«Защита Отечества с оружием в руках благословляется Церковью». С этой, казалось бы, очевидной фразы начинается проект документа «О благословении православных христиан на исполнение воинского долга». Я бы хотел ограничить своё обсуждение проекта документа исключительно этой фразой, которая может показаться слишком похожей на аксиому, чтобы её обсуждать.
Благословляет ли Церковь защиту Отечества с оружием в руках? Безусловно. Является ли «воинский долг» синонимом «защиты Отечества»? Нет. Воинский долг предполагает исполнение приказов, цели и география которых могут не помещаться в определение «защиты Отечества». После окончания Второй мировой войны многие армии оказывались втянутыми в военные кампании на других концах света. Безусловно, государство, начиная любую подобную авантюру, преподносит её своим гражданам как «защиту» — «защиту интересов», «защиту союзников», «защиту от терроризма», «защиту демократии» и так далее. Гипотетически даже нападение на соседнюю страну может быть интерпретировано как превентивный удар и форма «защиты». Но эта демагогия с каждым разом выглядит все более неуклюже. Никто не верит в то, что американская армия во Вьетнаме или Югославии «защищала Отечество». Точно так же было бы ложью сказать, что советские войска «защищали Отечество» в Анголе или на улицах Праги в 1968 году. Согласно Социальной доктрине Русской Православной Церкви, «в нынешней системе международных отношений подчас бывает сложно отличить агрессивную войну от оборонительной. Грань между первой и второй особенно тонка в случаях, когда одно или несколько государств либо мировое сообщество начинают военные действия, мотивируя их необходимостью защиты народа, являющегося жертвой агрессии. В связи с этим вопрос о поддержке или осуждении Церковью военных действий нуждается в отдельном рассмотрении всякий раз, когда таковые начинаются или появляется опасность их начала». Пока длинный список заграничных кампаний нашей армии продолжается, документ о воинском долге должен бы содержать вопрос: есть ли нравственное ограничение «воинского долга»? Готова ли Церковь одобрить и благословить ЛЮБУЮ военную кампанию, которая может быть инициирована государством? Может ли Церковь благословить участие солдат в военных действиях за границей в тех случаях, когда государство заявляет, что военных действий в этой стране оно не ведёт?
Само по себе оружие есть не более и не менее чем орудие убийства. Ружьё — это опасная вещь, а если в нём нет предохранителя, то оно становится вдвойне опасным, даже если освящено. Дело не в том, что в самом тексте обсуждаемого документа нет нравственного предохранителя, а в том, что на наших глазах формируется квазиправославная идеология, которая его и не предполагает.
Александр Щипков, заместитель председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, опубликовал на портале Интерфакс статью «Освящение оружия. Можно ли оценивать оружие по степени его "моральности"» — отзыв на проект документа, о котором идёт речь. По мнению автора, запрет на освящение всех видов оружия, использование которого может повлечь за собой гибель «неопределенного количества людей», в том числе «оружия неизбирательного действия и оружия массового поражения», «ведет к фрагментации и релятивизации представления об исторической миссии России последнего тысячелетия, делает его зыбкой и неопределённой <…> Такого рода запрет непроизвольно становится актом информационной войны против российской армии».
Другая статья Александра Владимировича в «Парламентской газете» — «Армия как общественный институт» — это вполне развернутый идеологический меморандум, где в центре — тема армии и воинского служения. «Единство народа и власти, увы, далеко не всегда возможно, особенно если власть действует вопреки интересам народа. Но народ и армия едины всегда, при любых режимах, при любом строе, поскольку армия служит не власти, а народу, защищает его и родину», — пишет автор. Но ведь армия подчиняется власти, а не народу. Власть может мобилизовать армию вопреки воле народа, а может и вовсе повести армию на народ. Те, у кого не слишком короткая память, помнят танки в Москве. Была ли советская армия едина с народом, когда расстреливала демонстрацию в Новочеркасске или давила танками восстание в Кенгире? Используя химическое оружие против крестьян во время Тамбовского восстания, выполнял ли Тухачевский и его подчиненные свой «воинский долг»? Увы, задавать подобные вопросы — удел гнилых либералов, а здесь вопросы не задают, здесь на них отвечают заранее. Ответ готов: армия (наша) всегда права. На чем основана это вера? Конечно, на мифологии: «Россия как наследница Византии сохраняет мир христианских ценностей: коллективного спасения, справедливости, любви, равноправия, альтруизма, целомудрия, цивилизационного равенства и соотнесённости с небесным идеалом. Этот мировоззренческий комплекс мы защищали в войнах ХХ столетия от воинствующей экспансии радикального модерна… В русской воинской традиции война воспринимается как заступничество и защита слабых, как "война с неправдой" — за правду. С нашей стороны справедливая война ведётся не ради захвата территорий — кроме случаев, когда мы возвращаем свои территории, но ради восстановления нравственного миропорядка. Поэтому русская армия относится к своему делу как к сакральному деланию. Вот почему подвиг солдат Великой Отечественной и День Победы пронизаны христианским мироощущением. Против русского народа велась расовая война на уничтожение, поэтому погибшие в ней — мученики».
Мы ль на свете всех милее, всех румяней и белее?
Господи, благодарим тебя, что мы не такие, как американцы, англичане и прочие французы.
Удивительно: если человек пребывает в непрестанном самолюбовании, если он уверен, что все его проблемы лишь от других людей, которые ему досаждают, то этому человеку немедленно может быть поставлен неутешительный духовный диагноз. Подобное состояние может развиваться и приобретать признаки психического заболевания — человеку кажется, что вторгаются в его психику и тело, что ему дистанционно наносятся повреждения, внушаются мысли. В то же время если «я» заменить на «мы», то подобный дискурс вполне, что называется, прокатывает. Но читаем дальше.
В «Парламентской газете» также была опубликована статья «Реабилитация идеологии» того же автора. Статья посвящена необходимости создания новой, закрепленной конституцией идеологии. «Суверенитет является основой любой национальной идеологии», — пишет автор. Так ли это? На мой взгляд, основой любой национальной идеологии является миф. Смысл государственной идеологии всегда один — показать собственное нравственное превосходство, мессианство и исключительность. В этом смысле американская идеология ничем не отличается от советской, поскольку и та и другая являлась формами «коллективного нарциссизма» с той лишь разницей, что из одной страны люди мечтали перебежать в другую, а перебежчиков в обратном направлении почти не было. Не будучи марксистом, напомню основной тезис Маркса в труде «Немецкая идеология», где он говорит о том, что идеология — это интересы немногих, тех, кто во власти, которые они пытаются навязать всем остальным, представляя их как интересы всех. Обычно чем сильнее прохудились штаны у граждан, тем сильнее власть убеждает их в том, что главная опасность для них — потеря суверенитета. По всей видимости, угроза потери суверенитета — главная забота жителей Северной Кореи. В реальности этот тезис о Родине, которая всегда в опасности, выглядит как сознательный отвлекающий маневр в отношении реальных внутренних проблем, чреватых распадом государства, — коррупции, беспомощности граждан перед силовыми структурами и судебной системой, обогащением немногих на фоне обнищания многих, растущим разрывом в образе и уровне жизни Москвы и глубинки. Сегодня «Свидетели Иеговы» получают тюремные сроки за участие в домашних молитвенных собраниях дома так же, как получили сроки соратники Щипкова в 1970-е годы — А. Огородников и Ю. Пореш. Утверждение автора о том, что «Россия <…> сохраняет мир христианских ценностей: коллективного спасения, справедливости, любви, равноправия, альтруизма, целомудрия, цивилизационного равенства и соотнесённости с небесным идеалом» похоже на горсть песка, брошенную в глаза.
Выстраивается картина мира, противоречащая очевидности. Если кому-то кажется, что война против русского народа была начата большевиками задолго до начала Великой Отечественной — то так думать нельзя, это, согласно автору, противоречит идее «национального консенсуса». Оказывается, большевики не желали уничтожения исторической России и превращения её в плацдарм для мировой революции и международного интернационала, а «примеры воинской доблести есть и с белой и с красной стороны, потому что "за народ" воевали и те и другие» («Армия как общественный институт»).
И если кому-то кажется, что нынешнюю власть прорастили в райкомах, крайкомах и прочих комитетах под портретами Ленина во времена позднего застоя, то это вовсе не так. На самом деле вчерашние чекисты — сегодняшние наследники багрянородных византийцев, вот они, светлоокие, строят в России целомудренный рай на земле, равноправный и альтруистичный. Почему же в этот привлекательный эсхатон не бегут из Европы и Америки ученые и преподаватели, музыканты и врачи в поисках лучших условий жизни и труда? Вот ведь незадача.
Казалось бы, очевидная вещь на уровне школьной программы — Россия, как могла, пыталась расширить свою территорию, искала выходы к морю — казанский поход Ивана Грозного, северные кампании Петра Великого, присоединение Крыма Екатериной II, освоение Сибири и Дальнего Востока. В этом смысле Россия ничем не лучше и не хуже любой другой страны. Но нет, не было никакого захвата территорий, как вы могли такое о нас подумать?
В этой странной смеси из православного лексикона и школьной политинформации внимания заслуживает термин «гражданская религия», который использует Александр Владимирович, и фраза о том, что погибшие в войне — не просто жертвы и герои, а мученики. Эта фраза перекликается с высказыванием бывшего министра культуры В. Мединского, который сказал, что к эпическим советским героям нужно относиться как к канонизированным святым, а те историки, которые имеет неосторожность их изучать, — «мрази конченые». Конкретно имелся в виду тогдашний руководителя Госархива С. Мироненко, опубликовавший архивный документы о «панфиловцах» и заявивший страшную вещь: «История — это наука. А цель науки — объективное знание». «Историк» Мединский сформулировал важный принцип новой постсоветской гражданской религии — критерии исторической достоверности неважны. Правильная версия истории — это не достоверная, а партийная версия. Его подчиненные верно поняли мысль. И.о. министра культуры Карелии С. Соловьев заявил: «Cпекуляции вокруг событий в урочище Сандармох не только наносят ущерб международному имиджу России, закрепляют в общественном сознании граждан необоснованное чувство вины перед якобы репрессированными представителями зарубежных государств, позволяют выдвигать необоснованные претензии к нашему государству, но и становятся консолидирующим фактором антиправительственных сил в России». В свете этого высказывания становится понятно, почему Юрий Дмитриев оказался в тюрьме.
Что касается термина «гражданская религия», то сам термин был введен в современный дискурс Жан-Жаком Руссо в трактате «Об общественном договоре», где ему уделяется отдельная глава. Он считал, что догматы «гражданской религии» должны быть максимально просты, а христианство в своем классическом изводе для гражданской религии не годится. «Эта религия, давая людям два законодательства, двух правителей, два отечества, налагает на них взаимоисключающие обязанности и мешает им быть одновременно набожными и гражданами <…> не только не привязывает души граждан к Государству, она отрывает их от него, как и от всего земного. Я не знаю ничего более противного духу общественному». Руссо был неглупым человеком. Он понимал, что Евангелие, выводя на первых и последних страницах Евангелия образ Иисуса Христа как Царя, не оставляет выбора между «Верую ему как Царю и Богу» и «Нет у нас царя, кроме Кесаря». Религия интересовала его как скрепа для общества, а христианство, утверждающее приоритет послушания небесному Царю перед земным законом и «общественным договором», не годилось для «гражданской религии».
На сегодняшний день термин «гражданская религия» используется более широко, чем в трудах Руссо. Это комплекс священных символов, образов и понятий в рамках синкретического и безбожного по сути, постсоветского мировоззрения. В этом комплексе есть, как мы видели, мученики, есть святые места, есть весь сакральный аппарат. Нет только Бога в христианском понимании. Появление термина в статье Щипкова означает, что мы, православные люди, не против поучаствовать в конструировании «гражданской религии». Привлекательность этой религии в том, что она отвечает не только на идеологический, но и на религиозный запрос. С точки зрения религиоведения, самая примитивная форма религиозности — это тотемная религия, в которой предкам поклоняются как божествам. Несколько лет назад на одном из православных приходов в Испании крестный ход после Пасхи объединили с «Бессмертным полком», и люди вышли из храма под красными флагами и с фотографиями родственников на руках вместо икон. Один из моих одноклассников по аналогичному поводу вспомнил День мёртвых в Мексике, когда домашний алтарь украшается фотографиями умерших родственников. «Архаика и коллективное бессознательное, которое столетиями пыталось похоронить христианство, а потом десятилетиями пыталась выкорчевать советская власть, взяли своё и дали росток в неожиданном месте», — заметил он.
А хоть эта религия и гражданская, но все же религия, то у такой религии должен быть храм, и он есть. Пока все обсуждали, должны ли на его стенах появиться изображения Сталина, а также ныне живых и здравствующих политических деятелей, самое главное ускользнуло от внимания.
Я помню, как ехал в поезде и размышлял над проектом этого храма — массивная угрожающая конструкция, выкрашенная зачем-то в камуфляжный цвет. В социальных сетях проект высмеивали. В ответ на сообщение о том, что ступени храма будут отлиты из трофейной немецкой техники, кто-то иронически предложил сделать евхаристическую чашу для храма из черепа Гитлера, хранящегося в Госархиве. Любой проект храма может нравиться или нет, но не любой проект высмеивают. Красивый проект высмеять невозможно. Некоторое время спустя я сидел с одним приятелем и думал — что же здесь не так? Почему проект храма превратился в мишень? «Понимаешь, — сказал он, — храм может быть большой или маленький, дорогой или дешёвый, каменный или деревянный. Он может быть при тюрьме, при больнице, или воинской части. Но любой храм — это небо на земле. А этот храм не похож на небо на земле. Он вообще не во славу Того, Кто ходил по Галилее, беседовал с самарянкой и въезжал в Иерусалим на осле. Он строится во славу силы и оружия. Это храм бога войны. Люди это чувствуют, видят и отвергают».
Концепция храма проста — это сакрализация истории, а поскольку любая история — это история власти и войны, то назначение храма — сакрализовать и то, и другое. В этом нет ничего необычного. «Повесть временных лет» Нестора Летописца, «История готов, вандалов и свевов» Исидора Севильского по-cвоему сакрализуют историю своего народа. Даже в храмовых пространствах есть похожие прецеденты. Мозаика в куполе базилики Долины Павших, построенной Франко, — развернутая программа истории страны, где герои Гражданской войны устремляются к небу вместе с древними испанскими святыми. Но в нашем новом храме перед создателями стояла гораздо более сложная задача — сакрализации подлежит антицерковный и антихристианский период истории, на который попала Великая Отечественная война. Что же делать? Как всегда, на помощь приходят мифы. Уже давно циркулируют сказка «Сталин и Матрона», легенды о крестном ходе с Казанской иконой Божией Матери вокруг блокадного Ленинграда, совершенном по указанию митрополита гор Ливанских Илии, или же об облете в декабре 1941 года Москвы с Тихвинской иконой Божией Матери. Но для храма нужны новые сюжеты, о которых рассказывают создатели храма: явление Богородицы в Сталинграде 11 ноября 1942 года, явление Богородицы на Курской дуге 12 июля 1943 года перед битвой на Прохоровском поле и так далее. Время выбрано удачное — ветераны умерли, и некому осадить сказочников. Цель проста — нужно создать концепцию «единой истории», в которой советский период нашей истории является не деконструкцией исторической России, а очередной инкарнацией великих православных нас. Никита Кривошеин остроумно заметил, что в рамках этой концепции было бы логично перенести захоронения с Красной площади в новый храм. Круг был бы замкнут, и мечта о православно-советском «народном консенсусе» была бы наконец исполнена.
Итак, освящение оружия прямо связано с сакрализацией войны, не только прошлой, но и любой будущей. В проекте документа не хватает самого главного — критического осмысления самого понятия воинского долга. Приняв документ в нынешнем виде, Церковь заведомо даст власти безграничный вотум доверия, выразит готовность благословить любую военную кампанию или операцию в любой точке мира и одобрить использование армии против собственного народа.
Ружьё — опасная вещь, а без предохранителя — вдвойне.