Богослужение во все времена выражает веру, сознание и жизнь Церкви в их наличном состоянии. В этом смысле lex orandi есть не только lex credendi, но и, что, может быть, еще более важно, lex vivendi. Кто как молится, тот так и живет, и наоборот – молитва влияет на жизнь и меняет ее.
Вот картинка из жизни. Недавно автору этих строк довелось побывать на Литургии в древнейшем византийском храме Северного Причерноморья – церкви Иоанна Предтечи в Керчи (VIII-IX вв.). Хор поет «оперу», причем фальшиво. Бесконечные ектеньи и возгласы. Возникает ощущение какой-то занудности: главные моменты службы (освящение Даров, молитвы Евхаристического канона) не видны и не слышны, а второстепенные затянуты (для того чтобы дать возможность священнику прочесть тайные молитвы, хор поет медленно). Нет теплого ощущения единства с молящимися, включенности в общий процесс. Участники службы разобщены: священник молится отдельно, в алтаре, он закрыт от народа иконостасом; хор в это время упражняется в вокальном мастерстве; а прихожане молятся в большей мере своей личной молитвой. Если вошел в храм с молитвой, с благоговением, то выходишь после такой службы с усталостью и разочарованием. И так по всей России...
Конечно, есть люди, живущие глубокой молитвенной жизнью, стяжавшие страх Божий и благоговение к святыне в любом ее виде; они как бы «нырнули» в глубину своего сердца и там предстоят Богу, и не мешает им внешняя оболочка службы. Но таких среди нас меньшинство. Большинство – люди церковные или тянущиеся к Церкви, честные, старательные или не очень, прихожане или «захожане», которые, в соответствии с индивидуальным лимитом терпения, молятся «ногами» и все равно получают от Бога что-то: чувство легкости и прощения, теплоты – одним словом, благодать. Но если, к примеру, хор поет не собранно, не молитвенно, а «профессионально», если то и дело ходят старушки с подносами для пожертвований, если соседи толкают и в храме давка, если, наконец, ты сам еще плохо разбираешься в обрядах и церковно-славянском языке, то молиться приходится вопреки, а не благодаря происходящему.
И вот, вместо того чтобы вдохновиться и зажечься верой и молитвой всей Церкви, собранной в данном конкретном храме, человеку приходится прилагать немалые усилия, чтобы удержать ту малую молитву, которую он имеет. А потом мы удивляемся, что в Церкви не хватает общинности. Где же родиться общине, когда на самом деле мы не молимся вместе, и человек уходит из храма таким же молитвенником-одиночкой, каким туда и пришел? Если мы не причащаемся вместе, но каждый живет согласно своему собственному ритму причащения, ставя его в зависимость от того, прочитал ли он все каноны, исповедался ли, постился ли в течение того срока, который считает правильным?
Из-за всего этого возникает ощущение обезличенности нашего богослужения, в котором ты не участник, а зритель. В самом деле, есть ты в храме, нет тебя – от этого никому ни тепло ни холодно, и главное, от этого ничего не изменится. Служба будет все так же идти. Вот если священник вдруг не придет в храм – это да, катастрофа: службы не будет. Вот и говорят у нас: «Служит отец такой-то», даже не подозревая, что с богословской точки зрения это нонсенс: не может отслужить Литургию (в переводе с греческого – «общее дело») один человек. Не может один человек совершить Евхаристию, ибо она – кульминация и выявление того единства, которое и является сутью Церкви как Тела Христова. Единства, которое больше встречается в богословских книгах и в посланиях апостола Павла, чем в реальной жизни. Так lex orandi все больше отдаляется от lex vivendi.
Хочу сразу оговориться, что я здесь не говорю о мистической, духовной стороне происходящего. Бог Своей благодатью несомненно присутствует на каждой службе, и духовно каждая Евхаристия все равно объединяет всю Церковь во всех концах земли. Но что мы со своей стороны можем сделать, чтобы выявить это единство, сделать его действенным для себя и других, напитаться им?
Разумеется, такое единство не строится сверху, оно не может быть плодом только организационных (тем более авторитарных) усилий, разнообразной внешней деятельности по созданию групп, общин, «общений» и служений, миссионерских проектов и паломнических поездок. Это все хорошо и правильно, когда вырастает изнутри, органично и прежде всего – из совместной молитвы, по слову Господа: «Где двое или трое собраны во Имя Мое – там Я посреди них». Интересно, что Христос не сказал: «Где собраны две или три сотни прихожан во Имя Мое», Ему нужно не количество, а – «двое или трое». Это предполагает личные и близкие отношения между собравшимися. Как сделать наше богослужение выражением живых и личных отношений с Богом и с братьями и сестрами? Как сделать так, чтобы, участвуя в нем, действительно ощущать: я – часть Тела Христова, мы собраны вокруг Христа и «пребываем в Его любви»?
Размышляя над какой-либо современной церковной проблемой, христианину свойственно обращаться к самому началу Церкви, к апостольскому веку. Пятидесятница, словно Большой взрыв, послуживший отправной точкой развития христианской вселенной, содержит в себе зерна всех последующих тенденций[1]. Оттуда наши корни, они, даже и прочно забытые, хранятся в «генетической памяти» Церкви – в ее Предании. Думается, что апостольский век, с одной стороны, и святые, близкие к нам по времени, – с другой[2] в первую очередь являются для нас тем компасом, по которому мы сверяемся на трудном пути к Царству Небесному, критерием, по которому проверяем «качество» нашей личной веры, любви и молитвы и, наконец, источником «различения духов» в сложной реальности сегодняшнего церковного бытия. Тем более что во многом это бытие напоминает жизнь ранней Церкви: мы снова оказались, по сути, в языческом мире, где христианская вера для все большего количества людей является личным выбором, а не полученным от родителей наследием[3].
Первая Евхаристия была отслужена в тесном кругу людей, каждый из которых был для другого братом не в богословском, а в самом реальном, конкретном значении этого слова. Это были ближайшие ученики Христа. Они хорошо знали и недостатки, и слабости друг друга, но также и силу благодати, которая «в немощи». И устроив перед Своими страданиями и смертью прощальный ужин, Господь им завещал в преломлении Хлеба, в Чаше вина – Самого Себя. Он сказал: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою». А любовь – это всегда личные отношения. Впоследствии, когда христиане служили на гробах мучеников в катакомбах и каждый участник Евхаристии мог стать следующим мучеником (и тем самым – «антиминсом» для совершения таинства), быть может, не у каждого с каждым были личные отношения, но каждый знал: перед ним – брат во Христе, самый близкий на земле. Потому что другие могут предать, донести; а он – жив и умрет как одно Тело с тобой.
С легализацией христианства началось размывание этого Тела людьми, которые готовы были стоять за свою веру только до смерти, исключительно. Градус веры и молитвы резко снизился, и к тому же из маленьких поместных общин Церковь превратилась в толпу людей, принимавших крещение по самым разным мотивам. Это было началом большой проблемы, стоящей перед христианством всякий раз, когда оно не гонимо. И наоборот, там, где оно снова гонимо, Церковь опять сворачивается до уровня маленьких, но крепких общин, в которые возвращается огонь Пятидесятницы.
Мы не можем искусственно воспроизводить эти условия, когда они не даны, но можем учиться у тех, кому они были даны, чтобы в наших, быть может, совсем других обстоятельствах воспринять ту весть, которую они хотят нам передать. Тайные богослужения новомучеников и исповедников российских были лишены пышности прошлого, синодального периода, они были гораздо более личными и интимными. Хотя бы потому, что совершались в какой-нибудь тесной комнатушке с занавешенными окнами, со строгой конспирацией, когда каждый готов был отвечать головой за благополучие всех, зная, что если его арестуют, он и под пытками должен изо всех сил держаться, чтобы никого не оговорить. Какого степени напряжения и горения достигала их молитва – нам сейчас и не представить. Следствием этого было то, что богослужение поневоле переживалось как нечто очень творческое. Чашей могла быть миниатюрная рюмка, вместо вина – ягодный сок, престолом служил иногда рабочий стол в комнате, а иногда и пень в лесу. Прот. Глеб Каледа служил так на своей квартире вплоть до начала 90-х и когда вышел на открытое служение в храме, не мог расстаться с любимым хирургическим скальпелем, который служил ему копием.
А еще он мог Великим постом в будний день выйти на клирос и сказать певчим: «Почему же вы не спели…(дальше следовало название какого-нибудь песнопения, которое по уставу в это время не положено петь), я так хотел послушать». Отец Глеб, благоговейный и строгий в отношении всего, что касается богослужения и храма, делал так не потому что не уважал устав, а потому что, даже не рассуждая на эту тему, относился к нему творчески. Вот требовала его душа в этот день спеть неположенное – он и следовал зову сердца, которое знало Бога. Архим. Серафим (Батюков), катакомбный священник из «непоминающих», говоривший, что ни много ни мало «вне устава когти дьявола», сам мог вдруг остановиться прямо во время службы и начать со слезами молиться за кого-то из духовных чад, нужду которого он в тот момент, видимо, прозревал.
Нужно ли нам просто забыть этот опыт мучеников и исповедников как эпизод минувшей эпохи гонений – или каким-то образом использовать? Дерзать ли подражать им или, смиренно признав, что такое не для нас, удовлетворяться простым исполнением уставных (или неуставных) указаний? Вообще, противостоят ли верность Церкви и ее литургическому наследию, с одной стороны, и творческое горение, молитвенная свобода – с другой?
Св. праведный Иоанн Кронштадтский был очень верным Церкви – и очень свободным. Его служение Литургии было непохоже больше ни на чье. Он даже составлял собственные молитвы и читал их во время Литургии – в то время как принятая в нашей Церкви со времени Петра Могилы традиция предписывает читать только по служебнику (даже не наизусть, чтобы, не дай Бог, в чем не ошибиться). То же самое делал приснопамятный архим. Софроний (Сахаров). Рижский прот. Иоанн Журавский так жаждал приобщить всех к чуду Евхаристии, что широко открывал Царские врата и затворял их только после окончания службы. За это он, уже 90-летний старец, был отправлен за штат и вскоре умер. Архимандрит Таврион (Батозский) перед Евхаристическим каноном каждый раз надевал пасхальное облачение, пел вместе со всем народом и призывал к причащению за каждой Литургией, даже если она служилась ежедневно.
Разумеется, в ранней Церкви молитвенная свобода, в том числе и во время богослужения, была еще большей. Вспомним слова из «Дидахэ» («Учение Двенадцати апостолов»), раннехристианского памятника рубежа I-II вв., в котором приводится первая формула евхаристической молитвы. Там сказано: «Пророкам же предоставляйте благодарить, сколько они хотят». То есть если представить себе это, видимо, было так: епископ-пресвитер местной церкви произносил формулу молитвы, примерно идентичную в разных общинах, а затем пророк, служивший в этой церкви или пришедший в нее как странствующий служитель, «благодарил» прямо на Евхаристии, согласно тому, как вдохновлял его Дух в тот момент. И это благодарение было непредсказуемо и заранее не заготовлено. Церковь доверяла пророческому служению, хотя, конечно, и проверяла его, как заповедовал в своих общинах ап. Павел [ср. 1 Кор. 14:29] (и некоторые внешние критерии проверки приводятся в «Дидахэ»).
В недавно переизданной книге Дж. Жанна «Единство и многообразие в Новом Завете» показано многообразие богослужебных традиций ранней Церкви. Это и связанное с Храмом, еще не оторвавшееся от иудаизма богослужение иерусалимских «нищих»; и харизматические молитвенные собрания в общинах апостола Павла, где «у одного есть псалом, у другого – язык, у третьего – поучение» и т. д.
Впоследствии, как прекрасно и поэтично, одухотворенно писал священномученик о. Анатолий Жураковский в своей дивной книге «Литургический канон теперь и прежде» (опубликована в 1917 г.), вся эта бурная, харизматическая стихия раннего христианства выкристаллизовывалась в литургические формулы и формы. Многие из этих форм прекрасны (анафора Василия Великого и многие еще более древние чины) и богодухновенны. Но они становились все более жесткими. В официальной Церкви, в ее жизни и богослужении, все более уменьшалась вот эта пророческая струя, она уходила в пустыни, обители и кельи отшельников. И это понятно. Ведь пророчество – всегда процесс творческий, а творчество неподконтрольно и непредсказуемо, и это всегда риск. Пророчество связано с опасностью и ложного творчества под влиянием не Святого Духа, а иных духов – тогда это прелесть или по крайней мере, как пишет С.С. Хоружий («О психоанализе за 1500 лет до Фрейда», журнал «Фома»), опыт непроверенный и неочищенный, не опознанный Церковью как безусловно христианский и православный, протекающий в русле Предания. Однако полностью исчезнуть в Церкви пророческое служение не может, это означало бы, что в ней прекратилось действие Духа Святого (который в творениях Иустина Мученика так и называется – «Дух пророческий»). Он почивает на таких людях, как о. Иоанн Кронштадтский и других перечисленных подвижниках, и побуждает их, ни в коей мере не противопоставляя себя традиции, обновлять ее; питаясь наследием прошлого, находить все новые и новые источники вдохновения.
Но не одни только святые призываются к жизни творческой. В Русской Православной Церкви на каждой Литургии в важнейшие минуты Евхаристического канона священник читает тропарь третьего часа: «Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим ниспославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящих Ти ся»[4]. Конечно, эта молитва (которую, к сожалению, чаще всего мы не слышим) прежде всего об обновлении нашего сердца, об исцелении от страстей, о подлинном и всецелом преображении личности, о том, чтобы стать, по слову ап. Павла, новыми людьми, ходящими «не по ветхой букве, а в обновлении духа» (Рим. 7:6). Но обновленные Духом Святым люди – это люди, которые находятся в постоянно живых, динамичных, углубляющихся и в этом смысле меняющихся отношениях с Богом. Вспомним слова Макариева корпуса: «Иногда бывают они обвеселены». Такие люди и молятся, и служат Богу, и живут творчески. И если бы мы были такими, то и богослужение наше было бы другим: в нем было бы много огня, много света, глубина молитвенного чувства и никакого формализма. Кто-то возразит: «Посмотри на святых, старцев. Они уже таковы, попробуй стать похожим на них, и не нужны будут никакие реформы». Да, но чтобы мне хотя бы попытаться стать таким, нужна помощь Церкви. Мне нужно видеть живые примеры. Мне нужно сознательно участвовать в Евхаристии, слышать слова ее молитв, чтобы они пробуждали от греховной спячки и воспламеняли сердце. Да, в Церкви не должно быть никакой ломки, никаких навязанных сверху реформ (к чему это приводит, видно на примере старообрядчества). Эти реформы должны идти изнутри и вдохновляться Духом Святым. Но нужно дать Ему действовать. Дух «творит все новое» (ср. Откр. 21:5), обновляя и формы богослужения, и его переживание каждым из нас.
Без этого духовного обновления возникает конфликт, напряжение между формой и содержанием. Психологически форма всегда имеет тенденцию выхолащивать содержание, если она становится самодовлеющей, слишком жесткой (что мы и имеем сейчас в нашей Церкви). Из этого конфликта, если очень упрощать, «традиционные» Церкви (Католическая, Православная и по мере старения протестантские) часто выбирали форму, а новые движения в протестантизме – содержание без всякой формы (хотя форма неизбежно появляется, пусть и очень примитивная). И тот и другой подход имеет свои недостатки и достоинства. Когда нет никакой формы или изобретается своя, это отрыв от векового Предания, а значит и от хранящейся в Церкви соборной молитвы. Ведь в тех дивных молитвенных формах, которые достались нам от Отцов, запечатлены настоящие жемчужины, сокровища богословского видения и ведения Бога, настоящие откровения – те самые, которые нам заповедано «хранить» (ср. Пс. 118:2, 168), «прилепляться» к ним (118:31), «размышлять» о них (118:99), «просвещаться» ими (118:130), наконец «любить» их (118:167), для того чтобы вырастать в их меру. Когда читаешь, например, анафору Литургии Василия Великого, поражаешься, как она обнимает собой всю историю спасения и всю вселенную, всех людей, и какое высочайшее знание Бога заключено в ней. Старец архим. Софроний (Сахаров) считал эту анафору высочайшим образцом богословия как состояния духа человека, которому в пророческом вдохновении открывается Божественная реальность. Там, где это наследие Церкви отвергается, утрачиваются и сами критерии истинной молитвы, истинного богословия и открываются двери для духов заблуждения.
А ведь мы, православные, хоть и не отвергаем свое собственное наследие, но утрачиваем его, потому что, за все еще редкими исключениями, миряне не слышат потрясающие, огненные слова Евхаристического канона на наших Литургиях. И тогда появляются замены им, фактически суррогаты – молебны, акафисты, которые хороши на своем месте, но плохи, когда вытесняют собой центр богослужебной жизни и вообще жизни христианина. Тогда появляются и длинные, с многочисленными входами и выходами, переоблачениями «архиереослужения» (как остроумно назвал их в свое время о. Сергий Желудков), на которых хор не поет, а ревет «Ис полла эти деспота» громче, чем все остальные песнопения. Словно центром таких богослужений становится уже не Христос, вокруг Которого и во Имя Которого мы собраны, а епископ (сослужение которому, кстати, связано с большой нервотрепкой для священников и хора, где уж там помолиться!). Не случайно митр. Антоний Сурожский в своем лондонском приходе отменил это нагромождение почестей архиерею. И я, хоть и заочно, но очень благодарен приснопамятному владыке за то, что он создал такой прецедент в нашей Церкви, пусть и, увы, неосуществимый в России в обозримом будущем...
Увы, в нашем богослужении больно бывает наблюдать его формализованность. Когда же форма довлеет, уходит живая Жизнь. И поэтому о. Александр Ельчанинов мог написать такие смелые и, в сущности, страшные слова (цитирую по памяти его дневниковую запись): «Мне кажется, наши византийские богослужения кончаются, уже кончились внутренне и должны уступить более теплым и живым формам религиозного общения».
Нам, наследникам советской эпохи, стоило бы задуматься над таким вопросом: как молилась и как жила Русская Церковь в целом, если, несмотря на такое обилие святых подвижников и праведников, несмотря на расцвет старчества в XIX веке, стала возможна революция, красный террор, разрушение храмов, расстрелы священников и 70 лет советского пленения?
Дореволюционная Церковь сама начала об этом задумываться и бить тревогу. Многими было осознано, что между «законом молитвы» (храмового богослужения) и законом жизни русских людей из всех слоев общества разверзлась настоящая пропасть. Церковь и образованное общество говорили в буквальном смысле на разных языках, и такие яркие их представители, как о. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой, могли встретиться разве что в заочной полемике, столь же яростной, сколь и бесплодной для оппонентов.
С начала XX века все чаще раздавались голоса за реформы по всем направлениям: в богослужении, в каноническом строе, в церковном управлении. Богослужение должно быть понятным, должно обращаться к уму и сердцу человека – таков был основной посыл выступавших, расходившихся только в конкретных рецептах. В 1905 г. К.П. Победоносцев, намереваясь пресечь такие настроения, решил собрать отзывы об этих проблемах со всех епархиальных архиереев. Обер-прокурор послушного Синода надеялся, что епископы скажут то, чего от них ждут. Результат оказался ошеломляющим: подавляющее большинство архипастырей, словно уцепившись за возможность наконец высказать наболевшее, выступили за реформы. Но воплотить их идеи в жизнь Церковь не успела. Государь император Николай II, повинуясь инерции государственно-церковных отношений своего времени, не давал окончательного разрешения собрать Поместный Собор. А потом настал 1917 год… В сухом остатке – энтузиазм первых послесоборных лет, некоторая свобода в избрании епископов и клириков, неоконченная работа по исправлению богослужебных книг, которую вел епископ, будущий патриарх Сергий (Страгородский), а продолжил спустя эдак полвека, после 30 лет тюрем и лагерей, его церковный оппонент, священноисповедник Афанасий (Сахаров).
Русскому менталитету и так свойственно «старообрядчество»: привязанность к букве, обряду, представление о том, что «как оно у нас положено, так во веки веков и лежи». Революционный же вихрь и 70 лет советского пленения отбросили литургическое сознание Русской Церкви еще на столетие назад. Среди отравленных плодов советской эпохи, которые произросли и крепко укоренились в нашей Церкви, как березы в стенах порушенных храмов, есть и такой: дискредитация самой мысли о возможности обновления чего-либо в Церкви. Само это понятие стало нарицательным и теперь ассоциируется с обновленчеством 1920-30-х гг. Это явная историческая неправда или по крайней мере натяжка. Печально известное обновленчество, как теперь известно, было на 80% продуктом деятельности ГПУ по расколу и уничтожению Русской Церкви. Подлинные цели этого движения, а тем более средства их достижения имели очень слабое отношение к искренним попыткам реформ богослужения или церковного управления. За доказательствами далеко ходить не надо. О том, как улучшить богослужение и церковный строй, думали, как уже было сказано, большинство архиереев, священников и мирян Русской Церкви предреволюционных десятилетий. Однако лишь ничтожная часть из этих людей влилась впоследствии в обновленчество. Из авторов знаменитой «Записки 32-х», петербургских священников, призывавших к богослужебным реформам, обновленцами стали лишь несколько, а остальные – новомучениками. Поэтому называть сегодня священников, которые, к примеру, пытаются русифицировать службу или служить по-русски, обновленцами просто нечестно, это исторический подлог. Как бы ни оценивалась их деятельность (разумеется, не бесспорная), никакого отношения к советскому обновленчеству эти люди не имеют.
Конечно, это не относится к таким богослужениям, когда все читается и поется, что называется, с чувством, с толком, с расстановкой, неформально, как это делали о. Алексий и о. Сергий Мечевы. И до сих пор в их храме на Маросейке сохраняется такой хороший молитвенный дух. Но вот мы с отцами давно обсуждаем проблему: совершенно ясно, что старушки и большинство прихожан не воспринимают, например, канон на утрене. Его совершенно невозможно воспринять на слух, если не следить по книге. Потому что текст и богословски, и грамматически труден, изобилует сложными, калькированными с греческого формами. А значит, и молиться им невозможно, можно только стараться держать собственную молитву, так сказать, под аккомпанемент канона. Так и советовал – хочется сказать, что простодушно – святитель Феофан Затворник какой-то своей корреспондентке: «Не понимаешь, что в церкви читают – читай сама про себя Иисусову молитву». Совет замечательный (и вообще, молиться Иисусовой молитвой во время богослужения, независимо от того, понимаешь ты его или нет, очень хорошо, это почтенная монашеская практика), но иногда непонятное чтение и пение мешает молиться! Особенно таким горе-молитвенникам, как я.
Вообще в нашем богослужении много слов прекрасных, но... Когда живешь в мегаполисе, в изобилии всякой информации, во множестве слов и шума, то иногда хочется в церкви успокоиться и помолчать, собраться духом на чем-то одном. В этом плане мне очень нравится практика совместного чтения Иисусовой молитвы вместо канона, как это принято в афонских скитах и как сделал, насколько мне известно, старец Софроний в своем монастыре в Эссексе (я это видел в скиту у своего духовного отца и наставника). Думаю, это собирает дух.
Отцы моего собственного прихода склонны к такой позиции: мы даем людям атмосферу богослужения, и это важнее, чем понимание каждого слова, потому что молитва – труд более сердечный, чем интеллектуальный (такого же мнения о. Ефрем Ватопедский). С этим я отчасти согласен, но все равно не понимаю: зачем читать молитвы, смысл которых заведомо ускользает от молящихся? На мой личный вкус (не всем это близко), очень хороша практика, которую я видел у о. Виктора (Мамонтова) в Латвии и еще в одном московском храме: поставить аналой прямо в храме, для прихожан, туда положить текст богослужения, которое сейчас идет, чтобы люди могли подпевать или хотя бы следить глазами. Можно разбирать с желающими эти тексты во внебогослужебное время, прояснять смысл. Важно, что люди «интерактивно» включаются в богослужение, они могут молиться не только сердцем и умом, внимая службе, но и при поддержке собственных глаз, уст (хочется прибавить: рук, ног, но оставим это православным африканцам и дохалкидонитам, наш менталитет такого не выдержит). Честное слово, помогает. А труд молитвы все равно останется трудом, здесь о. Павел прав, но будет иметь для себя больше возможностей.
...И очень, очень не хватает тишины в нашем богослужении. Во многих, даже очень хороших приходах ощущение такое: священники и дьяконы торопятся, лишь бы не допустить заминки. Почему-то богослужение должно проходить безостановочно, как машина. Времени же для того, чтобы пережить слова, которые произносятся и поются, не дается. А как прекрасно, например, делает один знакомый священник в Подмосковье: он после освящения Даров просто склоняется в молчании перед Престолом, и эта тишина длится минуту-две: не слышно торопливого звона кадила, приготовляемого для следующего возгласа, ничего, просто тайна того, что только что совершилось.
Из того положения, в котором мы все находимся, разные известные мне очно или заочно священники пытаются найти выход по-разному, но общее у них одно: все они так или иначе пытаются сделать богослужение более личным, неформальным, затрагивающим сердца. Отец Виктор Мамонтов служил так, что теперь в его Карсавском приходе практически все, кто хочет (бабушки!), поют на Литургии, окружив плотной толпой большой аналой посреди маленького и такого уютного деревянного храмика прп. Евфросинии Полоцкой. От этого рождается чувство теплоты, общности, общинности. Конечно, он читал иерейские молитвы вслух, причем по-русски. Практика полной русификации богослужения сама по себе, конечно, спорная и к тому же омраченная в нашей Церкви постоянными скандалами (возникающими всегда там, где эта практика появляется). Но рядом с отцом Виктором никаких вопросов и напряжений не возникало: сияние праведности снимало все. Отец Геннадий Фаст в Сибири тоже, конечно, читал иерейские молитвы вслух, у него было «целование мира» (как и у о. Александра Борисова в храме Космы и Дамиана в Москве). А еще у него в записках о здравии, читаемых на Литургии, указывались не только имена, но и нужды людей: все друг друга знали, и молитва становилась конкретной, личной (удается ли о. Геннадию служить так после конфликта с архиереем и перехода в другую епархию, не знаю). Похоже, кажется, делал о. Мартирий Багин в Москве. И все эти священники как один претерпели гонения разной степени тяжести. О. Мартирий сломался, уехал на Запад и принял католичество...
У католиков вообще эта проблема сейчас решена. Как только они не служат! Опять же, можно спорить о том, добрые ли плоды принес в богослужебной практике Второй Ватиканский собор, но одно несомненно: сейчас в Католической Церкви есть огромное множество подходов и решений, как и что служить. Этот плюрализм таит в себе и риск, и огромные возможности.
Меня очень тронула одна месса в Тэзе: при сохранении всего чина люди молились и своими словами, кратко, в тишине и благоговении. И это вовсе не профанировало службу, как думают у нас, а наоборот, создавало ощущение глубокого, личного, интимного общения с Богом. Я сейчас не обсуждаю такой стиль служения сам по себе и не призываю ввести его у нас (представляю, как некоторые собратья за одну эту мысль, благословясь, свернут шею автору сих строк!), а только хочу подчеркнуть: сегодняшнее богослужение Католической Церкви представляет собой большое поле для свободного творчества, хотя, конечно, и регулируемое священноначалием. Мне кажется, что в этом плане католики нашли хороший баланс между иерархической структурой и личной инициативой.
Думается, было бы очень хорошо, если бы до определенной степени плюрализм допускался и у нас – не как возможность делать «что хочу», а как постоянный творческий поиск такого богослужения, которое действительно возносилось бы от сердца и ума всех молящихся, соединенных взаимными узами любви в одно Тело: «Нас же всех, от единой Чаши причащающихся, соедини друг ко другу во единаго Духа Святаго причастие» (молитва на Литургии Василия Великого). Ведь у нас есть что читать, что петь, чем молиться – лишь бы делали это по-настоящему, глубоко, личностно, не произнося из одной только верности букве канона тех слов, которые нельзя честно сказать Богу, от себя ли или от лица всех присутствующих в храме. Тогда придется в самом деле либо опускать ектенью об оглашенных, либо срочно искать их, либо на худой конец пойти по средневековому пути, по-новому истолковав ее для себя: мы молимся обо всех вообще оглашенных в нашей Церкви (но в таком случае за отсутствием этих самых оглашенных в одном, отдельно взятом храме, не нужно им и «исходить», пусть дьякон не беседует с фантомами).
Конечно, в каждом случае должна быть какая-то проверка, «различение духов», чтобы литургическое творчество не уводило куда не следует (например, в гордость, элитарность или ложную духовность) – чем и опасен всякий плюрализм. Не знаю, как и кем может производиться такая проверка, но, на мой взгляд, очевидно, что не только и не столько архиереем. В наших условиях у священника редко бывают непосредственные, теплые, сыновние отношения со своим епископом. Эти отношения если и не конфликтны, то формальны. Архиерей у нас – администратор, а не отец. Проверять же, поддерживать, помогать идти по пути церковного служения вдохновенно, преодолевая многочисленные искушения и подводные камни этого служения, должны люди, которым ты доверяешь и с которыми действительно связан духовными и просто человеческими узами любви, дружбы, взаимопонимания, – духовник, собратья, церковная община. Лишь бы только этот духовник и эта община не отделяли себя от Церкви в целом, не противопоставляла себя ей – это путь к погибели, тупиковый путь, который уже погубил многих живых, чутких, талантливых и творческих людей, закрыв им путь для настоящего плодоношения в Теле Христовом. Каждая конкретная община или приход, «созидая самого себя в любви», должны быть связаны всякими взаимно скрепляющими связями (Еф. 4:16) с другими общинами и приходами, и тогда мы будем все месте расти к подлинному единству, становиться все более и более Церковью, такой, какой она задумана своим Основателем.
А епископ – это та инстанция, которая принимает уже административные решения, например, о запрещении в служении или, наоборот, поощрении подведомственного ему клирика. И хорошо бы, если бы архиерей принимал такие решения не единолично, а посоветовавшись с собратьями этого самого клирика, близкими к нему, вникнув в его человеческую ситуацию, то есть не как абсолютный монарх в своей епархии, а как пастырь, который помогает своим собратьям расти в свободе. Впрочем, все это темы очень болезненные, и дай Бог, чтобы постепенно изжилось в нашей Церкви советское, а может еще и синодальное наследие – наследие той ситуации, когда Церковь в целом не община любви, а безликая машина, которая может запросто раздавить неугодные ей проявления личности и плоды деятельности священника, мирянина, святого...
В Православной Церкви столько литургических, молитвенных богатств! Проблема лишь в том, как их использовать. В пределе, близком к совершенству, наше богослужение является подлинным и живым тогда, когда каждое слово, которое на нем произносится и поется, не только понимается, но и сердечно проживается, приносится Богу конкретно, лично всеми молящимися, а не одним только предстоятелем. И боюсь, что здесь уже проблема не только и не столько церковной практики (хотя практика – первый шаг), сколько приближения к святости. Но если не будет сделано элементарное – людям должно быть понятно все, что поется и читается, чтобы это имело к ним непосредственное отношение, – то все остальное пойдет прахом.
Однажды я побывал на удивительной Литургии, на которой неспешно, глубоко, в благоговейной тишине, но явно для всех читались и проживались все слова т. н. тайных иерейских молитв, а кроме того, читались и прекрасные молитвы, отсутствующие в Служебнике (потом я узнал, что это были литургические молитвы старца Софрония Сахарова, а священник – духовное чадо ученика старца). После этой подлинной Евхаристии я буквально бросился к служившему иеромонаху с выражениями восторга и вопросами. Я допытывался, насколько имеет право священник вот так свободно подходить к службе, читать все молитвы вслух, читать молитвы Старца Софрония и т. д., нужно ли для этого благословение архиерея. Меня интересовала не формальная, а духовная сторона вопроса: где границы личного творчества и дерзновения священника? Иеромонах (а он оказался умнейшим и образованнейшим человеком, за плечами которого был опыт монашеского делания не только в России, но и на Афоне: он год прожил в Ватопеде, общался со старцем Иосифом, учеником Иосифа Исихаста) ответил, что нужно благословение духовника, которому ты доверяешь и на опыт которого ориентируешься: «Кто-то должен подтвердить правильность твоего пути». Это меня глубоко порадовало. Ведь в нашей Церкви так не хватает живого, духоносного творчества, укорененного в Предании отцов и питающегося его соками. Неформальное духовное преемство – это духовная школа, которая дает хотя и не гарантию, но большую надежду на то, что ты двигаешься в русле святоотеческого Предания, не только копируя и храня его, но и внося свой вклад, творчески развивая его.
Я понимаю, что звучит это в наших условиях утопично. Кто может, тихо живет так, стараясь не высовываться. Сделать проблемы того, как мы сегодня молимся и как живем в Церкви, широко обсуждаемыми, причем в духе свободы и братского уважения – это уже целая революция. Хотя первые шаги к ней уже делаются: лет пять назад было пастырское совещание в Москве по вопросам исповеди и причащения, об этом пишутся талантливые книги и статьи на «Правмире».
Я убежден – и в этом убеждении я далеко не одинок, – что нам, всей Русской Церкви, нужно заново осмыслить усилия наших теперь уже далеких предшественников – епископов, священников и мирян, которые на протяжении почти двух десятилетий готовили Поместный Собор 1917-1918 гг. и участвовали в нем. Многие из них стали новомучениками и исповедниками. И порой в лагерях и тюрьмах они осуществляли то, что не удавалось на воле: служили Литургию так и с таким огнем, что она действительно поднималась к небу как единый вопль, мольба, хвала и благодарение «о всех и за вся». Чтобы убедиться в этом, достаточно полистать страницы творений С.И. Фуделя, который в одиночку в глухие 60-е – 70-е гг. продолжал нести огонь, полученный от своих расстрелянных и замученных наставников, и молитвенно, со слезами думал и писал о том, о чем сейчас с такой легкостью и без всякого риска говорим мы.
Нам нужно вернуться к тому соборному сознанию, которое заново открывали для себя наши новомученики, чьей кровью прорастает сейчас семя христианства на нашей безумной и прекрасной земле, пожирающей своих лучших сынов. Нам нужно просить их молитв, их благодати, их невидимого сопутствия в деле возрождения Церкви – не ее стен и куполов, не ее миссионерской, общественной, политической и прочей внешней деятельности, а живых храмов, тех, которые «не в бревнах, а в ребрах». Нам нужно просить у новомучеников и исповедников, чтобы они даровали нам хоть малую толику того огня, которым жили и которым молились они. Тогда наши богослужения будут подлинной школой молитвы и богословия, купиной неопалимой. И тогда, быть может, отпадет необходимость придумывать, какими бы миссионерскими стратегиями привлечь людей в храмы – они сами будут идти туда, как к источникам воды живой.
А теперь, в заключение, хочется спуститься с небес на землю и поделиться конкретными предложениями. Нам всем очень не хватает диалога. Невыносимо все время «думать, думать про себя» и бояться высказаться, потому что тебя запретят или уберут с прихода (если ты священник), а у тебя большая семья, или потому, что ты всего-навсего мирянин, то есть, если проще и грубее выражаться – «я начальник, ты дурак». Почему бы не устраивать, например, регулярные встречи священников, на которых они могли бы в неформальной обстановке обсудить те проблемы пастырской и богослужебной жизни, которые у нас накопились? И не только священников, мирянам тоже есть что сказать. Ведь служащему священнику из алтаря многого не видно, порой он не может оценить даже, слышна ли его проповедь в дальнем углу храма. Почему бы нам всем не встречаться за круглым столом и не обсуждать вот так же открыто то, что написали в своих статьях Андрей Зайцев, о. Павел Великанов и о чем втихомолку думают многие другие? Может, это и будет шагом к той соборности, о которой все говорят, но мало кто представляет, как она выглядит на практике?
Непременное условие – чтобы эти встречи устраивались «снизу», самими верующими, а не спускались сверху. Только это обеспечит свободу высказываний. Не знаю, кто может взять на себя организацию таких собеседований. Возможно, настоятели храмов, известные священники, которые сами болеют обсуждаемыми проблемами. Я бы даже назвал конкретные имена: о. Алексий Уминский, о. Максим Козлов и многие другие пастыри, которые уже высказывались публично, в том числе и на темы, затронутые в этой статье. Дорогие отцы, отзовитесь! Если со временем такие встречи станут регулярными и повсеместными, то, возможно, они и будут закваской будущего Поместного Собора Русской Церкви. Хочется, чтобы этот Собор наконец настал, и хочется, чтобы он был подлинно свободным, соборным (простите за тавтологию), собранным по изволению Духа Божия («изволися Духу Святому и нам»), а не только Патриарха, Синода или даже «демократического большинства» нашей Церкви. Впрочем, это уже футурология – компетенция иерархов, богословов и прозорливых старцев, а никак не автора этих строк.
Только что погиб отец Павел Адельгейм, написавший книгу о соборности и канонах в сегодняшней жизни нашей Церкви. Теперь о нем пишут и говорят – по свежим следам еще не высохшей мученической крови пастыря. Сколько еще жертвоприношений должно совершиться и сколько гонений пройти, чтобы то, чем, каждый в свою меру, жили о. Павел, старец Софроний, С.И. Фудель, новомученики и исповедники российские и многие-многие другие, ихже имена Ты, Господи, веси, стало реальностью? Чтобы их надежда и упование, крестная радость и вдохновение стали воздухом, которым мы дышим, и хлебом, которым причащаемся? Чтобы мольба Апостола Павла: «Стойте в свободе, которую даровал нам Христос» (Гал. 5:1) и слова Августина: «В главном единство, в спорном свобода, во всем любовь» стали modus vivendi нашей Церкви?
[1] Образ принадлежит епископу Серафиму (Сигристу).
[2] Соединись с последним из святых (Прп. Симеон Новый Богослов)
[3] Аверинцев С.С. Христианство сегодня.
[4] На самом деле читать тропарь третьего часа перед освящением Даров – это богословски и грамматически безграмотно, о чем знает каждый литургист и даже просто выпускник духовной школы. Греки давно отменили этот обычай, введенный у них (и воспринятый русскими) в XVII веке в целях полемики с католиками. Поэтому кажется более приемлемой современная практика некоторых священников (обычно получающих на это благословение священноначалия) читать эту молитву чуть раньше, перед словами: «Еще приносим Ти словесную сию и бескровную службу…» Возможно, стоило бы читать этот тропарь вообще перед Евхаристическом каноном, как бы прося Духа Святого в эти священные минуты сугубо осенить службу, предстоятеля и молящихся. Все это должно стать предметом широкого богословского обсуждения.