Книга «Размышления о псалмах» К.С. Льюиса вышла в 1958 году. На русском языке в переводе Н.Л. Трауберг она была в первый раз опубликована в журнале «Мир Библии» (№ 1 за 1994 год). Как отмечено в комментариях к произведению в собрании сочинений Льюиса, «счет псалмов различен в еврейской и греческой Псалтири, причем славянская и русская Псалтирь следуют в этом отношении за греческой, английская же (которой пользовался Льюис) за еврейской»[1].
В предисловии автор писал: «Это не ученый труд. Я не гебраист, не экзегет, не археолог, не историк Древнего мира. Я пишу для неученых о том, о чем и сам не много знаю. Если мне надо просить за это прощения, то я прошу его примерно так: очень часто два школьника могут помочь друг другу лучше, чем учитель. Сообщи они ему о своих затруднениях, он, как все мы помним, будет объяснять им то, что они и без него знают, и то, чего они знать не хотят, но он ни слова не скажет им в ответ. Я видел это с обеих сторон – я ведь учитель и сам пытался отвечать ученикам, но быстро замечал по их лицам, что и я, как мои учителя, потерпел поражение. Соученик поможет лучше, потому что он знает меньше. Он сам недавно думал о том же, что и его друг. Учитель думал об этом так давно, что все перезабыл. Теперь он видит предмет совсем по-иному и просто понять не может, в чем затруднение. Видит он и десятки других затруднений, ученику неведомых. И вот я пишу как любитель любителю. <...> Я не учу, я просто показываю тетрадь»[2].
При чтении псалмов, их осмыслении Льюис часто воспринимает их, исходя из своего профессионального научного опыта, связанного с филологией: «Я должен сказать, что псалмы – это стихи, причем такие, которые пели вслух. Не трактаты, даже не проповеди, а стихи. <...> Писание – это книга, поэтому, читая его, мы поневоле входим в область словесности. В нем есть разные жанры. Псалмы – это лирика со всеми ее условностями, гиперболами, внелогическими сочетаниями слов. Если об этом не помнить, псалмов не поймешь; увидишь в них то, чего в них нет, и проглядишь главное»[3]. «Очень важную особенность их формы можно сохранить в переводе. Это так называемые параллелизмы: одно и то же сказано дважды, по-разному: “Живущий на небесах посмеется, Господь поругается им” (2:4); “И выведет как свет правду твою, и справедливость твою, как полдень” (36:6). Если читатель не видит, что это прием, он станет думать, в чем же разница, и в конце концов ее выдумает (так делали в старину многие проповедники), или устанет, или удивится. На самом же деле этот прием воплощает суть искусства. Кто-то сказал, что искусство – это “то же самое, но иначе”. Танцуя народный танец, вы делаете три прыжка вправо и три таких же прыжка влево. Если в здании есть левое крыло, то есть и правое. <...> Конечно, не всегда этот прием выступает в таком простом виде. <...> Если вы хоть немного чувствуете стихи, то эта особенность вас обрадует. Если же не чувствуете, то ощутите к ней почтение: она радовала Христа, Он любил ее и употреблял. “Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить” (Мф. 7:2). “Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам” (Мф. 7:7). Можете считать, что цель тут – практическая, учительная: Господь облекает Свои речения в такую ритмическую, почти напевную форму, что их просто невозможно забыть. Но я думаю, что это не все. Когда Тот, Кто замыслил Себе и нам на радость прекрасный, как стихи, мир, умалился до человеческой речи, речь эта неизбежно стала подобна стихам. Ведь поэзия – малое Воплощение, она дает плоть невидимому и неслышимому доселе»[4].
Льюис обращает внимание на то, что псалмопевцы совсем иначе воспринимали многие вещи, чем современные ему христиане: «Христианин трепещет при мысли о Божием суде. День суда для нас – день гнева. Мы молим Бога помиловать нас в час смерти и в день суда, мы просим о добром ответе на “страшном судилище Христовом”. <...> Поэтому я очень удивился, заметив впервые, как говорят псалмопевцы о суде. Говорят они так: “Да веселятся и радуются племена! Ибо Ты судишь народы праведно” (66:5). “Да радуются поле и все, что на нем, и да ликуют все дерева дубравные пред лицем Господа; ибо идет, ибо идет судить землю” (95:12-13). Люди радуются суду, просят о нем: “Суди меня по правде Твоей, Господи, Боже мой” (34:24). Скоро я начал понимать, в чем тут дело. Ветхозаветные люди, как и мы, представляли Господень суд в образе земного суда. Но мы, христиане, видим на скамье подсудимых себя самих, иудеи же видели там своих обидчиков, а себя считали истцами. Мы надеемся на оправдание, то есть хотим, чтобы суд был помилостивее; им нужно, чтобы суд судил строго»[5]. При этом Льюис отмечает: «Правда, и в псалмах есть строки, где автор приближается к христианскому смирению и мудро отказывается от самооправдания. В 49-м псалме (вообще одном из лучших) обвинитель – Бог (7-23), а в 142:2 мы читаем такие знакомые слова: “...не входи в суд с работ Твоим, потому что не оправдается перед Тобой ни один из живущих”. Но это – исключения»[6].
Автор обращает внимание не только на разницу в восприятии суда во времена написания Псалтири и в Англии второй половины XX века, но и на то, что многие из тех, кто говорит с пафосом о высоте христианской жизни, зачастую сами могут недотягивать не только до христианских, но и до общечеловеческих норм: «Ученые говорили мне, что судьи из Книги Судей – собственно защитники, они вершили иногда суд, но больше и чаще защищали, выручали израильтян, спасали и от филистимлян, и от других врагов. Для нас, англичан, они ближе к Джеку – Грозе великанов, чем к судье в белом парике. <...> Несомненно, христианское представление о суде и глубже, и душеполезнее иудейского. Но это не значит, что мы должны просто забыть иудейское, отбросить. <...> Дело в том, что оно уточняет христианское представление. <...> Иудейское представление резко и ясно напоминает нам, что мы грешны, быть может, не только по сравнению с “Божиим стандартом”, но и по сравнению с вполне выполнимым и общепринятым стандартом человеческим, который мы сами применяем, когда судим других»[7].
Льюис много размышляет о ненависти, звучащей в некоторых псалмах: «Когда мы читаем некоторые псалмы, ненависть пышет нам в лицо, словно жар из печи. <...> Пример ненависти пугающей можно найти во многих местах, но самый ужасный, наверное, в псалме 108. Автор просит Бога, чтобы Тот поставил нечестивого над врагом его, а “диавол да станет одесную его” (6). <...> “Да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет другой. Дети его будут сиротами, и жена его – вдовою. Да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих... Да не будет сострадающего ему; да не будет милующего сирот его” (108:8-10,12). Еще ужаснее один стих из прекрасного псалма – о вавилонских младенцах (136:9)»[8].
Он пытается найти ее причины: «Но подумаем не о том, как злобен псалмопевец, а о том, что его до этого довело. Именно такую злобу, согласно естественному закону, рождают жестокость и несправедливость. Отнимите у человека имущество, честь или свободу, и вы отнимите у него чистоту, а может, из-за вас он перестанет быть человеком. Не все жертвы кончают с собой; многие живут, и живут они злобой»[9]. Автор высказывает точку зрения, что неспособность к гневу может быть хуже, чем гнев: «Неспособность к гневу прекрасна, но она бывает и очень плохим симптомом. Я понял это, когда в начале войны ехал вместе с молодыми солдатами. Судя по их разговору, они абсолютно не верили в газетные сообщения о немецких зверствах. Они и не сомневались, что это выдумки, пропаганда, призванная “расшевелить” войска. Но они не возмущались. Им казалось совершенно нормальным, что какие-то люди приписывают врагу чудовищные преступления просто для того, чтобы получше натравить на него подчиненных. Их даже не особенно это трогало, они не видели здесь ничего дурного. И я подумал, что самый яростный псалмопевец ближе к спасению, чем они. <...> Итак, неспособность к гневу, особенно к тому гневу, который зовут негодованием, может быть тревожным симптомом, а негодование хорошим»[10].
Мыслитель обращает внимание на то, что богоизбранность не только дар, но и крест; и невозможно не учитывать этого факта при чтении ветхозаветных текстов: «Иудеи грешили против Бога больше, чем язычники, именно потому, что были к Нему ближе. Когда сверхъестественное входит в человеческую душу, оно дает ей новые возможности и добра, и зла. Отсюда идут две дороги: к святости, любви, смирению – и к нетерпимости, гордыне, самодовольству. Одной дороги нет – назад, к пошлым грешкам и добродетелям неразбуженной души. Если Божий зов не сделает нас лучше, он сделает нас намного хуже. Из всех плохих людей хуже всего плохие религиозные люди. Из всех тварей хуже всего тот, кто видел Бога лицом к лицу. <...> Даже в самых страшных из проклятий мы видим, как псалмопевцы близки к Богу. Более того, мы слышим Божий голос, чудовищно искаженный плохим инструментом, человеком. Нет, Бог не смотрит так на Своих врагов, Он “не хочет смерти грешника”; Он неумолим как псалмопевец, но не к грешнику, а к греху. Он не потерпит его, не попустит, не войдет с ним в сговор. Он вырвет глаз, отрубит руку, если иначе Ему не спасти Свое создание. В этом ярость псалмопевца гораздо ближе к одной стороне истины, чем многие нынешние взгляды, которые тем, кто их исповедует, кажутся христианским милосердием»[11].
И Льюис приходит к такому выводу: «Мне кажется, что пробираясь к голосу Божию через проклятия псалмов, я получил больше, чем получил бы от этических трактатов. Тени сказали мне много про самый свет»[12]. А следующие его слова соответствуют духу православных святоотеческих толкований псалмов: «Под “проклинающие псалмы” каждый представляет свое; но не забудем, что аллегории эти – на совсем другом уровне, чем истинный их глубинный смысл. Гнев нужно направить на зло, лучше всего на наше собственное. Читая о “беззаконном” в псалме 35, неплохо вспомнить, что самый известный нам пример – мы сами. <...> При таком чтении можно даже вынести стих о вавилонских младенцах. Многое в нашей душе подобно младенцам – скажем, начатки мелких попущений и мелких досад, которые могут разрастись в пьянство или злобность. Поистине блажен, кто разобьет их о Камень, – это легче посоветовать, чем сделать»[13].
Интересны размышления Льюиса о восприятии загробной жизни в Псалтири: «Мне кажется очевидным, что в Ветхом Завете очень мало говорится о вере в будущую жизнь и совсем нет такой веры в бессмертие, которая имела бы мало-мальски религиозное значение. Слово, переводимое как “душа” в наших псалмах, значит просто “жизнь”; слово, переводимое как “ад” или “преисподняя”, – просто страна мертвых, шеол, где пребывают все умершие – и добрые и злые»[14]. «Из Нового Завета видно, что к тому времени иудаизм сильно изменился в этом отношении. Саддукеи придерживались прежних взглядов, но фарисеи и, видимо, кто-то еще верили в будущую жизнь. Сейчас мы не будем говорить о том, как эти изменения происходили. Нам важно другое: сильное религиозное чувство существовало и без такой веры. <...> Начнем с того, что рядом с евреями жил народ, занятый чуть ли не одной только будущей жизнью. Когда читаешь о древнем Египте, невольно думаешь, что египтяне пеклись прежде всего о своем посмертном благополучии. Господь, по-видимому, не пожелал, чтобы Его народ шел по этому пути»[15]. По мнению Льюиса (с которым вряд ли согласятся религиоведы) «сами по себе “блаженство” и “муки” за гробом – вообще не предмет религии. Тот, кто в них верит, будет, скорее всего, избегать мук и стремиться к блаженству. Но религиозного в этом не больше, чем в накоплении денег или в заботах о здоровье. Разница только в том, что ставка выше, тем самым неизмеримо больше надежда и страх. Но надежды эти и страхи – о себе, не о Боге; Бога ищут ради чего-то другого. Они могут существовать и без веры в Бога. Буддисты очень заботятся о посмертной судьбе, а в Бога не верят»[16]. Однако следующее его утверждение показывает, насколько высоки собственные представления писателя о рае и аде: «Тот, кто любит Бога, хочет не только быть с Ним, но быть с Ним вечно и боится Его потерять. Именно поэтому верующий человек надеется на рай и боится ада. Когда же “рай” понимают не как единение с Богом, а “ад” – не как отвержение от Него, вера в будущую жизнь – злое суеверие»[17].
Льюис уделяет много внимание и радости, ликованию, которыми наполнены многие псалмы: «Если слово “веселый” кажется вам неуместным, значит, вы особенно нуждаетесь в том, что псалмы могут дать больше любой другой книги. Мы знаем, что Давид плясал перед ковчегом. Плясал он так самозабвенно, что одна из его жен (которая была современней, но не лучше его) решила, что он ставит себя в смешное положение. Давид об этом не думал. Он радовался Господу. <...> В детстве я думал, что Иерусалимский храм был как бы кафедральным собором, а синагоги – приходскими церквями. Это не так. То, что происходило в синагогах, было совсем не похоже на происходившее в храме. Там собирались, учили, толковали Закон (см. Лк. 4:20; Деян. 13:15). В храме совершали жертвоприношения; именно в нем служили Яхве. <...> Я больше всего люблю в псалмах именно то, из-за чего плясал Давид. “Это” не так чисто и глубоко, как любовь к Богу, которой достигли великие мистики и святые новозаветных времен. Я их не сравниваю, я сравниваю радость Давида и “прилежное хождение в церковь”. При таком сравнении она удивляет и непосредственностью и силой. Читая, мы завидуем ей и надеемся ею заразиться. Радость эта была сосредоточена в храме»[18]. «Псалмопевцам по сравнению с нами было почти не за что любить Бога. Они не знали, что Он предлагает им вечное блаженство; не знали, что Он умрет, чтобы это блаженство для них отвоевать. Но они так любят Его, так тянутся к Нему, как любят Его и тянутся к Нему только лучшие из христиан или, быть может, только христиане в лучшие свои минуты. Их тяга к “красоте Господней” сильна как физическая жажда. <...> Мы находим там религиозный опыт, ставящий в центр Бога; видим, как человек просит у Бога только Его Самого, только Его присутствия, радостного и ощутимого до предела»[19].
Рассуждая о ветхозаветном Законе, Льюис проводит такую аналогию: «Иногда (не всегда) я рад, что я не слишком хороший богослов; уж очень легко тогда счесть себя хорошим христианином. По сравнению с этим смешны искушения химика или филолога. Когда наука священна, гордый и умный человек может подумать в конце концов, что “внешние” не только необразованней, чем он, но и ниже в глазах Господних – “этот народ невежда в законе, проклят он” (Ин. 7:49). Гордыня растет, наука, дающая такие преимущества, усложняется, запретов все больше; наконец, прожить день, не нарушив какой-нибудь заповеди, становится так же трудно, как станцевать сложный танец, а это, в свою очередь, приумножает самодовольство одних и запуганность других. Тем временем “важное в законе”, праведность, отходит на самый задний план; законники оцеживают комара, поглощая верблюда. Тогда закон, как и обряд, становится злокачественным. Он живет уже сам по себе, губя то, ради чего создан»[20]. При этом, по мнению автора, псалмопевец «наверное, чувствовал к Закону то же, что к своему искусству: и то и другое предполагает точное и благоговейное следование некоему узору. <...> Он радуется Закону, как радуется тот, кто нащупал твердое дно, или тот, кто вышел из топи на ровную дорогу»[21].
Интересна аналогия, проводимая Льюисом между 103-м псалмом и египетским «Гимном солнцу». Псалмопевцев «радовала трава для скота, зелень на пользу человека, вино, которое веселит сердце, и елей, от которого блистает лицо (103:14-15). <...> Но этим евреи не ограничивались. Они благодарили Бога и за то, что человеку пользы не приносит. <...> Я сказал, что у язычников нет такого восприятия природы; на самом же деле в одной очень древней поэме оно есть. Она вообще очень похожа на 103-й псалом. Но в том-то и суть, что ее автор – не политеист. Она восхваляет не богов, а Единого Бога, сотворившего все сущее. <...> Речь идет о египетском “Гимне солнцу” (14 в. до Р.Х.). Создал его Аменхотеп Четвертый, называвший себя Энхатоном. Он совершил религиозный переворот, порвал с политеизмом отцов и всеми силами пытался привить Египту монотеизм. <...> Но ничего из этого не вышло. Религия Энхатона умерла вместе с ним. А может быть, из этого вышел иудаизм. Нет ничего невероятного в том, что идеи Энхатона входили в египетскую “премудрость”, которой учился Моисей. <...> Но никаких свидетельств об этом не осталось. <...> Поэтому не будем опрометчиво утверждать, что монотеизм Энхатона был прообразом иудаизма, и, если бы только жрецы и народ его приняли, то Господь явил бы себя через египетских пророков. Но сейчас нам важно другое: что ни говори, общее в этих религиях есть, и потому в гимне Энхатона есть общее с псалмами»[22].
Льюис рассказывает и о том, каким камнем преткновения для него оказалось на первом этапе понимание молитвы как благодарности и славословия Богу, и как он сумел решить для себя эту проблему: «Когда я подходил к вере в Бога и даже когда поверил, мне мешало, что нас вечно просят “славить” и “хвалить” Его. Особенно я удивлялся, что вроде бы и Сам Он это любит. <...> А хуже всего – исключительно глупая и языческая торговля, напоминавшая мне, как дикарь то улещает идола, то бьет; псалмопевец словно бы хочет сказать: “Ну ладно, любишь хвалу – сделай мне то-то и то-то, и хвала Тебе будет!” В псалме 53 он просит спасти его от врагов (3), а потом заверяет: “Я усердно принесу Тебе жертву, прославлю имя Твое” (8). Снова и снова он просит его спасти на том странном основании, что мертвые не могут возносить хвалу (29:10; 87:11; 118:75). Важно даже, сколько раз он хвалит: “Семикратно в день прославлю Тебя” (118:164). Это меня очень удручало. Поневоле думаешь то, чего думать не хочется»[23]. «Когда псалмопевец просит всех хвалить Господа, он делает ровно то же самое, что делает человек, говорящий о предмете своей любви. Должно быть, мы так хвалим то, что нас радует, потому что хвала не только выражает, но и дополняет радость, доводит ее до полноты. Не ради лести влюбленные повторяют друг другу, как они красивы, – радость их неполна, если они этого не скажут. <...> А если бы смертный человек мог достойно восхвалить самое достойное на свете, то душа его достигла бы высшего блаженства. Когда я думаю об этом, я понимаю христианское учение о том, что ангелы и блаженные души славят Бога на небесах. Это совсем не то, что “пойти в церковь”. Наша “служба” – очень слабое подобие, мы только пытаемся там славить Бога, и в 99,9% случаев это нам не удается»[24].
Льюис пишет и о христоцентричности Псалтири и в целом Ветхого Завета и о том, как сложно принять это многим из его современников: «Христиане находят в них иносказания, скрытый смысл, связанный с истинами Нового Завета – с Воплощением, Страстями, Воскресением, Сошествием Святого Духа и Искуплением. Так читают собственно весь Ветхий Завет. Предполагается, что полное его значение становится ясным только в свете событий, которые произошли через много лет после смерти написавших его людей. Современному человеку нелегко это принять. Кто-кто, а мы знаем: при желании можно вычитать из текста все, что угодно. Особенно хорошо это знают те, кто пишут научную фантастику. Я с удивлением узнавал из хвалебных и из враждебных рецензий, какие глубокие аллегории содержатся в моих научно-фантастических книжках. <...> Однако толковать Библию мы вправе»[25].
В итоге Льюис приходит к тому, о чем позднее прекрасно говорил митрополит Антоний (Блум): главное в Евангелии не учение, а Личность Богочеловека Иисуса Христа: «Быть может, именно потому, что учение Божие ускользает от нашего систематизирующего разума, мы вынуждены принять его всем нашим существом и понять, что мы не “изучаем предмет”, но входим в общение с Личностью, обретаем новое зрение и новое сердце, дышим новым воздухом и вместе с Богом, по-Божьи стараемся восстановить в себе Его искаженный образ»[26]. «Спаситель Сам открыл нам, что Ветхий Завет полон иносказаний. По пути в Еммаус Он говорил ученикам, что они должны бы знать из Писания, как придет к славе Помазанник Божий, и объяснил им “от Моисея” (то есть с самого начала, с Пятикнижия) все, что сказано о Нем (см. Лк. 24:25-27). <...> Первые христиане были ближе и к букве, и к духу Его слов, чем самые ученые (не говорю – “самые святые”) наши современники. А в сущности, в словах Его и нет никакой буквы»[27]. «Мало кто чувствует в наше время, что в вечности пребывает прославленный Человек. <...> Воскресение и Вознесение для нас – великие победы Бога, это так; но ведь они и великие победы Человека. 8-й псалом, к нашей радости, напоминает об этом. Страсти и славу Спасителя мы вправе сопоставить с уделом человека: и там и здесь мы видим уничижение – и величие, беззащитное начало – и великую судьбу. Сопоставление это не кажется мне натянутым»[28].
Завершает свое произведение о псалмах Льюис размышлениями о вечности, в которую переходит человек, вступая в общение с Богом: «Наконец, мне иногда неотступно слышится иносказание, о котором я нигде не читал. Автор 83-го псалма говорит: “...один день во дворах Твоих лучше тысячи” (11), имея в виду именно это: один день у Бога лучше, чем тысяча без Него. Но я всегда думаю здесь о том, о чем, насколько мне известно, ветхозаветные авторы не думали. Мысль эта есть в Новом Завете. В псалме 89 говорится, что пред очами Божиими “тысяча лет, как день вчерашний” (5). Апостол же Петр прибавляет, что “у Господа один день как тысяча лет” (2 Пет. 3:8). Псалмопевец, по-видимому, просто хотел сказать, что Бог вечен. В Послании Петра мы вообще выходим за пределы времени. <...> С такой точки зрения строки 83-го псалма обретают дополнительный смысл. Бог может явиться нам в отрезке времени – в дне, минуте, секунде; но коснемся мы того, что со временем несоизмеримо. Мы надеемся выйти если не из времени, то хотя бы из его плена, из его одномерности, убожества и тем исцелить ноющую боль, которую этот плен причиняет нам в счастье и в несчастье»[29].
[1] Льюис К.С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 8. М., Спб., 2000. С. 451.
[2] Льюис К.С. Размышления о псалмах // К.С. Льюис. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 8. М., Спб., 2000. С. 267-268.
[3] Льюис К.С. Указ. соч. С. 268.
[4] Льюис К.С. Указ. соч. С. 269.
[5] Льюис К.С. Указ. соч. С. 271.
[6] Льюис К.С. Указ. соч. С. 274-275.
[7] Льюис К.С. Указ. соч. С. 273.
[8] Льюис К.С. Указ. соч. С. 277.
[9] Льюис К.С. Указ. соч. С. 280.
[10] Льюис К.С. Указ. соч. С. 280-281.
[11] Льюис К.С. Указ. соч. С. 282-283.
[12] Льюис К.С. Указ. соч. С. 324.
[13] Льюис К.С. Указ. соч. С. 334.
[14] Льюис К.С. Указ. соч. С. 284-285.
[15] Льюис К.С. Указ. соч. С. 286.
[16] Льюис К.С. Указ. соч. С. 286.
[17] Льюис К.С. Указ. соч. С. 287.
[18] Льюис К.С. Указ. соч. С. 289-290.
[19] Льюис К.С. Указ. соч. С. 292-293.
[20] Льюис К.С. Указ. соч. С. 295.
[21] Льюис К.С. Указ. соч. С. 296-297.
[22] Льюис К.С. Указ. соч. С. 309-311.
[23] Льюис К.С. Указ. соч. С. 312-313.
[24] Льюис К.С. Указ. соч. С. 314-315.
[25] Льюис К.С. Указ. соч. С. 316.
[26] Льюис К.С. Указ. соч. С. 324.
[27] Льюис К.С. Указ. соч. С. 325-326.
[28] Льюис К.С. Указ. соч. С. 333.
[29] Льюис К.С. Указ. соч. С. 335.