Литературные произведения в жанре утопии создавались писателями разных эпох. В своих произведениях они часто описывали идеальный в своем представлении мир – без каких-либо социальных или политических проблем. Таким образом авторы хотели указать на проблемы общества и предложить пути их решения. У христианства же всегда был свой путь противостояния злу и несправедливости в мире – любовь к ближнему и стремление жить по заповедям Божиим. Автор статьи рассуждает о невозможности построения людьми идеального государства и о том, что таинства Церкви объединяют людей куда лучше, чем политические режимы.

В советское время было принято говорить об авторах социальных утопий (имея в виду в первую очередь Томаса Мора и Томмазо Кампанеллу) как о тех, кто предлагал модель идеального государства. И. Семибратова пишет: «Мечты о совершенном устройстве общества пронизывают творчество многих великих писателей Средневековья, Возрождения и последующих эпох. <…> На развитие общественной мысли всегда влияла общественно-историческая обстановка. <…> Сложный, противоречивый характер эпохи отразился в творении английского гуманиста, государственного деятеля и писателя Томаса Мора (1478-1535) − его знаменитом сочинении “Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии” (1516). Немалый вклад в развитие жанра литературной социальной утопии внес итальянский философ Джованни Доминико Кампанелла (1568-1639), принявший в монашестве имя Томмазо. Написанная им в 1602 и опубликованная в 1623 году книга “Город Солнца, или Идеальная Республика”, по словам академика Волгина, "как источник распространения коммунистических представлений <…> должна быть поставлена рядом с “Утопией” Томаса Мора"»[1].

Чем же так прекрасна эта средневековая Утопия?

В ней «…посередине каждой части города имеется рынок со всякими постройками. Туда, в определенные дома, свозятся предметы производства каждого семейства, и отдельные виды их распределяются в розницу по складам. В них каждый отец семейства просит того, что нужно ему и его близким, и без денег, совершенно безо всякой уплаты, уносит все, что ни попросит»[2].

При этом в идеальной Утопии Томаса Мора существует рабство: «Ни одна семья не имеет в своем составе менее сорока человек – мужчин и женщин, кроме двух приписных рабов»[3]. Рабами становятся в том числе в качестве наказания за преступления. Существует всеобщая трудовая повинность: «У всех мужчин и женщин есть одно общее занятие – земледелие, от которого никто не избавлен. Ему учатся все с детства, отчасти в школе путем усвоения теории, отчасти же на ближайших к городу полях, куда детей выводят как бы для игры, между тем как там они не только смотрят, но под предлогом физического упражнения также работают»[4]. Впрочем, время обязательных работ ограничивается 6 часами в сутки.

У них практикуется эвтаназия: «Если болезнь не поддается врачеванию, но доставляет постоянные муки и терзания, то священники и власти обращаются к страдальцу с такими уговорами: он не может справиться ни с какими заданиями жизни, неприятен для других, в тягость себе самому и, так сказать, переживает уже свою смерть; поэтому надо решиться не затягивать далее своей пагубы и бедствия, а согласиться умереть <…> Те, кто даст себя убедить в этом, кончают жизнь добровольно или голодовкой, или усыпленные»[5].

В Утопии распространено язычество: «Религии утопийцев отличаются своим разнообразием не только на территории всего острова, но и в каждом городе. Одни почитают как бога Солнце, другие – Луну, третьи – одну из планет»[6]. При этом жители Утопии положительно восприняли обращенную к ним проповедь христианства. В целом можно отметить, что для своего времени Томас Мор нарисовал картину достаточно гуманистического общественного устройства.

Обратимся теперь к тексту, по мнению И. Семибратовой, «удивительно светлой, мажорной книги, прославляющей Город Солнца»[7]. «Идеальная Республика» в представлении Т. Кампанеллы – своего рода теократия: «Верховный правитель у них – священник, именуемый на их языке “Солнце”, на нашем же мы назвали бы его Метафизиком. Он является главою всех и в светском и в духовном, и по всем вопросам и спорам он выносит окончательное решение»[8]. В этом «идеальном государстве» существует селекция людей как нечто само собой разумеющееся и достойное подражания: «Ведению правителя Любви подлежит, во-первых, деторождение и наблюдение за тем, чтобы сочетание мужчин и женщин давало наилучшее потомство. И они издеваются над тем, что мы, заботясь усердно об улучшении пород собак и лошадей, пренебрегаем в то же время породой человеческой»[9].

Помимо того что общим является имущество, общими являются также и жены и дети: «И хотя общность жен и не установлена среди остального населения, живущего в их области, у них самих она принята на основании, что у них все общее»[10]. «Они утверждают, что собственность образуется у нас и поддерживается тем, что мы имеем каждый свое отдельное жилище и собственных жен и детей. Отсюда возникает себялюбие»[11].

За тем, чтобы человек не смог ни к чему привязаться, методично следят: «Дома, спальни, кровати и все прочее необходимое – у них общее. Но через шесть месяцев начальники назначают, кому в каком круге спать и кому в первой спальне, кому во второй: каждая из них обозначается буквой на притолоке»[12].

Интимная сфера жизни жителей «идеального государства» регулируется самым унизительным образом; при этом вызывает большие сомнения, насколько некоторые из аспектов такого регулирования способствуют появлению здорового потомства: «Ни одна женщина не может вступать в сношение с мужчиной до девятнадцатилетнего возраста; а мужчины не назначаются к производству потомства раньше двадцати одного года или даже позже, если они имеют слабое телосложение. Правда, иным дозволяется и до достижения этого возраста сочетаться с женщинами, но только или с бесплодными, или с беременными»[13]. «Ежели какая-нибудь женщина не понесет от одного мужчины, ее сочетают с другим; если же и тут она окажется неплодною, то переходит в общее пользование»[14].

Дети считаются государственной собственностью: «Производство потомства имеет в виду интересы государства, а интересы частных лиц – лишь постольку, поскольку они являются частями государства; и так как частные лица по большей части и дурно производят потомство, и дурно его воспитывают, на гибель государства, то священная обязанность наблюдения за этим, как за первой основой государственного благосостояния, вверяется заботам должностных лиц, и ручаться за надежность этого может только община, а не частные лица»[15].

Общество милитаризированное как в отношении мужчин, так и женщин: «Мужчины и женщины у них носят почти одинаковую одежду, приспособленную к военному делу, только плащ у женщин ниже колен, а у мужчин доходит только до колен. И все они обучаются всяким наукам совместно»[16] .

Даже самые тяжелые болезни не освобождают от трудовой повинности: «Никакой телесный недостаток не принуждает к праздности, за исключением преклонного возраста, когда, впрочем, привлекаются они к совещаниям: хромые несут сторожевую службу, так как обладают зрением; слепые чешут руками шерсть, щиплют пух для тюфяков и подушек; те, кто лишен и глаз, и рук, служат государству своих слухом, голосом и т. д. Наконец, ежели кто-нибудь владеет всего одним каким-либо членом, то он работает с помощью его в деревне, получает хорошее содержание и служит государству соглядатаем, донося обо всем, что слышит»[17].

Существует нетерпимость к отличным от общепринятых взглядов: «Они беспощадно преследуют врагов государства и религии, как недостойных почитаться за людей»[18]. Преступников отдают на расправу толпе: «Смертная казнь исполняется только руками народа, который убивает или побивает осужденного камнями, и первые удары наносят обвинитель и свидетели. Палачей и ликторов у них нет, дабы не осквернить государство»[19].

Может быть, для Томазо Кампанеллы, который провел 27 лет в разных тюрьмах Неаполя за подготовку восстания в Калабрии (Южной Италии) против испанского владычества, придуманное им государство и казалось идеальным, однако вызывает сомнение, что многие из тех, кто впоследствии восторгался на словах его трудом, реально захотели бы жить в такой «Идеальной Республике» в качестве простого ее жителя.

В целом можно говорить о том, что социальные утопии Т. Мора и Т. Кампанеллы наглядно показывают принципиальную невозможность создания земного идеального государства; даже существующее лишь в фантазии, оно будет нести на себе отражение всех несовершенств народа, который его населяет, являться инструментом для подавления свободы личности, даже при том что декларироваться может совершенно обратное. Мы видим, что даже мыслители, пытавшиеся нарисовать идеальный образ государства, в итоге создавали своего рода дегуманистическую антиутопию.

Более реалистично оценивали государство марксисты. Фридрих Энгельс писал: «Недоставало учреждения, которое увековечило бы не только начинающееся разделение общества на классы, но и право имущего класса на эксплуатацию неимущего и господство первого над последним. И такое учреждение появилось. Было изобретено государство»[20]; «В действительности же государство есть не что иное, как машина для подавления одного класса другим, и в демократической республике ничуть не меньше, чем в монархии»[21]. Как писал В.И. Ленин, «…государство – это есть машина для поддержания господства одного класса над другим»[22].

Некоторые средневековые философы придавали государству религиозное значение. Еще в XVII веке Томас Гоббс писал в «Левиафане» о государстве как о рукотворном «смертном боге», который не создает, но сам создается «искусством» человека, объединяемого в нем с другими людьми в единое целое, но не во Христе, а в земном суверене[23], прообразе Антихриста.

Уже во введении философ пишет, что искусством человека создан «тот великий Левиафан, который называется Республикой, или государством <...>, и который является лишь искусственным человеком, хотя и более крупным по размерам и более сильным, чем естественный человек, для охраны и защиты которого он был создан»[24]. Далее он описывает функции членов этого тела: верховная власть – это искусственная душа, должностные лица – искусственные суставы, награда и наказание – это нервы и т. д.[25]. А если провести аналогию с приведенной выше цитатой из послания святого апостола Павла к Фессалоникийцам, то можно привести следующие слова Гоббса из введения к его работе: «Договоры и соглашения, при помощи которых были первоначально созданы, сложены и объединены части политического тела, похожи на <...> “сотворим человека”, которое было произнесено Богом при акте творения»[26].

Апостол Павел в послании к Коринфянам писал о Церкви, что «как тело одно, но имеет многие члены, так и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело: так и Христос. Ибо все мы одним духом крестились в одно тело» (1 Кор. 12:12-13). А перед этим он описывает функции членов этого тела: «Каждому дается проявление Духа на пользу: одному дается слово мудрости; другому слово знания тем же Духом; иному дары исцелений, тем же Духом; иному чудотворения, иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки, иному истолкование языков. Все же сие производит один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как Ему угодно» (1 Кор. 12:7-11). И в послании к Ефесянам он формулирует отношение Церкви к Христу – она «есть Тело Его, полнота наполняющего все во всем» (Еф. 1:23). Поэтому вполне можно сделать вывод, что Гоббс сознательно писал о создании искусственного всечеловеческого тела как своего рода антицеркви.

Характерно, что церковным таинствам философ уделяет внимание в той части «Левиафана», которая называется «О царстве тьмы». О Евхаристии же, которой строится Церковь как Тело Христово, он писал: «В своем указанном выше ежедневном акте священники делают то же самое, превращая святые слова в известный вид колдовства, которое не создает ничего нового для внешних чувств, и тем не менее они нагло настаивают на том, будто произнесенные ими слова обратили хлеб в человека, мало того – в Бога, и требуют, чтобы люди поклонялись этому хлебу, как если бы он был самим Христом, объединяющим в своем лице Бога и человека, что является вульгарным идолопоклонством»[27].

В свое время в Советском Союзе были большие кампании по «разоблачению» таинства причащения. Имеющие ученые степени атеисты проводили анализ того, что представляет из себя вещество, которое верующие принимают в этом таинстве, и на основании этих опытов заявляли, что это не Тело и Кровь Христовы, а вино с водой и хлеб, то есть «церковники верующих обманывали». Здесь налицо полное непонимание таинства Евхаристии (причащения), установленного Господом Иисусом Христом, попытки увидеть в нем какой-то магический акт. А в этом таинстве осуществляется соединение христиан в Церковь, называемую Телом Христовым, единение причащающихся со Христом. И частицы Хлеба и Вина таинства становятся человеческими телом и кровью – в тех христианах, которые причастились, а те, в свою очередь, становятся членами Тела Христова. Бог во Христе соединился с материей, поэтому для установленного Им таинства Христос использовал ту материю, которая необходима человеку, чтобы жить, – не пить и не есть человек не может. Он соединяется таинственным образом с Хлебом и Вином Литургии, соединяя затем причастников в Единую Церковь.

Справедливо отмечал один из известных церковных публицистов: «Христиане древности остро переживали человеческую смертность. Они открыли целостность человека. “Человеком в самом истинном смысле называется не душа без тела и не тело без души, но то, что составилось в один прекрасный образ из соединения души и тела”, – писал на исходе III века св. Мефодий Олимпский, отрицая спиритуалистическую идею, согласно которой лишь душа человека достойна бессмертия. А значит, и душу и тело надо было пропитать Вечностью – “доколе есть время” (Гал. 6:10). Тело вместе с душой получит награду или наказание, и радость о спасении должна быть дарована не только незримой душе, но и телу. Христианство проще и естественнее, чем иногда кажется. Что обновляет тело? – Пища. Что объединяет многие тела в их обновлении? – Совместная трапеза. Христос мог бы избрать любой способ для Своего главного таинства. Он избрал посвящение через трапезу»[28]. «Таинством единства» называет Евхаристию протопресвитер Александр Шмеман и, раскрывая это определение, сетует: «А это значит – таинством Церкви, которую св. Игнатий Антиохийский определяет как единство веры и любви. “Нас же всех от единого Хлеба и Чаши причащающихся, соедини друг ко другу во единого Духа причастие”, – именно это понимание и восприятие Евхаристии предельно ослаблено в современном церковном сознании»[29].

Свое ощущение богослужения как средоточия всей жизни отец Александр хорошо передал в речи перед защитой диссертации на соискание ученой степени доктора богословия: «Для русского эмигрантского мальчика, много лет назад с одинаковым усердием бегавшего во французский лицей и в православную церковь и на всю жизнь плененного этим таинственно-прекрасным миром богослужения, разлад и разнобой этих двух жизней – литургической и реальной – был не предметом отвлеченных спекуляций, а самой что ни на есть живой действительностью, ежедневным, привычным опытом. С годами стало ясно, что опыт этот не единичный, а многовековой. Богословие, наконец, указало путь к разрешению вопроса – не “вперед” в смысле модернизации и не “назад” в смысле реставрации, а в вечный и надвременный замысел богослужения, в искание в нем самом заложенного ответа. Истинный замысел богослужения состоит не в символическом, а в реальном исполнении Церкви: новой жизни, дарованной во Христе, и что это вечное преложение самой Церкви в Тело Христово, ее восхождение – во Христе и со Христом – в эсхатологическую полноту Царства и есть источник всякого христианского делания в мире сем, возможности “поступать как Он”… Не система прекрасных символов, а возможность – в мир низводить тот поядающий и преображающий огонь, о котором Господь томился – пока он разгорится…»[30].

И в других своих работах протопресвитер Александр Шмеман подчеркивает необходимость возрождения, пишет, что «пора нам вернуться к источникам истинной христианской духовности, дать истинную оценку духовной путанице наших дней и многочисленным псевдодуховным рецептам, предлагаемым как способ ее преодоления. Ибо так же, как учение и богослужение, духовность не есть отдельная и замкнутая сфера, овладения техникой которой достаточно для того, чтобы преуспеть в ней. В конечном счете именно эта новая жизнь, исходящая от Церкви и поэтому имеющая свой источник и критерий там же, где их находит сама Церковь, – в смерти ветхого человека во Христе, в обретении во Христе новой жизни, в даре Святого Духа, – делает нас “царями, священниками и пророками”, причастниками сокрытой, однако реальной жизни “восьмого дня”, невечернего дня Царства»[31].

И именно во время Божественной Литургии верующему сердцу православного христианина не умозрительно, а опытно открывается все значение догмата о единстве Церкви Христовой. Митрополит Антоний (Блум) писал: «Она раскрывает перед нами тайну Церкви за пределы человечества, показывает нам, что Церковь в конечном итоге – космическое явление, которое охватывает собой и Бога, и человека, и все вещество, и что все мы содержимся силой благодати Божией, взаимно действуя друг на друга»[32].

Гоббс априори отвергал возможность чудес в свое время, не отрицая при этом, что они могли быть раньше. Он объявил себя способным к мудрому и научному толкованию Библии, о которой сам пишет, что в ней «нет ничего, что противоречило бы разуму. А если имеется видимость такого противоречия, то виной этому или наше неумение толковать Слово Божие, или наше ошибочное рассуждение»[33].

Не допуская возможности наличия подобного неумения или ошибочности у себя самого, он смело делает выводы о сущности религии и сводит ее важнейшее значение к тому, что она своего рода инструмент для управления людьми. При этом в таком качестве используют семена веры в душе человека, по мнению Гоббса, как язычники, так и представители монотеизма: «Одни – это те, кто выращивал и приводил в порядок эти семена, согласно своему собственному измышлению. Другие же – те, кто делал это, согласно приказанию и наставлению Бога. Но оба рода людей делали это с намерением превратить доверяющих им в наиболее приспособленных к повиновению, к подчинению законам, к миру, к милосердию и гражданскому общежитию. Религия первого вида есть, таким образом, часть человеческой политики, указывающей подданным те обязанности, исполнять которые требуют от них земные цари. Религия же второго рода есть божественная политика и содержит правила для тех, кто объявил себя подданным Царства Божиего. К первому роду относятся все языческие основатели государств и законодатели. Ко второму – Авраам, Моисей и наш Божественный Спаситель, внушившие нам законы Царства Божиего»[34].

И здесь мыслитель переходит к характерной для мессианского протестантизма (в современном мире в первую очередь американского) идее договора между Богом и людьми, подобно тому как государство – следствие договора людей между собой: «Там, где сам Бог основал религию посредством сверхъестественного Откровения, Он также установил особое Царство для Себя и дал законы, определяющие поведение людей не только по отношению к Нему Самому, но также и по отношению друг к другу; и так как в этом Царстве Божьем политика и гражданские законы являются частью религии, то здесь нет различия между светской и духовной властью. Бог, правда, является царем всей земли, однако при этом Он может быть и царем особого избранного народа. В этом не больше противоречия, чем в том, что человек, имеющий общее командование над всей армией, одновременно может иметь собственный полк или роту. Царем всей земли Бог является в силу Своего могущества, но царем избранного народа Он является в силу договора»[35].

Гоббс выводит и еще одно положение из своих рассуждений: «Кроме естественных законов и законов церкви, являющихся частью гражданского закона (так как церковь, имеющая право издавать законы, есть государство), нет других Божественных законов»[36]. Мыслитель ставит государство над религией. И он в своем «Левиафане» дает определение Церкви, которое вполне можно рассматривать как определение антицеркви: «В соответствии с этим смыслом я определяю церковь как общество людей, исповедующих христианскую религию и объединенных в лице одного суверена, по приказанию которого они обязаны собираться и без разрешения которого они собираться не должны»[37]. Впрочем, такая антицерковь, по Гоббсу, не носит глобального характера: «Нет на земле такой универсальной церкви, которой все христиане должны были бы повиноваться, так как нет такой власти на земле, по отношению к которой все другие государства были подданными»[38]. Развивая эту мысль единства верующих и Церкви не во Христе, мы можем сделать логический вывод о том, что эта антицерковь имеет возможность стать глобальной после создания всемирного государства и воцарения Антихриста. Такая церковь, по логике Гоббса, – более церковь, чем Церковь Христова, о которой (имея в виду, впрочем, католичество, как уже отмечалось) он пишет в разделе «Левиафана», названном «О царстве тьмы». Церковные таинства для него не более чем колдовство; по его словам, «от этого колдовства не свободны также и другие церемонии, как, например, венчание, соборование, посещение больных, освящение церквей и кладбищ и т. п., поскольку и при этих церемониях имеется употребление заколдованной воды и елея, злоупотребление крестом и святыми словами»[39].

Наиболее забавно в труде, претендующего на научность, выглядит полемическое сравнение римской иерархии с царством фей: «С тех пор как римский епископ был признан в качестве преемника апостола Петра всемирным епископом, вся духовная иерархия, или царство тьмы, не без основания может быть сравнима с царством фей, т. е. со сказками бабушек в Англии относительно привидений и духов и тех фокусов, которые они выкидывают ночью. <...> Церковники – духовные люди и духовные отцы. Феи – духи и привидения, пребывают в темных, уединенных местах и среди гробов. Церковники ходят во тьме учения и пребывают в монастырях, церквах и на кладбищах. Церковники имеют свои кафедральные соборы, и в каком бы городе эти соборы ни были воздвигнуты, они с помощью святой воды и определенного колдовства, называемого заклинанием духов, обладают способностью превращать эти города в столицы, т. е. в седалища империи. Феи также имеют свои заколдованные замки и определенных гигантских духов, которые господствуют над всей округой. Феи неуловимы и не могут быть привлечены к ответственности за причиненный ими вред. Точно так же и церковники ускользают из рук гражданской юстиции. <...> Феи не выходят замуж, но иногда среди них имеются incubi, вступающие в половую связь с людьми. Священники также не женятся. Церковники снимают пенку со страны в виде даров невежественных людей, благоговеющих перед ними, и в виде десятины. Точно так же рассказывается в сказках о феях, которые входят в молочные и угощаются пенкой, снимаемой ими с молока. <...> К этим и подобным чертам сходства между папством и царством фей можно еще прибавить, что, подобно тому как феи имеют бытие лишь в фантазиях невежественных людей, позаимствованных из преданий старых бабок или древних поэтов, духовная власть папы (вне пределов его собственных владений) существует лишь в боязни одураченных людей быть отлученными от церкви, ибо они наслушались рассказов о ложных чудесах, ложных традициях и лжетолкованиях Писания»[40].

Политическое значение труда Гоббса видно в следующем предложении: «Нетрудно поэтому было Генриху VIII, а также королеве Елизавете совершить в свою очередь заклинание бесов и изгнать церковников»[41]. До настоящего времени книга Гоббса пользуется интересом философов, политологов, юристов.

Попытка создания всемирного государства, о главе и судьбе которого красноречиво повествует последняя книга Библии, многократно предпринималась в человеческой истории.

Возможно ли в принципе создание идеального государства в условиях падшего мира? В «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» говорится: «"Сей мир" отчасти повинуется Богу, отчасти же и главным образом автономизирует себя от собственного Творца и Господа. В той степени, в какой мир не подчиняется Богу, он подчиняется “отцу лжи” сатане и “во зле лежит” (Ин. 8:44, Ин. 5:19). Церковь же – “тело Христово” (1 Кор. 12:27), “столп и утверждение Истины” (1 Тим. 3:15) – в своей таинственной сущности не может иметь в себе никакого зла, ни тени тьмы. Поскольку государство есть часть “мира сего”, оно не имеет части в Царстве Божием, ибо там, где Христос “всё и во всем” (Кол. 3:11), нет места принуждению, нет места противопоставлению человеческого и Божия, а, следовательно, нет там и государства»[42].

Поэтому можно согласиться с мыслью иеромонаха Михаила (Чепеля) о том, что «исходя из этой логики, Христианская Церковь никогда не может быть религией государственной, в смысле исполнения ею государственных функций, зато любые языческие религии вполне могут быть таковыми. История стран, где христианство было или является “государственной религией”, это подтверждает. Попытки единения Церкви и государства практически всегда заканчивались трагично. В истории Русской Церкви мы видим тому много примеров, как в Расколе XVII века, так и в Синодальный период и в другие исторические эпохи»[43].