1. Мифология разделения
Разделение между Православной и Римско-католической церквями официально имеет почти тысячелетнюю историю, но во многих отношениях оно намного более древнее. Его достаточно часто характеризуют как следствие того или иного неизбежного и нередуцируемого различия — политического (из-за отношения к цезарю, царю, князьям и папам), культурного (греческое или византийское влияние против латинского или франкского), богословского (расходящиеся взгляды на природу и благодать или на первородный грех), доктринального (филиокве, непогрешимость папы и т. д.), ритуального (дрожжевой хлеб и иконы в противоположность опреснокам и скульптурам), экклезиологического (патриархальная пентархия и соборность в отличие от всеобщей папской юрисдикции и монархии), даже «онтологического», если использовать несколько герметичный язык, некогда использовавшийся вселенским патриархом. Надеюсь, что последний случай был последствием неправильного перевода, и я должен отметить, что был бы безутешен, если бы обнаружил, что у нас даже сейчас нет ничего общего.
Поскольку многочисленные различия редко проводились в духе критической отрешенности, не загрязненной примесью убогих обвинений, то обычно было трудно отделить вопросы, имеющие реальное значение, от вопросов, поднятых для целей либо чисто полемических, либо в конечном счете несерьезных. Каждое серьезное взаимодействие между православными и католическими общинами раскрывает глубину существенного согласия, и, тем не менее, оно всегда исчезает после полуночного звона, поскольку каждая сторона с сожалением проявляет упорство в сохранении различий, которые лежат, очевидно, еще глубже. Постоянное чувство присутствия некоего все более конкретного и все же, что любопытно, все более неопределенного существенного различия осеняет всякий диалог, даже благожелательный, который пытается преодолеть пропасть. Это чувство служит постоянным стимулом нашего восторга по поводу тех скудных договоренностей, с которыми мы имеем дело, чтобы наполнить наше продолжающееся разделение почти мистической аурой неизбежности и фаталистически смирить нас с нашими неудачами и неудачей нашей любви.
Однако, по праву, папа Иоанн Павел II в Ut Unum Sint должен был открыть новую эру в экуменических отношениях между православием и римским католицизмом. Конечно, нет ничего удивительного в том, что автор Orientale Lumen — этого гимна любви к восточному христианству — столь ярко выразил желание примирения с Востоком. Я думаю, что ничто не могло подготовить кого-либо к тому необычайному вступлению, которое сделал Иоанн Павел, заявив, что он хочет обсудить с другими христианами (особенно, очевидно, с христианами Востока) папское первенство, которое включает проблему папской церковной юрисдикции. Действительно, это был настолько удивительный жест, что ни Православная, ни Католическая Церковь, похоже, еще не знают, как на него реагировать. И все же, конечно, это касается одной реальной проблемы, которую две церкви должны решать напрямую. Если мы в достаточной мере рефлексивны и свободны от абсурдных предрассудков, большинство из нас признает, что действительно центральный вопрос, к которому мы должны подойти вместе, — это то, как мы должны понимать церковную власть, апостольскую власть и епископскую власть по отношению к престолу Петра и папской привилегии в отношении провозвестия догм. Если бы нам было позволено обсудить это, не беспокоясь о других проблемах, многие из них наверняка разрешились бы сами по себе, так как они явно подчинены этой главной проблеме. Но здесь есть один вопрос, который я хотел бы поднять: будет ли нам когда-нибудь действительно позволено вести этот разговор? Я спрашиваю об этом, потому что существуют самые непримиримые члены наших сообществ и тех, что на Востоке. Они часто кажутся неспособными или не желающими признать какую-либо ясную границу между существенными и случайными различиями, между реальными и воображаемыми трудностями, между очевидными и предполагаемыми богословскими проблемами, а также между незначительными вопросами и теми, которые лежат в основе нашего разделения.
Что касается моего собственного прихода, я должен неохотно сообщить, что есть некоторые православные христиане, которые не смогли точно определить, что значит быть православными, за исключением того, что противоречит римскому католицизму. Среди них есть небольшое, но ощутимое число, которое утратило какое-либо обоснование своего православия, кроме глубокой ненависти, безумного ужаса и энциклопедического невежества в отношении Рима. Для таких, как они, не может быть установлено никаких ограничений на количество обвинений против Рима и не может быть никакого акта раскаяния со стороны Рима, достаточного для отпущения грехов.
Было странно видеть, как Иоанн Павел просил прощения за штурм Константинополя в 1204 г. Но также есть нечто неприемлемое в отказе некоторых восточных полемистов позволить этому эпизоду остаться на уровне нелепости, к которому он и относится. В любом случае, я с нетерпением жду того дня, когда Константинопольский Патриарх жестом безоговорочного христианского покаяния публично покается за жестокое массовое побоище латинских христиан Византии, мужчин, женщин и детей, и продажу тысяч из них в рабство туркам, которое случилось в правление Андроника I Комнина в 1182 году. Честно говоря, на фоне всех этих мерзостей, я думаю, что штурм 1204 года был довольно мягким возмездием.
Теперь, с одной стороны, я говорю о некоем церковном экстремисте, о таком, который не может представить никакой версии католической веры, которая не соответствует во всех деталях практике и предрассудкам его детства. Все наши церкви содержат таких людей. Конечно, почти во всех случаях большая ирония в отношении таких людей — будь это ультрамонтанистские католики или те, кого мы называем «ультраправославными», — заключается в том, что то, что они обычно воспринимают как вечное наследие вселенской веры, является лишь модерной формой Церкви, которая господствовала в те дни, когда их инфантильные умы все еще пребывали в идиллическом упрямстве.
Таким образом, когда некий воинственно-консервативный католический священник утверждает, что безбрачное священство было универсальной практикой ранней Церкви, основанной Христом в его апостолах, и что поэтому даже женатые католические священники восточных обрядов нарушают порядки, исторически проницательным среди нас следует признать, что такое заблуждение возможно только для человека, не имеющего более глубокого понимания священства, чем его нетронутые мальчишеские воспоминания о дядюшкиной гениальности отца О'Рейли, яркий пример его довольного холостячества и спокойной власти, с которой он руководил жизнью приходской церкви св. Анны из Зеленых Мезонинов[1]. И когда этот же священник осмеливается высказывать богословские или экклезиологические взгляды, можно быть почти уверенным, что то, что он принимает за апостольский католицизм, окажется особой разновидностью посттридентского католичества в стиле барокко, которое держится на плаву на экклезиологических и сакраментальных принципах античности, не более древней, чем 1729 год.
Точно так же, когда определенный вид анти-папистского демагога из Православной Церкви утверждает, что Восточная Церковь всегда отвергала действительность таинств «латинских раскольников» или что настоящий церковный раскол восходит к восьмому веку, когда Православная Церковь отстранилась от Римской из-за того, что последняя «отвергла» различие (XIV века) между сущностью и энергиями Бога, исторически грамотный среди нас должен признать, что то, что он считает апостольским православием, фактически основано на экклезиологических и сакраментальных принципах, которые восходят только к 1755 году и к принципам богословского толкования, впервые провозглашенным в 1942 году. А также к толкованию церковной истории, которая начинается с момента истечения срока годности рецептов на лекарства от раскола.
Хотя такие люди являются экстремистами, также верно, что они представляют собой острое проявление хронической патологии. По правде говоря, самым неприятным аспектом нынешнего разделения между Востоком и Западом является изумительная изобретательность, с помощью которой те, кто горячо привержен этому разделению, выдумывают вечные основания и более радикальные причины для него. Наши далекие христианские предки были способны презирать друг друга по самым минимальным вопросам — к примеру, из-за приверженности квасному или пресному евхаристическому хлебу или почитанию не священных элементов, — никогда не думая, что эти различия являются симптомом чего-то более глубокого. Однако в наши дни сложилась грандиозная мифология, касающаяся богословских позиций восточного и западного христианского мира, о том, что богословие каждого из них подчиняется противоречивой логике, и в результате они приходят к выводам, враждебным друг другу. В итоге получается, что сама суть того, во что мы верим, становится более не совместимой. Я не верю, что до середины XX века когда-либо говорилось, что природа разделения является радикальной. Такие заявления можно найти не только в работах бессмысленных пропагандистов, таких как совершенно абсурдный и отвратительный Иоанн Романидис, но и в работах богословов подлинного масштаба, таких как Думитру Станилоаэ, Владимир Лосский и Джон Зизиулас на Востоке или Эрих Пшивара и Ганс Урс фон Бальтазар на Западе. До тех пор пока эти претензии не будут преодолены так, как и должно быть, поскольку все они без исключения совершенно фантастичны, мы не сможем разумно надеяться ни на что иное, кроме тупика.
Теперь, говоря только о моей традиции, я думаю, что могу довольно легко определить, где православное богословие стало жертвой этой мифологии. Восточное православное богословие во многом выиграло от преимущественно русской неопатристической и неопаламитской революции прошлого века, особенно от работ Владимира Лосского. Действительно, после большевистской революции судьба православия стала для многих неопределенной, и поэтому Лосский всецело посвятил себя неопатристическому синтезу, который прояснил бы самую сокровенную сущность православия. Но и проблем, завещанных православной науке «русской революцией» в богословии, много. Цена за эти приобретения была непомерной. Во-первых, это привело к определенному сужению спектра того, что многие восточные богословы готовы рассматривать как легитимно православное. Вследствие чего многие легитимные аспекты традиции, которые не могут быть найдены на «каноническом», проложенным Лосским, пути от патристической эпохи к исихастскому синтезу XIV века и последующих веков, были преданы забвению или оклеветаны. Но самым пагубным последствием православного паломничества «назад к истокам» в XX веке, как ни странно, я думаю, стало усиление антизападной полемики восточного богословия или, по крайней мере, уверенности, с которой она велась. И это не только проблема экуменизма: антизападная страсть Лосского и других иногда приводила к серьезным искажениям восточного богословия. Все это делало разумные интерпретации западного христианского богословия практически неприемлемыми для православных мыслителей. Неопатристические православные исследования обычно шли рука об руку с некоторыми из самых мучительно неточных подходов западных богословов, какие только можно себе представить. Например, вышеупомянутый Иоанн Романидис создал интерпретации мысли Августина и Фомы Аквинского, которые почти чудесным образом лишены даже единственного правильного утверждения. Может показать смешным, когда такие люди говорят только от себя, но трагично, когда вместо этого они влияют на то, как большое количество их собратьев смотрит на других христиан.
В любом случае, я хочу рассмотреть три области, в которых эта мифология метастазировала до беспрецедентных масштабов за последние полвека — богословие, доктрина и экклезиология, — и предложить несколько возможных, хотя и маловероятных, решений трудностей, очевидных для каждого.
2. Богословие
Это самая объемная из трех категорий и к тому же самая мифологизированная. Богословие, поскольку оно не должно обладать жесткой ясностью доктрины и претендовать на власть или доказательную силу помимо стохастического, является питательной почвой для ложных различий. Следовательно, именно здесь те, кто посвятил свою жизнь увековечиванию и апокалиптической мифологизации разделения древних церквей, наиболее неутомимы в своих трудах. Как только одно фантастическое богословское препятствие преодолевается холодной рациональностью историка или безупречной логикой богослова, возникает другое. Как только одна из бесконечно тянущихся лоз богословской мифологии сорвана, из неистощимых корней возникает другая. В христианской спекуляции не существует области, в которой хоть сколько-нибудь изобретательный провокатор не может найти какое-либо существенное различие между Востоком и Западом, глубину которого мы только сейчас начали понимать: Троица, природа и благодать, таинства, человеческая природа, Образ Божий, небеса и ад, освящение, первородный грех, сотериология, иконопись, видение Бога, духовность, даже христология. И любое предположение о том, что, возможно, различия в терминологии (скажем, в разговорах о «сотворенной благодати» и о «божественных энергиях») не обязательно означают непримиримый антагонизм между двумя традициями, быстро теряется в непрекращающемся и проворном переходе разговора от одного непреодолимого затруднения к другому. Я возьму лишь один пример — тринитарное богословие, чтобы проиллюстрировать две вещи: способность ангажированного исследования создавать ложные дилеммы, единственная функция которых состоит в том, чтобы поддерживать и продолжать спор, и способность такого исследования искажать богословскую традицию обеих сторон.
По крайней мере, со времен Владимира Лосского в с православном богословии стало неоспоримым то, что западная теология традиционно предала забвению библейскую истину о том, что единство Троицы происходит из отцовского arche. Вместо этого западное богословие пришло к убеждению, что то, что конституирует Божественное единство — это безличная Божественная сущность до тринитарных отношений. Теодор де Реньон в 1892 году впервые предложил провести различие между западным и восточным стилями тринитарного богословия. Согласно его мысли, тенденция латинского мышления переходит от общей природы к конкретной ипостаси, в соответствии с приоритетом божественного единства. Тогда как греческое богословие переходит от ипостаси к природе, поэтому в нем акцент делается на множественности божественных ипостасей. Это различие было сделано не для того, чтобы предположить догматическое превосходство любой из сторон. Но некоторые богословы XX века ухватились за него, и мы живем в эпоху, когда нам часто говорят, что мы должны выбирать между «греческим» персонализмом и «латинским» эссенциализмом. Предположительно это различие восходит к патристическому периоду (по крайней мере, если верить некоторым чрезвычайно сомнительным интерпретациям Бл. Августина и св. Григория Нисского). Среди моих собратьев-православных прискорбно часта трактовка, что западное богословие в целом ставит некую «безличную» божественную сущность за тринитарными ипостасями и поэтому не рассматривает Отца как «источник божественности», и отношение к этому как к простому факту истории богословия (и тайной логики латинского filioquism). Кажется почти неуместным указывать на то, что это совершенно не соответствует действительности, начиная с патристического периода и заканчивая средневековьем, за некоторыми незначительными исключениями. На самом деле я бы даже сказал, что понимание рождения Сына и исхождения Духа, находимое у Августина, не только совместимо, но и идентично пониманию каппадокийских отцов, включая убеждение Григория и Василия в том, что рождение Сына происходит непосредственно от Отца, в то время как исхождение Духа исходит от Отца только через Сына (de Patre principaliter). Я не хочу долго останавливаться на этом вопросе, но могу заметить, что и Бл. Августин, и св. Григорий Нисский различают рождение и исхождение в Троице с точки зрения порядка причин: то есть оба утверждают, что исхождение Духа отличается от рождения Сына главным образом тем, что первое происходит через Сына. Как пишет св. Григорий (в отрывке, который очень хорошо вписался бы, скажем, в Книгу V Августина «О Троице»): «Исповедуя безразличие естества, не отрицаем разности быть причиною и происходить от причины, понимаем, что этим только и различается одно от другого, именно тем, что, как веруем, одно Лице есть причина; а другое от причины. И в том, что́ от причины, опять представляем себе другую разность; ибо одно прямо от первого, другое от первого же при посредстве того, что от Него прямо, почему и единородность несомненно остается при Сыне, и Духу несомненно также принадлежит бытие от Отца, потому что посредничество Сына и Ему сохраняет единородность, и Духа не удаляет от естественного сближения со Отцем».[2] Этот же аргумент, что и выдвинутый Бл. Августином в «О Троице», и многие православные богословы в последние десятилетия признали его совершенно чуждым восточной традиции.
Опять же, я не хочу слишком углубляться в чисто технические вопросы, но не могу придумать лучшего примера почти полностью воображаемой богословской проблемы, преследуемой со свирепой настойчивостью исключительно потому, что она служит для преувеличения и ожесточения или, скорее, для рационализации разделения между христианским Востоком и Западоми и искажает обе традиции. Со времен Лосского различные православные богословы применяли преувеличенный «фотианизм» и в своей атаке на «филиоквизм». Они утверждали, что, хотя в рамках экономии спасения Дух посылается Христом апостолам, тринитарные отношения, как они раскрываются в экономике спасения, отличаются от вечных отношений имманентной Троицы. Это утверждение богословски катастрофично и фактически подрывает всю восточную патристическую традицию тринитарной догматики. Если бы оно было обоснованным, не было бы абсолютно никаких оснований для тринитарного богословия. Аргументы, с помощью которых каппадокийцы защищали подлинное богословие тринитаризма против арийской и евномианской мысли — в таких работах, как «О Святом Духе» св. Василия и «О Святом Духе против македониан» св. Григория — полностью бы провалились. Православие не имело бы никакого основания.
В любом случае, как я уже сказал, это только один пример из многих. В целом, богословие как таковое не должно создавать препятствий для общения между Востоком и Западом. Какие бы различия ни существовали между двумя традициями, ни одно из них не имеет сколько-нибудь значимой величины; даже если бы они были значимы, то все равно представляли бы собой только различия между богословскими позициями, а не между догматами. И все же именно в сфере богословия возникает наибольшее количество препятствий для разумного и благожелательного диалога. Поскольку там, где остается желание рационализировать и углубить разделение между церквями, чистая умозрительная пластичность богословских размышлений и языка позволяет бесконечно умножать все более новые «древние» различия. Что касается того, как исправить эту ситуацию, я могу предложить лишь банальную рекомендацию о лучшем образовании. Возможно, мы могли бы найти способ побудить молодых православных богословов читать Августина и Аквината, а не глупые трактовки их произведений, написанные диспепсическими греками, или убедить молодых католических богословов погрузиться в византийскую схоластику и восточную экклезиологию, мы могли бы призвать всех заинтересованных людей изучать историю церкви во всей ее двусмысленности. Но что бы мы ни делали, мы слишком долго позволяли необразованности и исторической лжи влиять и даже диктовать условия отношений между православием и Римом.
[1] «Аня из Зеленых Мезонинов» — самый известный роман канадской детской писательницы Люси Мод Монтгомери.
[2] Св. Григорий Нисский. К Авлавию о том, что не «три Бога».
Перевод Олега Давыдова
Источник: David Bentley Hart, "The Myth of Schism," Ecumenism Today: The Universal Church in the 21st Century.
Edited by Francesca Aran Murphy, Christopher Asprey (Ashgate, 2008)