к чему-то постороннему? Мы просим вас ответить нам на этот вопрос.
После этих слов митрополита Никейского они — избранные [ораторы], кардиналы и кто-то еще — собрались вокруг папы и немало времени сидели и совещались; и, хотя было нужно дать содержательный ответ на сказанное митрополитом Никейским, никто и никак на это не ответил. И только по прошествии некоторого времени, наконец, взял слово колоссянин[6], но и он не дал подобающего ответа (да и не было у него, по моему мнению, достойных ответов и доводов). Тем не менее он начал говорить, и до того запутал слушателей своим многословием, что назначенное и определенное время было потрачено впустую. Он ускользнул от [вопроса] и, будто бы движимый усердием, ушел от темы и ударился в совершенно иные материи, и в первую очередь в якобы доказательство и обоснование необходимости и истинности учения об исхождении Духа от Сына. В пользу этого он приводил какие-то изречения и свидетельства, изъясняя их как заблагорассудится, так что они будто бы доказывали то, что он говорил. Мы же начали записывать, но когда поняли, что все это не имеет отношения к предмету обсуждения, перестали; более же всего потому, что и наши не заботились о том, чтобы отвечать на это. Поэтому в настоящих записках (ὑπομνήματι) этого нет, как нет и некоторых других ненужных вещей.
Приложение. Окончание VII заседания по латинскому переложению Актов Андрея де Санта-Кроче
Андреа де Санта-Кроче. Когда все это было сказано, установилась тишина; шестеро наших совещались и сообща обсуждали заданный [греками] вопрос. Затем они подозвали и кардиналов, которые восседали на своих местах, так что кардиналы вместе с шестью представителями подошли к престолу верховного понтифика и все вместе сообща обсуждали, что дело относится к вопросу веры (rem in fidei esse facto), и согласились, что действовать надлежит предельно взвешенно и серьезно.
Лудовико. Что же последовало далее?
Андреа де Санта-Кроче. Шестеро представителей вернулись на установленные места. Затем кардинал, который первенствовал среди них, сказал следующее.
Кардинал Джулиано. По поручению святейшего владыки нашего я нечто сообщу. Сие священное собрание выслушало сказанное вами как сегодня, так и в предыдущий раз. Мы договорились, чтобы сказанное записывалось, так что для сохранения этого порядка пусть записывавшие соберутся и согласуют свои записи, дабы, когда мы соберемся в четверг, вы получили исчерпывающий ответ.
А на ваш вопрос мы ответим следующим образом. По вашим же словам, согласно деяниям Третьего Собора, отцы зачитали Никейский Символ, послание Кирилла к Несторию, богохульства Нестория, символ Нестория, [символ] Тарасия[7], свидетельства иных святых и некоторые определения веры, а затем следует: «Итак, по прочтении сего, святой собор определил: не позволять никому произносить или писать и слагать иную веру, кроме определенной святыми отцами, со Святым Духом сошедшимися в Никее»[8]. Мы утверждаем, что запрет относится ко всему, что было сказано в Никее, и к Символу — не более, чем к иным определениям. Вы же, отцы, с терпением выслушайте то, что будет сказано господином архиепископом Колосским (Collocensem).
Андреа де Санта-Кроче. Прежде, чем архиепископ Колосский начал свою речь, кардинал попросил у греков, чтобы они предоставили акты Халкидонского Собора. Греки ответили ему: «У нас нет Собора целиком». Тогда кардинал сказал, что нужно приносить подлинные книги, а не выписки. Как только папа дал знак, архиепископ Колосский начал говорить следующим образом.
Андрей Родосский. Из [тех частей нашей речи], которые вы повторили в эти дни, что-то стоит у вас, по мнению моему и моих коллег, не в том порядке, в котором оно было сказано; что-то же, хотя я подтвердил это самыми твердыми соображениями и доказал, вы толковали иначе, а что-то прямо отрицали. Теперь же я заклинаю вас: проявите терпение, достойнейшие отцы, если я буду несколько повторяться, выражая свое мнение и опровергая ваше, поскольку все это весьма содействует нашему нынешнему противоборству (certamen). Во-первых, я бы хотел прежде всего сказать: ваш священный призыв к тому, чтобы мы все имели терпение и смирение, поскольку у нас всех одна и та же цель, вам надлежит помнить и самим поступать так; а сверх того — сказанное прямодушно и в простоте сердца не воспринимать лукавым умом, потому что мы так не делали, и даже если нечто на слух нам казалось крайне неприятным, мы переносили это без возмущения. Так мы будем поступать и в будущем. Если будет так, то и любовь не нарушится, и искомая цель будет достигнута.
Вы пожелали, отцы, повторить сказанное мной, но не сохранили при повторении ни порядок, ни смысл. Вас занимал вопрос о том, почему Римская Церковь сделала запрещенное и как она могла это сделать. Я ответил, что это не была прибавка, что это не было запрещено, что это было истинно, что к тому принуждала крайняя необходимость, что это была ясная истина для Церкви Божией и что римскому понтифику, к служению которого, как известно, относятся подобные вещи, надлежало сделать это; из всего этого я заключил, что Римской Церкви было вполне позволительно совершить это разъяснение. Вы при повторении не соблюли ни того же порядка, ни того же смысла, и потому об этом сейчас надлежит упомянуть отдельно.
Во-вторых, вы сказали, что мы самовольно опустили третье положение, когда вы слушали нашу речь по сигналу [понтифика][9]. Но разве не очевидно, что оно было изложено? Разве сам владыка митрополит Никейский не сказал то, что было сказано: что это якобы не относится к делу и вы не намерены давать на это ответ? Что же [мне] оставалось, кроме как быть вынужденным умолкнуть? Что проку разливаться в речах перед вами, если вы не слушаете? Поэтому нам против воли пришлось умолчать об этой части, хотя это, разумеется, нас опечалило. Потому что из доказательства этой части было бы легко доказать, что Римская Церковь имеет право делать разъяснения. Я хотел повторить это, чтобы все знали, из-за кого эта часть была пропущена.
Когда вы пожелали дать ответ на один из наших силлогизмов, вы привели иное, [а не то, что мы говорили]. Наша аргументация была такова: «Никакое разъяснение или раскрытие не есть прибавка; но сказать, что Дух Святой исходит от Сына, — это раскрытие того, что подразумевается в изначально написанном; следовательно, это не прибавка». А вы в своем ответе начали говорить про [иной силлогизм]: «Всякая прибавка — извне; следовательно, раскрытие не есть прибавка».
Андреа де Санта-Кроче. После этих слов митрополит Никейский сказал следующее.
Виссарион Никейский. Я утверждаю, что все, что мы говорили, представляет собой ответ, соответствующий [сказанному вами]. Что касается этого силлогизма — мы удивлены, поскольку все наши речи записаны. Мы пропустили тот силлогизм, о котором вы говорите, и далее перешли к иному силлогизму, к которому вы прибегли, чтобы доказать первый.
Андрей Родосский. Я не использовал того силлогизма, о котором вы говорите[10]. Я действительно в подтверждение большей посылки сперва заметил, что всякая прибавка бывает извне, но я не пользовался силлогизмом, я просто подражал учению философов, которые говорят, что сравнения должны быть кратки, поскольку всякое сравнение заключает в себе как сходство, так и различие. Этому я научился от вашей, греческой, учености.
Виссарион Никейский. Ваше отечество говорит по своему усмотрению, и вы имеете право говорить, но все сказанное нами записано; мы все внимательно слушали и отвечали, исходя из [услышанного].
Андрей Родосский. Двинемся дальше. Я говорил, что догмат «и от Сына» содержится в словах «от Отца». Ваше отечество ответило, что то, посредством чего доказывается это, берется извне, то есть вы утверждали, что утверждение «все принадлежащее Отцу принадлежит и Сыну» (ср. Ин. 16:15) — извне. Но нужно понимать, что в науке называется «внешним», согласно философам, особенно Аристотелю[11]: «внешним» в науке называется то, что не принадлежит к предмету этой науки и что не имеет ни общих частей, ни общих принадлежностей и не претерпевает одного и того же; как, например, мы видим, что арифметика является отдельной [наукой] по отношению к натуральной философии, а астрология — к моральной, поскольку у них различен предмет. В ином смысле «внешним» называется то, что не называется тем же словом, как, например, «Дух исходит от Сына» — по отношению к слову, которое иначе произносится и имеет иной смысл. Я не знаю, в каком смысле вы понимаете «внешнее». Если вы говорите «внешнее» в том значении, что различен предмет, то посмотрите, насколько будет несообразно и противно вере, если сказать так. Ведь из этого будет следовать, что вера в Символе и Евангелиях не одна и та же. Во-вторых, учение Символа никак не будет следовать из этой пропозиции (что «все принадлежащее Отцу…»). Ведь во всех науках предмет одной науки не может доказывать принадлежность некоторого предмета иной науки. Если же эти слова Спасителя относятся к иному предмету, то из них нельзя будет сделать никакого вывода для того, что содержится в Символе. А насколько это чуждо христианской вере, ваши отечества видят и сами. И, конечно, то, что составляет суть веры или непосредственно исходит из первоначал, не может быть названо внешним или чуждым. Поэтому очевидно, что Евангелие для Символа является первоначалом, ибо апостолы, желая исполнить заповедь Божию и проповедовать Евангелие всей твари, из Евангелия сделали Символ, именуемый Апостольским, чтобы им всем быть согласными в благовествовании. Из этого следует, что слова [Евангелия] не могут быть названы внешними по отношению к Символу, если разуметь применительно к смыслу. Следовательно, слово «внешний» необходимо должно пониматься вами во втором смысле — что этих слов не было в Символе до того, как они были туда помещены. Но из этого будет следовать иная несообразность — что Символ был сделан из веры Христовой посредством прибавок, что вы отрицаете.
Ничто из внесенного в Символ Соборами не содержалось непосредственно в Апостольском Символе. Никейский Собор провозгласил [Сына] «единосущным», чего не было в [Апостольском] Символе и дословно не следовало непосредственно из чего-либо уже значившегося в Символе. Ведь если бы оно и следовало из чего-то, то только из «от Отца рожденного», но следовало не абсолютным образом, ибо Арий говорил: «Пусть даже Отец и родил Сына, это не значит, что [Сын] единосущен». Ведь и солнце рождает человека, но не сообщается с человеком по сущности. Не следует, что [Сын] единосущен из того, что Он рожден от Отца; надлежит взять учение из Евангелия, что «Я и Отец — одно» (Ин. 10:30), и из этого будет следовать заключение, что [Сын Отцу] единосущен. Но сказать так значит [взять] извне, как вы говорите, а значит, это прибавка.
То же относится и к Константинопольскому Символу. Ведь там Дух Святой именуется «Господом [животворящим]… сославимым», хотя и этих слов [до того] не было в Символе, и они не следуют непосредственно из чего-то еще, если не привести [посылку] «Дух, следовательно, Господь»; однако оные отцы заключили, что Он есть «Господь животворящий», взяв это положение либо из Евангелия, либо из [иных] первоначал, но, по вашему мнению, выходит, что это было прибавление. А поскольку то, что получилось посредством прибавки, есть нечто иное по отношению к изначальному, как же мы сохраним слова митрополита Эфесского, который, будучи спрошен нами, почему [на Эфесском] не был упомянут Константинопольский Символ, верно ответил, что это потому, что они суть одно? А ведь это различие было бы недопустимым, если называть «внешним» то, при посредстве чего некое разъяснение вносится в Символ.
Обратите внимание, прошу вас, на то, какая несообразность из этого последует для всей философии. Ведь во всякой науке бывает, что свойство вещи быть посредством чего-то доказывается, исходя из соответствующего предмета. А поскольку то, почему вещь имеет бытие, не тождественно предмету ни в отношении слова, [которым оно называется], ни в отношении того, что о нем сказывается, ни в отношении понятия, как Аристотель доказывает в седьмой [главе одиннадцатой книги] «Метафизики»[12], из этого последует такая несообразность для философии, что свойство некоего предмета будет посредством чего-то внешнего и будет присуще предмету в силу внешнего, что, однако, ложно.
Также я полагаю, что вы не станете отрицать учение святых отцов, и особенно тех, которые были одобрены Соборами — что они, когда учат о вере и христианском благочестии, не говорят ничего внешнего по отношению к вере. Ибо в основе богословия лежит христианское учение, и на него ссылается, поскольку оно непосредственно относится [к делу], всякий учитель. В числе этих учителей и блаженный Василий, общий [для обеих сторон нынешнего обсуждения], который в письме к брату Григорию пишет: «Всякий, кто помыслит Духа, одновременно помыслит и постигнет и Того, от Кого Дух; в помышлении о Духе мыслится и Тот, Чей Он Дух. Поелику же Дух есть Христов, когда мыслится Дух, одновременно мыслится и Сын»[13]. Из этого можно понять, что свидетельство Спасителя (все принадлежащее Отцу принадлежит и Сыну (ср. Ин. 16:15) не может быть названо содержащим нечто внешнее, иначе выйдет, что все сказанное отцами при разъяснении Символа — прибавки. А если эти «прибавки» не запрещены, так почему нельзя сказать, что Символ остался неизменным? Почему в нашем случае мы не можем сказать, что исхождение Духа и от Сына подразумевается, когда говорится об Его исхождении от Отца, что никак не вредит вере и Церкви? И ведь нет необходимости, чтобы нечто подразумеваемое в другом было всецело тождественным; напротив, часто бывает, что даже род и вид в чем-то сходятся, а в чем-то остаются несходными. И пусть даже вид разъясняющий будет называться иным словом, [нежели разъясняемый род], ни один философ не скажет, что соответствующие вид и род будут [по отношению друг ко другу] прибавками. Напротив, когда указывается одно, другое подразумевается, хотя они и различаются числом, видом и словом.
Поскольку же в нашем случае речь идет о вещах единосущных и во всех отношениях тождественных, за вычетом конституирующих их особенностей, я бы не сказал, что когда [положение, касающееся] одного из них, выводится из [положения, касающегося] другого, тут есть нечто внешнее. Исходя из этого я утверждаю, что положение, разъясняющее, что Дух Святой исходит и от Сына, никоим образом не может быть названо внешним, если оно берется из слов Христа. Вас удивило, когда мы сказали, что из первоначал богословия следует, что Дух Святой исходит от Сына. Тут совершенно нечему удивляться; скорее дивиться нужно нам, что вы нашли в этом что-то удивительное. Ибо это ясно как день из одного лишь краткого рассуждения: «Все, что имеет Отец», имеет и Сын; но Отец имеет изведение Духа; следовательно, и Сын [также имеет его]. Это силлогизм по первой фигуре и третьему модусу, а предварительное условие и бόльшая посылка — у Иоанна в [шестнадцатой] главе.
Виссарион Никейский. Мы принимаем свидетельство Иоанна, но что мы утверждаем, что оно якобы сводится к тому смыслу, о котором вы говорите, — это только ваши слова.
Андрей Родосский. Если допустить силлогизм, нельзя отрицать его заключение.
Виссарион Никейский. Вы можете говорить все, что вам ни заблагорассудится; мы на это отвечать не будем, поскольку все это не содействует разрешению нынешнего [спора]. Однако мы заявляем, что так нам никогда не достичь разрешения. Мы будем терпеливо слушать ваши речи, покуда вы, наконец, не перейдете к предмету обсуждения.
Андрей Родосский. Разве я привел не слова Спасителя? Разве не подтверждается меньшая посылка написанным в Евангелии? Следовательно, мой вывод неизбежно следует из веры. Если только вы не намерены отрицать первоначала такого рода, я покажу с очевидностью, что сказанное мной относится к предмету обсуждения.
Виссарион Никейский. Говорите, что пожелаете, но мы искренне просим вас: не нужно заявлять, будто мы отрицаем первоначала веры.
Андрей Родосский. Вы были бы нам благодарны, если бы я смог доказать из первоначал веры, что Дух исходит от Сына. Я хотел это сделать, чтобы заслужить вашу благодарность.
Виссарион Никейский. Мы повторяем то же, о чем просили во время своей речи: разумным представляется разумным отложить этот вопрос и придерживаться этого обеим сторонам.
Андрей Родосский. Я буду говорить то, что, по вашему мнению, относится к делу, хотя не запрещено давать ответ о том, что касается истины; ведь и Сам Спаситель говорит, что от Него исходит [Дух]. Ведь «от Моего возьмет» (Ин. 16:14) значит не что иное, как то, что Дух от Него исходит, как о том свидетельствует блаженный Епифаний, который говорит: [«“Он Меня прославит, ибо от Моего возьмет, и возвестит вам” (Ин. 16:12-14). Итак, если Дух “от Отца исходит”, и “от Моего возьмет”, как говорит Господь, то подобно тому, как “никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына” (Мф. 11:27), и Духа, осмелюсь сказать, никто не знает, кроме Отца и Сына, от Которого Он исходит и от Которого приемлет»[14]].
Поскольку же вы утверждаете, что выводы не прибавляются к первоначалам и потому эти слова не должны прибавляться к Символу, мы отвечаем следующее: не абсолютно верно, будто выводы не прибавляются к первоначалам, поскольку в одной науке может быть множество первоначал; некоторые, которые являются недоказуемыми в ее рамках или известны сами по себе (per se nota), что можно видеть в метафизике или в иной науке. Есть и другие, которые могут быть доказаны, и они могут быть одновременно первоначалами и выводами, как в моральной философии.
Андреа де Санта-Кроче. После этих слов установилось молчание, и господин кардинал сказал следующее.
Кардинал Джулиано. Уже пришло время вставать и готовиться к ночи. Мы дали ответ на ваш вопрос. Господин архиепископ Колосский говорил то, что вы слышали, не в качестве ответа на вашу речь, но поскольку он счел, что вы неверно поняли сказанное им, он решил, что представляется полезным ему объяснить свои слова самому. Итак, остается только, чтобы писцы собрались в субботу, чтобы принять наш ответ.
Виссарион Никейский. Мы говорим и будем говорить, преосвященнейший отче, что наш спор обращается вокруг двух вопросов: во-первых, истинен ли ваш догмат, а во-вторых, если будет обнаружена истина, дозволено ли ее прибавлять к Символу. Всем, однако, понятно, что второй вопрос предшествует первому. Ибо мы утверждаем, что запрещено делать прибавки, даже если допустить истинность догмата. Поскольку же тот способ обсуждения, который мы употребляли до сих пор, очень долог, кажется полезным для нашего дела оставить спор об истинности догмата и перейти к предмету обсуждения. Сказанное сейчас не кажется нам удовлетворительным ответом на наш вопрос.
Кардинал Джулиано. Разве я не дал прямой и исчерпывающий ответ на вопрос?
Виссарион Никейский. Нет. Мы ожидали от вашего отечества исчерпывающего ответа на вопрос, но стоило нам услышать то, что мы были намерены проверить, [чтобы удостовериться в истинности сказанного], как нам воспрепятствовали речи господина архиепископа Родосского.
Кардинал Джулиано. Вы говорили в течение двух дней, так что несправедливо было бы изменять форму обсуждения и сводить все к одному вопросу. В субботу на сказанное вами будет дан ответ, а затем с соблюдением равенства будут даваться краткие ответы на краткие вопросы.
Андреа де Санта-Кроче. После этих слов мы все поднялись со своих мест. Было двадцать два часа.
Перевод Петра Пашкова
[1] Euripides. Phoenissae, 469 // Tragoediae / ed. A. Nauck. Lpz., 1971. Vol. 2. P. 413 [Рус. пер.: Еврипид. Финикиянки, 469 // Трагедии. М., 1969 Т. 2. С. 187]. Джилл, очевидно, не узнает цитаты.
[2] Cyrillus Alexandrinus. Epistula 41, ad Acacium Melitinensem // PG. 77. Col. 189.
[3] Цитированное у Андрея Родосского. Рус. пер.: Григорий Богослов, свт. Послание 4, к Кледонию, против Аполлинария – второе // Творения. СПб, 1912. Т. 2. С. 15.
[4] В оригинале непереводимая пара синонимов — εὐθυγράμμα и ὀρθογράμμα.
[5] См. выше.
[6] Т. е. архиеп. Андрей Родосский.
[7] Имеется в виду, разумеется, Харисий, а не Тарасий.
[8] Вселенский III Собор. Определение святого собора о вере, и о том, что донес Харисий (за подписом всех епископов) // Деяния Вселенских Соборов. Казань, 1910. Т. 1. С. 334.
[9] Строго говоря, Виссарион сказал прямо обратное. «Затем, хотя третье положение вы также намеревались отложить [на последующие заседания], тем не менее коснулись его во второй [из своих речей] и говорили о нем столько, сколько говорили; я полагаю, что нам давать ответ на это сейчас было бы несвоевременно» (см. выше).
[10] Хрисоверг говорит неправду. В его речи сказано буквально: «Итак, если всякая прибавка — извне, то раскрытие и разъяснение — не извне, а из уже наличествующего в словах. Следовательно, всякое изложение или раскрытие какого-то научного знания, уже содержащегося в изложенном ранее, не есть прибавка».
[11] См.: Aristoteles. Analytica posteriora, 1.28 // Opera omnia / ed. F. Didot. P., 1848. Vol. 1. P. 149 [рус. пер.: Аристотель. Вторая аналитика, 1.28 // Сочинения. М., 1978. Т. 2. С. 307-308].
[12] Ср.: Aristoteles. Metaphysica, 10.8 // Opera omnia / ed. F. Didot. P., 1848. Vol. 2. P. 593 [рус. пер.: Аристотель. Вторая аналитика, 11.8 // Сочинения. М., 1976. Т. 1. С. 286-288].
[13] Не вполне ясно, исказил ли цитату сам архиеп. Андрей при переводе ее на латинский язык (как он уже делал с речениями прп. Максима Исповедника) или же искажение следует отнести на счет пересказа Андреа де Санта-Кроче. Примерно соответствующий приведенному текст в действительности выглядит так: «И кто наименовал только Духа, тот в сем исповедании сообъемлет и Того, Чей это Дух. Поелику же Дух есть Христов (Рим. 8:9), и Он от Бога, как говорит Павел (1 Кор. 2:12): то как взявшийся за один конец цепи влечет и другой ее конец, так, по слову Пророка (Пс. 118:131), привлекший Духа чрез Него привлекает вместе и Сына и Отца» (Basilius Magnus. Epistula 38, ad Gregorium fratrem // PG. 32. Col. 332 [рус. пер.: Василий Великий, свт. Письмо 38, к Григорию брату // Творения. Серг. П., 1901. Т. 6. С. 84-85]).
[14] См. наш комментарий к этому тексту выше.