«Они обрушили на себя небо». «Мерзейшая мощь» Клайва Льюиса и «Канун Дня всех святых» Чарльза Уильямса : Богослов.RU

«Они обрушили на себя небо». «Мерзейшая мощь» Клайва Льюиса и «Канун Дня всех святых» Чарльза Уильямса

«Мерзейшую мощь» Клайва Льюиса и «Канун Дня всех святых» Чарльза Уильямса часто сравнивали. В этих произведениях оба автора показывают связь нашего мира с иной реальностью, а также то, как от выбора «простых» людей, внешне ничем не примечательных, могут зависеть судьбы всего мира. В статье говорится о сходстве и отличии этих произведений, оказавших влияние на духовное становление многих людей.

Статья

Вспомогательные дисциплины Философия

Вспомогательные дисциплины Литературоведение

Роман «Канун Дня всех святых» был написан Чарльзом Уильямсом (1886-1945) в 1945 году, в этом же году было и первое издание романа «Мерзейшая мощь» Клайва Льюиса (1898-1963).

Английский писатель и ученый Чарльз Уолтер Стэнсби Уильямс получил образование в школе Сент-Олбанс и в Университетском колледже Лондона. В 1908 году Уильямс начал работать в издательстве Оксфордского университета в качестве корректора, а затем редактора и продолжал работать там до самой своей смерти. Почетная степень магистра, присужденная ему Оксфордским университетом в 1943 году, была заслуженным признанием двух курсов лекций, прочитанных им в Оксфорде в военное время. Уильямс был преданным членом Англиканской Церкви[1]. В то же время увлечение мистикой привело к тому, что он в 1917 году стал посвященным членом братства розенкрейцеров[2]. Это не могло не наложить отпечаток и на его творчество.

Два писателя были друзьями. Их дружба началась так: Льюис прочитал роман Уильямса «Место Льва», а тот в том же самом 1936 году – филологический трактат Льюиса «Аллегория любви». Оба одновременно написали друг другу. Уильямс стал близким другом Льюиса[3].

Как писала о «Космической трилогии» К.С. Льюиса переводившая многие из его произведений на русский язык Н.Л. Трауберг: «"Мерзейшую мощь" нередко считают подражанием "мистическим триллерам" Чарльза Уильямса. Конечно, Уильямс – прототип Рэнсома во всех трех книгах, а здесь Льюис пытался передать ощущение царственности, которое иногда вызывал этот скромный худощавый человек, похожий не на Артура или Соломона, а, по словам того же Льюиса, на ангела и на шимпанзе»[4].

С точки зрения православного богословия, образы романа «Канун Дня всех святых» намного более сомнительны, чем образы «Мерзейшей мощи» К.С. Льюиса; однако они лишь фон произведения, сквозь который властно звучат темы любви, для которой нет даже границ смерти, и выбора личности, значимого настолько, что он может изменить ход истории. Уильямс в своем романе рисует хотя и сомнительный с точки зрения православного богословия, но заслуживающий внимания образ возможности посмертного выбора души, не успевшей сделать его во время своей земной жизни, не совершившей ни большого добра, ни большого зла. Он показывает, что самый могущественный маг – всего лишь инструмент для демонических сил, которые он считает себе подвластными, что «всемогущество», которое он себе приписывает, имеет на самом деле строго определенные границы.

Роман Льюиса сложен. В нем глубже попытки понять, как духовный мир влияет на земную жизнь; затрагиваются социальные вопросы, которые и сегодня остаются актуальными. На примере Брэкстонского колледжа писатель показал многие реальные проблемы высшей школы современной ему Англии. Номинальный, ничего не решающий ректор: «Двумя Нулями звался Чарльз Плэйс, ректор Брэкстонского колледжа. Лет пятнадцать назад прогрессисты считали его избрание одним из первых своих триумфов. Крича, что колледжу нужна свежая кровь, что его пора встряхнуть, что он закоснел в академической скуке, они протащили в ректоры пожилого чиновника, чуждавшегося академизма с тех пор, как он окончил Кембридж. Единственным его трудом был толстый отчет о состоянии клозетов в Англии. Однако надежд он не оправдал, ибо интересовался только филателией и своим больным желудком. Выступал он так редко, что сотрудники помоложе не знали его голоса»[5].

Есть еще проректор Кэрри, считающий, что административная работа в вузе намного важнее научной, и те, кто его поддерживают:

– Понятно!.. – сказал Феверстон. – Чтобы колледж оставался на высоком научном уровне, лучшие его умы должны забросить науку.

– Вот именно!.. – начал Кэрри и замолчал, ибо Феверстон снова расхохотался. Бэзби, прилежно занятый едою, тщательно отряхнул бороду и произнес:

– Да, в теории это смешно. Однако по-своему Кэрри прав. Предположим, он уходит со своего поста, удаляется в келью. Мы бы имели блестящее исследование по экономике...

– Я, простите, историк, – сказал Кэрри.

– Ну, конечно, по истории, – продолжал Бэзби. – Итак, мы бы имели блестящее историческое исследование. Но через двадцать лет оно бы устарело. Работа же, которой он занят теперь, принесет колледжу пользу на очень долгое время. Перевезти в Эджстоу институт! Как вам это? А? Я говорю не только о финансовой стороне, хотя по долгу службы с ней связан. Вы представьте себе, как все проснется, оживет, расцветет. Может ли самая лучшая книга об экономике...

– Об истории, – подсказал Феверстон, но на сей раз Бэзби не услышал.

– ...об экономике, – повторил он, – сравниться со всем этим? А?[6].

Конечно, эти люди поддерживают открытие рядом с их Колледжем Института с достаточно звучащим названием – ГНИИЛИ – «Государственный Научно-Исследовательский Институт Лабораторных Изысканий»[7], помогают в начале его деятельности, продавливая решение о продаже Институту земли Колледжа. Не скрывают своего восхищения новомодными техническими формами работы Института, выглядящими нарочито гротескно: «Институт знаменует начало новой, поистине научной эпохи. До сих пор все делалось как-нибудь. Теперь сама наука получит научную базу. Сорок научных советов будут заседать там каждый день, протоколы будут немедленно реферировать, распечатывать – мне показывали, удивительная машина! – и вывешивать на общей доске. Взглянешь на доску – и сразу видно, что делается. Институт работает как бы на твоих глазах. Этой сводкой управляют человек двадцать специалистов в особой комнате, вроде диспетчерской. На доске загораются разные огоньки. Обойдется, я думаю, не меньше, чем в миллион. Называется это прагматометр»[8].

Лорд Феверстон так оценивает, с одной стороны, ученых, а с другой – администрацию колледжа, называя ее представителей «друзьями»: «Им не хватает реализма, они живут фантазиями, но чему они верят, тому и служат. Они знают, чего хотят. А наши бедные друзья <...> их легко впихнуть в нужный поезд, они даже могут вести его, но куда он идет, они и понятия не имеют. Они голову положат, чтобы институт переехал в Эджстоу. Тем они и ценны. Но что это за институт, что ему нужно, что вообще нужно... Это уж увольте! Нет, прагматометрия! Пятнадцать начальников!»[9]. Начальник институтской полиции мисс Хардкасл говорит Марку: «Да, твоими культурными как хочешь, так и верти. Вот с простыми, с теми трудно. Видел ты, чтобы рабочий верил газете? Он свое знает: всюду одна пропаганда. Газету он читает ради футбола и происшествий. Да, с ними тяжело, попотеешь. А культурные – раз начхать! Они уже готовенькие. Всему верят»[10]. Феверстон говорит и более важные вещи: «Беспредельно важно решить с кем ты. Если попытаешься остаться в стороне, станешь пешкой, больше ничего»[11].

В то же время в обоих романах есть образ зла, набирающего силу, и образ простых людей, которые могут ему противостоять, сделав основанный на любви выбор. У Льюиса руководители и главные сотрудники Института хорошо понимают и не скрывают, кому они служат. Один из ученых Института, Филострато, так рассуждает о жизни: «В человеке органическая жизнь произвела Разум. Она сделала свое дело. Больше она нам не нужна. Мы не нуждаемся в мире, кишащем жизнью, словно его покрыла плесень. И мы избавимся от нее. Конечно, мало-помалу. Мы постепенно постигаем, как этого добиться. Мы учим поддерживать тело химическими веществами, а не мертвыми животными или растениями. Мы учимся воспроизводить себе подобных без соития»[12]. «Мы создаем стерильный мир. Чистый разум, чистые минералы, больше ничего. Что унижает человека? Рождение, соитие, смерть. По-видимому, мы сумеем освободить его от всего этого»[13]. О демонах он говорит: «Им не нужно рождаться и умирать. Только canaglia рождается и умирает. Главные живут вечно. Они сохраняют чистый разум, они хранят его живым, а органическое тело заменяют истинным чудом прикладной биохимии. Им не нужна органическая пища. Они почти свободны от природы, они связаны с ней тонкой, очень тонкой нитью»[14].

Не скрывают «посвященные» Института и методов, которыми работают: «Боюсь, – сказал Уизер, – что глава не сочтет инцидент с машиной единственным вашим промахом. Поскольку интересующее нас лицо оказало пусть слабое, но сопротивление, вряд ли имело смысл прибегать к использованным вами методам. Вы прекрасно знаете, что я везде и всегда стою за полнейшую гуманность. Такие взгляды, однако, допускают применение более решительных мер. Умеренная боль, которую выдержать можно, попросту бессмысленна. Не в ней, нет, доброта к... э-э... пациенту. Мы предоставили в ваше распоряжение более научные более цивилизованные средства, способствующие принудительному исследованию»[15]. Один из руководителей института, Фрост, говорит Марку: «Люди, связанные субъективными чувствами приязни или доверия, прочного круга не создадут. <...> Чувства зависят от химических процессов. В принципе, их можно вызвать уколами. Вы должны пройти серию противоречащих друг другу чувств к Уизеру и другим, чтобы дальнейшее сотрудничество вообще на чувствах не базировалось. Если уж выбирать, более конструктивна неприязнь. Ее не спутаешь с так называемой сердечной привязанностью»[16].

Про голову Алькасана – казненного преступника, которая в Институте оживлена на специальном аппарате и может говорить и которой подчиняются «посвященные» Института, Фрост говорит Марку: «Говорим мы не с ним. <...> Артикуляционный аппарат Алькасана используется другим разумом. <...> Вы, наверное, не слышали о макробах. <...> Соответствующие организмы существуют и выше уровня животной жизни. Слово "выше" я употребляю не в биологическом смысле, структура макроба весьма проста. Я имею в виду иное: они долговечнее, сильнее и умнее животного мира. <...> В животный мир я, естественно, включаю человека. <...> Мозг и артикуляционный аппарат Алькасана служат проводниками в общении макробов с людьми»[17]. О человечестве Фрост говорит так: «Время больших популяций прошло. То был кокон, в котором созрел человек-технократ, обладающий объективным мышлением. Теперь этот кокон не нужен ни макробам, ни тем избранникам, которые могут с ними сотрудничать. <...> Было бы желательно провести не менее шестнадцати больших войн»[18].

В романе Уильмса один главный отрицательный герой – Саймон Клерк. В отличие от героев романа Льюиса, он имеет о себе завышенное мнение и недооценивает демонический мир, считая, что тот ему служит, а не наоборот. Сам Саймон так говорит о себе: «И иудеи, и христиане одинаково ожидали человека, шагавшего сейчас по пустынным лондонским улицам[19]. Он явился на свет в Париже, в одной из тайных колдовских лож, уцелевших даже перед напором энергии Людовика Четырнадцатого. В нем текла дворянская кровь. Грянувшая революция могла бы уничтожить его, несмотря на малые лета, но семья благополучно перенесла лихолетье, надежно защищенная богатством и опытом. <…> В маленькой школе для избранных, директором которой был его отец, он узнал две отнюдь не маленькие вещи: для достижения власти существует иная сила; существуют способы управлять этой силой. <…> Круг, где он рос, не опускался до обычных непристойностей магии; здесь со снисходительным пренебрежением относились к эффектному насилию черной мессы и к богохульной чувственности шабаша. Правда, для проверки кандидатов в новые члены сохранялся кровавый ритуал, но это была скорее дань традиции, чем необходимость. <…> Он наблюдал, как человек умирает от голода, но поступал так не от жестокости; просто это входило в курс обучения. Он не был похотливым; всего раз за всю жизнь спал с женщиной, да и то по велению рассудка. Его не удерживали от разговоров с благочестивыми равви и милосердными священниками; выбери он их путь, никто не помешал бы ему, просто он стал бы непригоден для великой работы. Он оправдал надежды, не сделав такого выбора; он предпочел собственный путь»[20].

Впервые в романе Саймон появляется как тот, кто нарисован на портрете художником Джонатоном по предложению леди Уоллингфорд – матери девушки, которую он любит. И восприятие читателей связано с портретом, а не с самим Клерком. Джонатан говорит о нарисованном им портрете: «Я привык рисовать нечто определенное. А этот тип получился у меня, с одной стороны – до предела конкретным, а с другой – просто пустое место. Этакий повелитель мира и какой-то заблудившийся дурачок одновременно»[21]. Леди Уоллингфорд задает Джонатану следующие вопросы по поводу портрета: «Почему все эти люди так напоминают насекомых? <…> Почему вы нарисовали отца нашего как слабоумного?»[22]. Друг Саймона, Ричард, после этих слов начинает видеть в портрете то, что не видел до этого: «Теперь Ричард видел и другое: поразительную двусмысленность, заключенную в ее образах. В этом был огромный, явно неожиданный, определенно нежеланный успех: люди, на поверку оказывавшиеся жуками, жуки, оказывавшиеся людьми. Казалось, они уже не могут избавиться от этой двойственности. <…> Он проследил глазами вдоль руки и пришел к лицу, которое правило ими и призывало их. Невозможно. Это пустое лицо никогда не могло бы сотворить чудо; а если бы и могло, то только чудо падения и утраты»[23].

Когда сам Саймон Клерк приходит к Джонатану, тот невольно сравнивает его с портретом: «Кожа темная. С неожиданным удовлетворением Джонатан увидел, что поймал на картине тот мертвенный оттенок, которым она обладала в действительности. Глаза были посажены глубже, чем ему думалось; во всех остальных деталях он оказался совершенно точен. Единственная ошибка – не стоило придавать лицу отсутствующее, почти дебильное выражение. Во взгляде Клерка не было ни того, ни другого. Ни благородным, ни пророческим его нельзя было назвать»[24].

Уильямс описывает, как Клерк смотрит на картину, и те эмоции, которые в это время переполняли Джонаната: «Саймон стоял в той же позе, не отводя глаз от полотна. Колокола прозвенели четверть первого; в Городе стояла тишина. За Саймоном, в огромном окне, сияла высокая, холодная луна. Ее стылый свет заливал мастерскую. Джонатан поежился, ощутив холодок на сердце. Казалось, Бетти была далеко, ушла, как уходят любимые и жены, как ушла жена Ричарда… И постель Бетти холодна, холодна, как ее девственность. Он вдруг почти увидел эту постель. И никаких свадебных одежд!

Мастерская наполнялась страхом. Тишина, неправдоподобная тишина, и эта фигура из иного мира. Все остальное слабо трепещется и кружится около нее. Жуки? Да нет, легковаты они для жуков; мотыльки, пестрые мотыльки во мраке, который только плотнее от незримого пламени; мрак и холод. Высокая полная луна – тоже мотылек, и он сам… только не Бетти, Бетти мертва, как и жена Ричарда, как мертвы все женщины на улицах залитого лунным светом Города.

Далекий сухой голос со странным акцентом нарушил тишину.

– Это я, – сказал голос»[25].

Об отце Саймоне Ричард говорит с Джонатаном: «Разве о нем не трубят все газеты, как будто он важнее мирного договора? Вообще, министерство иностранных дел интересуется всеми новоявленными пророками, включая и этого. Есть еще один в России, и один – в Китае»[26]. «Зовут его Саймон Леклерк, – иногда называют отец Саймон, иногда – Саймон Клерк. Мы выяснили, что предки у него евреи, что родился он во Франции, а вырос в Америке. Мы знаем, что он очень силен в ораторском искусстве – по крайней мере, был силен по ту сторону океана; по эту он нечасто в нем упражнялся. Говорят, он продемонстрировал несколько весьма впечатляющих исцелений, но похоже эти случаи никто не проверял. Мы знаем, что за ним идут вполне образованные люди – вот, пожалуй, и все»[27].

Клерк «превращал, или пытался превратить, слова в простые колебания воздуха. Тайная школа, в которой он вырос, изучала возможность властвовать над звуками речи за пределами обычных человеческих способностей. Поколения посвящали себя этой работе. Искусство целительства, практикуемое в доме Клерка, тоже основывалось на этой власти; согласовывая звуки, целитель восстанавливал разорванные взаимосвязи в теле пациента, действуя через его подсознание. На том же принципе действовали чары, обладающие властью не только над живыми, но и над мертвыми – точнее, над живущими в ином мире, еще не утратившими связь с этим. Великие созвучия сообщили порядок мирозданию; другая тональность могла изменить этот порядок»[28].

Связь с женщиной, дочь нужны Клерку лишь как орудия для достижения магических целей, которыми можно пожертвовать без всякого сожаления: «Она этого не хотела, да и он не жаждал отцовского счастья. Но ребенок должен был стать для него тем инструментом, каким она не могла стать. Поэтому она возненавидела дитя еще до зачатия, а когда это все-таки случилось, весь следующий день ощущала внутри себя словно ледяной кристалл. День ото дня он рос, а вместе с ним росла и ненависть»[29].

Уильямс описывает, как в результате магического ритуала Саймон получил двух двойников (возможно, писатель имел в виду искаженный образ Троицы), через что маг, по его мнению, должен был через некоторое время получить власть над миром: «В давние времена их знакомства Сара Уоллингфорд знала, что ему нужна ее помощь. Но все уже давно изменилось. Он больше уже не нуждается в ней, может, пока она еще нужна, чтобы охранять их дочь; но скоро он отошлет Бетти навсегда, а она… Кем он тогда будет? <…> Перед ней словно заново прошел ужасный день, когда единое разделилось на множество. Дело происходило в том доме на севере. Он пришел к ней ночью из сада, как нередко приходил до этого. Это была следующая ночь после зачатия Бетти, и она уже знала, что беременна его ребенком. <…> Едва увидев его, она поняла, что он готовит магическое действо. Для величайшего из своих деяний ему не потребовались вспомогательные инструменты – ни посох, ни меч, ни светильники, ни травы, ни мантия. <…> Между ней и зеркалом, отражаясь в нем, стояли трое. Один ближе к ней, двое других – чуть поодаль. Из зеркала пристально смотрели на нее три одинаковые лица. Безумное чутье подсказало ей, что ближайший – это он, ее хозяин, чье дитя она носит под сердцем, но кто же тогда другие? <…> Эти двое не были ни тенями, ни призрачными эманациями, они обладали плотностью и формой. <…> Когда она пришла в себя, Клерк был один. Позже он уверил ее в своей подлинности. Двое других – только образы, точные копии, способные действовать и посланные с важными поручениями»[30]. «Она обратила внимание на газетные статьи о появлении в Китае великого религиозного философа, а в России – великого священника-патриота, и, конечно, догадывалась – нет, не кто, ибо в них не было личностного начала, – а что они такое. Война скрыла их на время, но теперь, когда война кончилась, они возникли снова, провозглашая повсюду мир и любовь, и сопровождавший их проповеди энтузиазм сметал все преграды, народ за народом покорно склонялся перед этой троицей. Каждый вызывал утроенную энергию одобрения и восхищения. Требовали, чтобы трое проповедников встретились и начертали свое священное писание, а также политические взгляды; чтобы они полностью приняли на себя бразды правления»[31].

Уильямс в романе рисует образ мира мертвых, находящегося рядом с миром живых, в котором возможны еще перемены на основе личного выбора: «Этот мир не воздвигал преград, не прятал своих троп, одинаково призрачный и для Земли, и для Небес, и его горние слои казались призрачными обитателям адских бездн. Этот мир наш и не вполне наш, потому что ни мужчинам, ни женщинам не предназначено долгого пребывания в нем. <…> Как полагают ученые мужи, во время кровавых распрей этот мир притягивается ближе к нашему (хотя мы едва ли можем ощутить это так называемое соседство), и любому из живущих становится легче попасть сюда, а тому, кто стремился править душами людскими в обоих мирах, становится легче добиться своего»[32]. Для установления связи с этим миром Клерку и нужна его дочь Бетти: «Когда через Бетти будет установлена связь с тем, иным миром, ему придется отправиться в Европу, а может, и дальше – в Персию или Индию. Туда же должны будут прийти его двойники, за каждым из которых стоят толпы и толпы фанатичных приверженцев. Обряд воссоединения свершится в тайне, и тогда все будет в его руках»[33].

В «Мерзейшей мощи» действия оккультистов от науки тоже связаны с желанием установить власть над миром, основанную на черной магии: «Поначалу никто из них не мог понять, зачем институту Брэгстонский лес. Почва там не вынесла бы огромного здания (во всяком случае пришлось бы проделать много дорогих работ), а город для института не подходил. Несмотря на недоверие Макфи, Рэнсом, Димбл и Деннистон занялись этим вопросом и пришли к важным выводам. Все трое знали теперь о временах короля Артура то, до чего наука не дойдет и за сотни лет. Они знали, что Эджстоу лежит в самом центре Логрского королевства, что деревня Кьюр Харди хранит историческое имя Coeur Hardi и что исторический Мерлин жил и колдовал именно здесь»[34].

«Это значило, что ГНИИЛИ в самой своей сердцевине связан уже не только с нынешней, научной формой власти. Конечно, другой вопрос, знали ли об этом сотрудники института. <...> Эльдилы рассказали Рэнсому, что Мерлин не умер. Жизнь его при определенных условиях вернется в тело. <...> Он не сомневался, что враги уже нашли Мерлина, а если нашли, то сумеют разбудить. Тогда соединятся две силы, и это решит судьбу Земли. Несомненно, темные эльдилы всегда подготавливали это. Естественные науки, невинные и полезные сами по себе, уже при Рэнсоме пошли в какую-то другую сторону. Конечно, их сводили с пути в определенном направлении. Темные эльдилы непрестанно внушали ученым сомнения в объективной силе, а потом и равнодушие к ней, и это привело к тому, что важной стала лишь сила. <...> Мечты о предназначении человека и его далеком будущем извлекали из могилы старое человекобожие. <...> Теперь это все достигло такой степени, что стоящие за этим решили: можно выгнуть науку назад, чтобы она сомкнулась с древними, забытыми силами. <...> С точки зрения преисподней, к этому вела вся человеческая история. Падший человек уже может стряхнуть те ограничения, которые само милосердие наложило на его силу. Если он это сделает, воплотится ад. Дурные люди, ползающие сейчас по маленькой планете, обретут состояние, которое обретали лишь по смерти, и станут прямым орудием темных сил. Природа станет им рабыней, и предел положит лишь конец времен»[35].

Если Саймону противостоят Джонатан, борющийся за свою любимую Бетти, Ричард и душа его умершей жены Лестер, а потом и сама Бетти, то всей мощи оккультистов Института, получающих от государства фактически неограниченные полномочия, противостоит Рэнсом с небольшой группой последователей. Один из них, мистер Макфи, рассказывает про Рэнсома: «Он сообщил нам, что его похитили и увезли на Марс профессор Уэстон и некий Дивайн, теперь он лорд Феверстон. Он от них убежал и был там какое-то время один. <...> Нам важно, что там он встретил так называемых эльдилов. <...> Судя по его словам, они бывают на Марсе, но живут в космосе. <...> По его словам, некоторые из них связаны с определенными планетами, но не обитают на них»[36]. На вопрос Джейн, не вредят ли эльдилы людям, мистер Макфи отвечает: «Доктор Рэнсом полагает, что нет, но есть одно исключение. <...> Эльдилы, которые связаны с землей»[37]. Он также говорит ей: «Или этот дом посещают эльдилы, или мы все подвержены галлюцинациям. Именно эльдилы открыли Рэнсому, что существует заговор против человечества. Более того, именно они советуют ему, как бороться... если здесь применимо это слово. Вы спросите, можно ли победить могучих врагов, поливая грядки и дрессируя медведей? Я и сам задавал этот вопрос. Ответ всегда один: мы ждем приказа»[38]. Другая последовательница так говорит о Рэнсоме, кто он: «Человек, Пендрагон, повелитель Логрского королевства. Весь этот дом, все мы – все, что осталось от Логрского королевства»[39]. И сам он говорит о себе и своих последователях: «Да, я вождь. Неужели вы думаете, что я бы отважился на это, если бы решали вы или я? Вы не выбирали меня, и я не выбирал вас. Даже те, кому я служу, меня не выбирали. Я попал в мир случайно, как попали ко мне и вы, и даже звери. Если хотите, мы организация – но не мы ее организовали. Вот почему я не вправе и не могу вас отпустить»[40].

К Рэнсому приходит Джейн, которую мучают видения, оказывающиеся правдой. Ее муж Марк работает в Институте. На него там возлагают большие надежды, обещают большие перспективы. Но нужен не он сам, нужна его жена из-за ее провидческого дара. А она выбирает другую сторону, придя к Рэнсому через людей, которых хорошо знала и которые стали его последователями. Марк «хотел "быть сильным", но добрые качества, с которыми он боролся, еще держались, хотя бы как телесная слабость. Против вивисекции он не возражал, но никогда ею не занимался. Он предлагал "постепенно элиминировать некоторые группы лиц", но сам ни разу не отправил старого лавочника в работный дом и не видел, как умирает на холодном чердаке старая гувернантка. Он не знал, что чувствуешь, когда ты уже десять дней не пил горячего чаю»[41]. Когда ему говорят о Христе, реагирует на это так: «Марк легко прочитал бы юным студенткам лекцию об абортах и педерастах, но при этом имени он смутился, покраснел и так рассердился и на себя, и на Стрейка, что покраснел еще больше»[42]. Когда «Марку впервые предложили сделать то, что он считал преступным. Он не заметил, когда же именно согласился, – во всяком случае, ни борьбы, ни даже распутья не было. Вероятно, кто-то где-то и переходит рубикон, но у него все случилось само собой, среди смеха, шуток и той свойской болтовни ("Мы-то друг друга понимаем"), которая чаще всех земных сил толкает человека на дурное дело, когда он не стал еще особенно плохим»[43].

Но потом он решает не подчиняться руководству Института, понимая, что они желают вреда Джейн; его выбор сложен, сопряжен с арестом, угрозой смерти, осмыслением своей жизни. Льюис описывает внутреннюю борьбу Марка: «И тут его охватил еще один страх. В теории он был материалистом, но бессознательно, даже беспечно верил, что воля его свободна. Нравственные решения он принимал редко и когда два часа назад решил не верить институтским, не сомневался, что это – в его власти. Ему и в голову не приходило, что кто-то может так быстро изменить до неузнаваемости его разум. Он знал, что волен передумать, а больше никаких помех не видел. Если же бывает так... Нет, это нечестно. Ты пытаешься, впервые в жизни, поступить правильно – так, чтобы и Джейн, и Димбл, и тетя Джилли тебя бы одобрили. Казалось бы, весь мир должен тебя поддержать (полудикарский теизм был в Марке гораздо сильнее, чем он думал), а он, именно в эту минуту, покидает тебя! Значит, что-то в мире не так. Какие-то странные законы»[44].

Через художественные образы Льюис показывает, как на помощь Рэнсому и его последователям приходят ангельские силы и даже маг Мерлин, который «пробудившись» попадает не к искавшим его оккультистам, а к Рэнсому: «А я вот, что думаю, – сказал доктор Димбл. – Я размышляю о том, не был ли Мерлин последним представителем чего-то забытого, чего-то такого, что стало невозможным, когда люди, связанные с нездешними силами, разделились на черных и белых, на колдунов и священников»[45]. Доктор Димбл говорит жене: «Все на свете, совершенно все, утоньшается, сужается, заостряется. <...> В любом университете, городе, приходе, в любой семье контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще точнее. Добро становится лучше, зло – хуже; все труднее оставаться нейтральным даже с виду...»[46].

Интересны рассуждения Льюиса, вкладываемые им в слова доктора Димбла: «Тогда на Земле были твари... Как бы это сказать? Занятые своим делом. Они не помогали человеку и не вредили. У Павла об этом говорится[47]. А еще раньше <...> все эти боги, феи, эльфы. <...> Я думаю, они были. Теперь для них нет места, мир сузился. <...> Во всяком случае, среди них жил такой вот Мерлин. <...> Даже в его время, а тогда это уже кончалось, общение с ними могло быть невинным, но не безопасным. Они как бы сортировали тех, кто вступил с ними в контакт. Не нарочно, иначе они не могли. Мерлин благочестив и смиренен, что хочешь, но чего-то он лишен. Он слишком спокоен, словно ограбленная усадьба. А все потому, что знал больше, чем нужно»[48].

В какой-то мере Льюис предсказывает некоторые реалии современного западного мира, когда устами Рэнсома рассказывает о Луне, которая в романе описывается так: «Сульва, которую смертные зовут Луною, находится в низшей сфере. Через нее проходит граница падшего мира. Сторона, обращенная к нам, разделяет нашу участь. Сторона, обращенная к небу, прекрасна, и блажен, кто переступит черту. На здешней стороне живут несчастные твари, преисполненные гордыни. Мужчина берет женщину в жены, но детей у них нет, ибо он и она познают лишь хитрый образ, движимый бесовской силой. Живое тело не влечет их, так извращена плоть. Детей они создают злым искусством, в неведомом месте»[49].

Рэнсом говорит Мерлину о том, что победу над злом, сосредоточенном в институте, одержат небесные силы.

– Господин мой, – сказал Мерлин, – этого быть не может, ибо это нарушило бы Седьмой закон.

– В чем он состоит? – спросил Рэнсом.

– Всемилостивейший Господь поставил Себе законом не посылать этих сил на Землю до конца времен. Быть может, конец наступил?

– Быть может, он начался, – сказал Рэнсом, – но я ничего о том не знаю. Малельдил поставил законом не посылать небесных сил на Землю, но техникой и наукой люди проникли на небо и потревожили силы. Все это происходило в пределах природы. Злой человек на утлой машине проник в сферу Марса, и я был его пленником. На Малакандре и Переладре я встретил моих повелителей. Ты понимаешь меня?

Мерлин склонил голову.

– Так злой человек, подобно Иуде, сделал не то, что думал. <...> Наши враги лишили себя защиты Седьмого закона[50].

И Рэнсом говорит Мерлину, какова его миссия: «Им нужен человек, <...> чей разум открыт им и кто открывает его по своей воле. Господь свидетель, я сделал бы это, но они не хотят входить в неискушенную душу. И чернокнижник им не нужен, он не вместит их чистоты. Им нужен тот, в чьи дни волшебство еще не стало злом... И все же он должен быть способным к покаянию. Скажу прямо, им требуется хорошее, но не слишком хорошее орудие. Кроме тебя, у нас, в западной части мира, таких людей нет»[51]. «Если бы враги наши не ошиблись, у нас не было бы надежды. Если бы собственной злой волей они не ворвались туда, к нездешним силам, теперь настал бы их час победы. Но они пришли к богам, которые не шли к ним, и обрушили на себя небо. Тем самым они погибнут»[52].

Мерлин, переодетый в монаха, приходит в Институт, у его адептов «смешиваются языки» – они перестают друг друга понимать, и те, у кого нет надежды на исправление гибнут, убивая друг друга или растерзанные зверями, которых они держали для бесчеловечных опытов на них.

Крах ждет и Саймона. Сначала он начинает допускать ошибки. Как пишет Уильямс, «в магии существует правило: если действие пошло не так, адепту надлежит немедленно прервать его. В кругах адовых не прощают ошибок. Он обязан был начать все сначала. Едва увидев перед собой две формы, Клерк должен был остановиться. Даже новичок понял бы, что ход ритуала нарушен вторжением чего-то чуждого. Но маг не внял явному предостережению, он не мог допустить потерю контроля над ситуацией, ведь он заранее считал себя победителем. <…> Саймон <…> быстрее и быстрее приближался к роковому финалу»[53]. «Клерк смотрел на Бетти. Происходящее казалось магу кошмарным сном. Вид собственной дочери, здоровой и свободной, ничем не напоминающей бессловесную рабыню недавнего времени, сбивал его с толку. Он как-то вдруг забыл теорию магии, философию и метафизику. Заклятья не удались, и подобия не имели ничего общего с оригиналами. Сейчас Клерк больше чем когда-либо напоминал обычного растерянного человека»[54]. «В проеме стояли две фигуры, которые он тотчас распознал. Они были совершенно одинаковыми; огромные головы-черепа выдаются вперед; мрачные плащи скрывают очертания тел; пустые глаза обращены к нему. Когда-то он сотворил их своими точными копиями, но его человеческая плоть все же несла в себе отпечаток собственных переживаний и настоящего жизненного опыта, они же были только созданием рационального ума. Поэтому они теперь выглядели как зловещие карикатуры на него <…> Когда две темные фигуры оказались рядом с ним, он подумал: "Это смерть", и понял, что мысль обессилила его. Он заставил себя произнести приказ. Они остановились, но вместе с ними остановился и он. Он подчинялся сам себе. <…> Порыв взаимной ненависти пронзил слои тумана. Он ненавидел их, а они, зеркально отражая его чувства, ненавидели его. <…> Красный туман двинулся и потащил его за собой. Запах крови стал нестерпимо сильным, на коже Клерк чувствовал опаляющий жар близкого огня. <…> Он тупо смотрел на них, и также тупо смотрели на него они. Между тем всех троих несло все дальше и дальше, глубже и глубже, через красный свет, кровь и огонь»[55].

Его верная последовательница и любовница теряет рассудок: «Если леди Уоллингфорд и предстояло прийти в себя, то нескоро. Память, знания, даже простейшие навыки уже никогда не вернутся ней. Она будет жить, не зная, кто она и как здесь оказалась, не различая, кто вокруг нее и что они делают»[56]. А их дочь Бетти обретает сверхъестественные способности, но использует их не так, как ее отец: «Она, поднявшись из мудрых вод, оставалась самой собой и могла бы погибнуть, только предав саму себя, но эти целительные силы предназначались для других, их следовало истратить на них без остатка. Брать и отдавать, отдавать и брать – иногда первым становится одно, иногда – другое; но и получая, и отдавая, и она, и Лестер, и все остальные идут к Городу. Как непросто научиться единству того и другого, но ради этого стоит стараться, а достичь этого можно лишь отказавшись от любого достижения. Ее волшебная жизнь переходила в других, но сама она оставалась прежней Бетти, ничего не оставившей для себя»[57].

И в обоих романах есть линии любви, наиболее сильно выраженные в Ричарде и Лестер у Уильямса и в Марке и Джейн у Льюиса.

«Странно, он ведь обычно думал о Лестер только в связи с собой. И вдруг Ричард вспомнил, что в ней всегда была сила, ждущая применения, и одновременно увидел, что эта сила никогда его не заботила; ему хватало удовлетворенного сознания, что Лестер пользуется ей для его, Ричарда, блага. Он произнес почти вслух:

– Дорогая, неужели я проглядел тебя?

Не то, чтобы он не обращал на жену внимания; здесь его вины не было. Он имел в виду тот второй смысл, в котором сама она, возможно, была виновата не меньше, чем он. Нет, вина здесь ни при чем. Просто она знала его лучше, чем он когда-либо хотел узнать ее. Дурачились они или ссорились, но ее замечания всегда звенели правдой, а его слова в лучшем случае могли сойти за шутку, а в худшем бывали просто обидными. <…> Он подумал о том, сколько раз мог порадоваться ее правоте вместо того, чтобы извинять, возмущаться, протестовать. Ее сияющая красота все росла, а теперь оказалось, что ее украшало еще и знание. Этого знания, как и многого другого, он тоже предпочитал не замечать»[58]. «Встретив Лестер, женившись на ней, он вовсе не перестал ощущать себя Левиафаном, свободно резвящимся в море споров и смеха, в этих естественных для мужчин водах, но отныне на горизонте он всегда видел, или хотя бы чувствовал, неясную фигуру далекого и близкого одновременно, страшноватого, но в то же время и надежного охранителя – женщину, жену, данную ему свыше и вместе с тем ему не принадлежащую. До сих пор, несмотря на все свое добросердечие, он пренебрегал ею, он поглядывал на нее из своих привычных вод, но никогда не входил в загадочную башенку на вершине маяка»[59].

Очень красиво описание встречи Ричарда с душой Лестер, когда они прошли уже определенный непростой путь духовного роста после ее смерти: «И он добавил, через всю комнату обращаясь к Лестер, ничуть не удивленный, но искренне озабоченный:

– Дорогая, я не заставил тебя ждать слишком долго? Я так виноват.

Лестер увидела его. Вся предыдущая земная жизнь вдруг прихлынула и заполнила доверху ее существо. Бестелесная, она разом вспомнила все телесные радости, которые дарили они друг другу, пока были вместе. Он увидел ее улыбку, и в этой улыбке небеса были откровенны, а она – застенчива. Она сказала – и только он услышал, нет, скорее понял, чем услышал <…>:

– Да я готова ждать тебя хоть миллион лет.

Внутри нее что-то шевельнулось, словно жизнь ускорилась, и она с новой радостью вспомнила, что смертный прилив никогда не достигнет, и даже не приблизится, к вечному дому жизни. Если Ричард или она сейчас уйдут, это не будет иметь никакого значения; полнота счастья уже обещана им; неважно, где и как им придется вкусить его»[60].

По-другому, но тоже красиво, описывает Льюис мысли Марка, изменившегося после пережитых испытаний о Джейн: «Там Джейн, там Деннистон, там, наверно, Димблы. Он увидит Джейн в ее мире. Но это не его мир. Стремясь в избранный круг, он и не знал, что круг этот – рядом. Джейн с теми, с кем и должна быть. Его же примут из милости, потому что она совершила глупость, вышла за него замуж. Он не сердился на них, только стыдился, потому что видел себя таким, каким они его должны видеть – мелким, пошлым <...> Жизнь их просторна. Они – короли, он – валет»[61]. «Когда он впервые увидел ее из своего засушливого мира, она была как весенний дождь; и он ошибся. Он решил, что получит во владение эту красоту. С таким же правом можно сказать, что, покупая поле, с которого ты видел закат, ты купишь и вечернее солнце»[62].

Льюис описывает мысли Марка и Джейн перед их встречей после пережитых испытаний, когда они стали иными, чем были: «Он вел себя так, словно заповедный сад по праву принадлежит ему. Все, что могло стать радостью, стало печалью, ибо он поздно понял. Он увидел изгородь, сорвал розу, нет, хуже, порвал ее грязными руками. Как он посмел? Кто его простит?[63]. Он считал ее холодной, а она была терпеливой. От этой мысли ему стало больно. Теперь он любил Джейн, но поправить ничего не мог»[64]. «Когда она стояла, держась за косяк, новая мысль посетила ее: а вдруг она Марку не нужна. Вдруг он не к ней пришел? Никто не мог бы сказать, что она испытала – обиду или облегчение; но дверь она не открыла. Тут она заметила, что окно распахнуто. В комнате, на стуле, грудой лежала одежда, и рукав рубашки, его рубашки, перегнулся через подоконник. Он же отсыреет... Нет, что за человек! Самое время ей войти»[65].

Возможно, главное отличие «Мерзейшей мощи» – осторожное отношение к мистике, какой бы она ни была. Показателен разговор Рэнсома с одной из его последовательниц о приходящих к нему ангелах, называемых в романах «Космической трилогии» Льюиса эльдилами и Уарсами:

– Никак не пойму, сэр, – сказала Айви. – Ваших я очень боюсь, а Бога нет, хотя Он вроде бы пострашней.

– Он был пострашней, – сказал Рэнсом. – Вы правы, Айви, с ангелами человеку трудно, даже если и ангел добрый, и человек. Апостол об этом пишет. А с Богом теперь иначе, после Вифлеема[66].

Наверное, неудивительно, что эти произведения часто сравнивали. Конец Второй мировой войны – самой кровопролитной в истории человечества, наполненной ужасами и страданиями. И между тем, оба автора создают произведения, в которых показывают, что самое главное зло может совершаться не во время военных действий, оно может быть внешне цивилизованно, привлекательно; его совершение может оправдываться красиво звучащими формулировками, от чего оно становится еще более жутким. Оба автора показывают связь мира, в котором мы живем, с иной реальностью, которую они рисуют, используя те образы, которые подсказывают им их сумма знаний, религиозный и жизненный опыт. Оба ненавязчиво показывают, как от выбора «простых» людей, внешне ничем не примечательных, могут зависеть судьбы всего мира.

[1] Biography of Charles Walter Stansby Williams (1886-1945). [Электронный ресурс.] URL: https://web.archive.org/web/20100105110314/http://www.charleswilliamssociety.org.uk/about.html (дата обращения 10.03.2020).

[2] Чарльз Уильямс. [Электронный ресурс.] URL: http://fantlab.ru/autor5649 (дата обращения 10.03.2020).

[3] Льюис К.С. Собр. соч. в 8 т. Т. 4. М.-СПб., 2003. С. 350.

[4] Трауберг Н. Космическая трилогия // К.С. Льюис. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 4. М.-СПб., 2003. С. 336.

[5] Льюис К.С. Мерзейшая мощь // Собр. соч. в 8 т. Т. 4. М.-СПб., 2003. С. 25.

[6] Льюис К.С. Указ. соч. С. 27.

[7] Льюис К.С. Указ. соч. С. 16.

[8] Льюис К.С. Указ. соч. С. 28.

[9] Льюис К.С. Указ. соч. С. 29-30.

[10] Льюис К.С. Указ. соч. С. 77-78.

[11] Льюис К.С. Указ. соч. С. 31.

[12] Льюис К.С. Указ. соч. С. 140.