В 2007 г. произошло торжественное воссоединение Русской Православной Церкви Заграницей с Русской Православной Церковью Московского Патриархата. По сравнению с этим знаменательным событием недавний переход под юрисдикцию Московского Патриархата большинства духовенства и приходов Архиепископии Православных церквей русской традиции в Западной Европе освещался в прессе несколько скромнее. Для этого есть основания. Во-первых, первый такой переход уже имел место в 1945 г., а затем был отменен епархиальным собранием после смерти митрополита Евлогия. Во-вторых, переход 2019 г. не получил необходимого большинства (2/3 голосов) на епархиальном собрании, что еще может привести к тяжелым судебным спорам по поводу собственности храмов. В-третьих, Архиепископия никогда не обладала собственным первоиерархом и архиерейским синодом и не разрывала евхаристического общения с Русской Православной Церковью. И наконец, переход был инициирован не московским, а Константинопольским Патриархатом, который неожиданно для всех упразднил Архиепископию в ноябре 2018 года.
Тем не менее (и независимо от того, как события будут развиваться дальше), в моем понимании это объединение является поистине историческим. 15 сентября Святейший Патриарх Кирилл сказал в проповеди по этому случаю: «Нашей заветной мечтой было объединение всей русской эмиграции, объединение Русской Церкви за пределами России». Но для кого и в каком смысле это объединение является историческим? Как понять его и какое значение оно может иметь для самой Русской Православной Церкви? Об этом мне хотелось бы высказать несколько личных мыслей, так как я давно знаком с Архиепископией и люблю ее.
С 1995 по 1999 гг., являясь прихожанином общины Московского Патриархата, я учился в Богословском институте при Сергиевском подворье (обычно именуемом Свято-Сергиевским), который исторически тесно связан с Архиепископией[1]. Работая в архивах института, я познакомился с трезвой, здоровой экклесиологией помощников митрополита Евлогия, с их глубокой любовью к родной культуре[2] и одновременно к вселенскому православию[3]. Я познакомился с четким церковным и административным видением этих людей, среди которых были участники Московского собора 1917-1918 гг. Одновременно я также изнутри познакомился с епархией и был поражен семейным духом, который царил в отношениях между архиереями, клиром и народом. При глубоком уважении к священному сану эти отношения были доброжелательными, свободными от страха или маньеризма. Как в любой семье, бывали конфликты и ссоры, бывали разные убеждения, но при этом все жили единой церковной жизнью. Поразительно, как в одной епархии уживались совершенно разные люди и общины: «старорежимные» (по выражению о. Иоанна Мейендорфа) эмигрантские приходы, с достоинством хранящие русское богослужебное наследие, и либеральные – с общим пением на местном языке; монархисты и республиканцы; старостильники и новостильники. Уживались совершенно разные отношения к России и к современному русскому православию: одни относились враждебно (и действительно, болезненных воспоминаний много), вторые с интересом, третьи с восхищением, если не с идеализацией. В маленькой епархии были все необходимые институты епархиальной жизни: богословский институт для обучения клира и мирян, Покровский монастырь в Бургундии как «духовное сердце» епархии, органы епархиального управления (где все члены работали на волонтерских началах), внутреннее финансирование без помощи извне, молодежное движение и летний лагерь. На приходах служили самоотверженные батюшки, которые почти всегда совмещали служение со светской профессией. И при таком разнообразии везде царил общий, всегда узнаваемый дух.
Однако при всем при этом картина была далеко не идеальной. Архиепископия страдала от того, что о. Александр Шмеман назвал «эмигрантщиной»: во всех, некогда с таким вдохновением созданных структурах, как физических (здания, архивы, институт), так и организационных, чувствовалась усталость. Литургические перемены, плод трудов целой плеяды великих литургистов (участие народа в богослужении, регулярное причащение, чтение анафоры вслух, произнесение проповеди после Евангелия, служение Преждеосвященной литургии вечером), стали восприниматься как нечто само собой разумеющееся. Даже с насмешкой могли смотреть на тех, кто еще не додумался до этого. Многое делалось потому, что «мы всегда так делали». В богословском институте уже не ставился вопрос о том, кто именно должен был обучаться в нем – если духовенство должно еще учиться какой-нибудь профессии, кто может себе позволить 3-4 года дневного обучения в семинарии? Была административная слабость, чем периодически злоупотребляли мошенники. Были конфликты и интриги в органах управления, и они усилились после смерти архиепископа Сергия (Коновалова) в 2003 г., когда было предложено перейти под омофор Московского Патриархата. Был недостаток монахов и потенциальных архиереев – отчасти в результате несколько отрицательного отношения части клира к монашеству. И за всем этим стояла некоторая неопределенность в отношении своего призвания: является ли Архиепископия частью Русской Православной Церкви, призванной рано или поздно в нее вернуться, или же она является основой для местной (или поместной) Православной церкви на Западе, призванной рано или поздно стать самостоятельной, сохранив свое русское наследие?
Это, на мой взгляд, общая дилемма всех православных общин вне традиционно православных стран: являются ли эти общины, выражаясь официальным церковным языком, «зарубежными учреждениями», некими «церковными посольствами», окормляющими соотечественников, и прежде всего в духе поддержки их связи с родиной? Являются ли они культурными центрами? Или же они призваны стать самостоятельными местными церковными общинами со своими органами церковной жизни?
Я был свидетелем того, как эта двоякость красной нитью проходит через личную жизнь моих сверстников из Архиепископии. Это были молодые люди, которые между собой говорили по-французски и в то же время прекрасно читали по-церковнославянски и пели русские песни. Мои ровесники, которые старались создать церковную среду, в которой и их дети смогут найти ответы на самые насущные жизненные вопросы. Священники, которые с убеждением служили на французском, но при облачении в алтаре про себя читали молитвы по-славянски. Очевидно было, что этих людей нельзя отнести к одной только категории, – они были носителями двух культур. У них была любовь к русскому наследию, любовь к культуре своей страны, любовь к Церкви Христовой вне этнических и политических рамок.
Важный аспект этой экклесиологии выражается в следующем. Архиепископия Православных церквей русской традиции в Западной Европе никогда полностью не порывала связь с Русской Православной Церковью. Считая для себя невозможным подписать заявление митрополита Сергия о лояльности советской власти, Архиепископия при этом не поставила крест на страждущей Церкви в России и тем самым смогла сохранить тот удивительный диапазон позиций, о котором сказано выше. Находясь дальше от политики, чем прочие русские юрисдикции, она смогла быть как бы мостиком между разными подходами, который может оказаться очень актуальным в наше постмодернистское время.
Считаю, что «посольский» подход в отношении Церкви не имеет будущего. Достаточно посетить эмигрантские храмы любой национальной принадлежности, чтобы понять, что молодежи и молодых семей там мало, особенно детей третьего поколения. «Посольские» приходы считают Церковь элементом культуры родины, а так как (в отличие от эмигрантов первой волны) новые мигранты добровольно приехали на Запад, эту культуру родины они теряют удивительно быстро.
Одновременно приходы, считающие себя исключительно западными, также с трудом выживают. При всем желании возродить традиции христианства І тысячелетия или заниматься миссионерством, надо признаться, что для среднего западного богоискателя православие в этом виде не привлекательно. Многие попытки создать «чистое» западное православие привели к расколам – и это неудивительно, ведь за этим стоит то же подчинение религиозного мирскому, национальному, что и в «посольских» приходах.
Процветают, наоборот, приходы, которые составляют мост между культурами и подходами. Это такие многонациональные приходы, где богослужение главным образом совершается на местном языке, но с использованием тех языков и традиций, которые присутствуют в общине. Такие приходы, где одно песнопение исполняется на румынском языке, «Отче наш» – на грузинском, панихида может совершаться в русском стиле или как греческое «заупокойное трисвятое». Это общины, где каждый чувствует, что его корни чтут, но что главное у всех – Христос. Приходы, которые не ограничиваются богослужением и требами; это общины, где «литургия после Литургии» проявляется в совместной трапезе, разговорах, взаимной помощи, взаимной заботе о храме и службе; где церковный народ несет ответственность за здание и финансы, где церковная администрация избирается общим собранием и отчитывается перед ним, где соборность является не лозунгом или идеологией, а живым опытом. Опытом, который дает людям – как из православных стран, так и местным жителям – возможность приблизиться к самому главному, к Царству Божию.
Люди из традиционно православных стран, сталкиваясь с этим живым опытом, часто удивляются: неужели церковная жизнь может быть такой? Да, может. И, наверное, должна быть такой. А в лице Архиепископии Православных церквей русской традиции в Западной Европе этот живой опыт станет теперь доступен верующим и клиру Русской Православной Церкви Московского Патриархата. Знакомство с этим опытом, как мне кажется, может дать новый стимул развитию приходской жизни и в России. Почему?
Во-первых, Церковь призвана быть мостом между культурами и поколениями не только в странах рассеяния. Разве в современной Греции, Румынии или России не чувствуется расстояние между тем миром, в котором живут люди, и церковной культурой, средой? Традиционное, народное православие – увы! – тает на глазах, образ жизни людей по всей планете становится более и более однообразным. Разве Церковь призвана быть традицией или маргинальной субкультурой со своими словечками и обычаями? Разве в традиционно православных странах нет людей, совмещающих в себе разные культуры, разные культурные векторы? Какой церковный опыт нужен «московскому грузину» или человеку из смешанной семьи? А как быть с новыми мигрантами в православных странах? Бесценный, вековой, живой церковный опыт везде и всегда нуждается в раскрытии новым поколениям и категориям людей.
Во-вторых, по моим наблюдениям, положение приходов на Западе и в традиционных странах становится все более и более похожим. Как часто приходы являются островками сознательной церковной жизни в море общего равнодушия! Как часто им приходится раскрывать христианство людям, совершенно ничего о нем не знающим, или полным предрассудков? Как часто людей привлекает не авторитет института Церкви, а живое, теплое общение со Христом и с другими христианами?
В-третьих, я уверен, что жизнеспособные приходы должны сами заботиться о финансах и хозяйстве. Хотите иметь храм – соберите деньги среди прихожан, стройте или реставрируйте, сами за ним ухаживайте. Не ищите богатых спонсоров или государственные дотации. Хотите священника – найдите достойного кандидата, помогите ему получить образование, помогите ему материально, если ему трудно совмещать светскую профессию со служением. Волонтерство должно быть краеугольным камнем церковной жизни, никто (в том числе получающие жалование от прихода) не должен считать это работой – это служение. Все денежные средства должны быть под контролем казначея и ревизионной комиссии из прихожан. Приход должен финансово поддерживать епархию, другие приходы, миссию, диаконию. Такие приходы (и они сейчас есть) не будут богатыми, но будут иметь будущее как на Западе, так и в традиционных странах.
Вышеуказанные принципы были заложены в Приходском уставе Поместного собора 1917-1918 гг., по которому до сих пор живет Архиепископия. По историческим причинам этот устав сохранился только в приходах русского зарубежья. Через воссоединение этот ценный – и прежде всего живой – опыт приходской и епархиальной жизни вновь стал доступен всей церковной полноте Русской Православной Церкви.
Конечно, нельзя считать, что опыт Архиепископии является совершенно исключительным. Дух Приходского устава 1918 г. можно найти и в Русской Православной Церкви Заграницей, и в приходах Московского Патриархата (его придерживались митр. Сурожский Антоний и архиеп. Брюссельский Василий Кривошеин). Описанный выше тип приходской жизни можно встретить во всех юрисдикциях на Западе.
И тем не менее считаю, что историческое значение принятия Архиепископии в Московский Патриархат заключается прежде всего в том, что соборность как живой опыт в духе Поместного собора 1917-1918 гг. вернулся на родину. Это не только дело прошлого – это залог будущего.
Возможно ли это? Не знаю. Нелегко будет сразу устранить (старое, взаимное, иногда глубокое) недоверие между общинами Архиепископии и Московского Патриархата. Десятилетиями разные стороны строили карикатуры друг друга («советская церковь», «либералы», «москали», «фанариоты»). Кое-где есть старая боль от конфликтов. Возможно ли взаимопонимание между церковными культурами? Может ли священник, окончивший семинарию в России и временно направленный «в командировку», понять своего собрата-француза, совмещающего служение на приходе со светской профессией? Говоря о таких вещах, как соборность, приходская жизнь или церковное управление, как избежать идеологических или теоретических прений и реально увидеть друг друга?[4]
Православные христиане разных стран привыкли к категориям «мы – они». Но теперь возможно здраво оценить разнообразие подходов в рамках одной традиции. Будем же искать мосты, будем вдохновлять друг друга – для себя и для будущих поколений.
[1] Основатели института прот. Сергий Булгаков, прот. Василий Зеньковский, Лев Зандер, Михаил Осóргин, Антон Карташов были ближайшими сотрудниками митр. Евлогия.
[2] Особенно к церковному наследию; нигде я не видел такой любви и к духу, и к смыслу Устава.
[3] Особенно сильно это чувствовалось в богослужении Свято-Сергиевского института: помимо лучшей русской монашеской традиции чувствовалось влияние монастырей Святой Горы и Святой Земли, переданное архим. Киприаном (Керном), бывшим начальником Русской духовной миссии в Иерусалиме.
[4] Уже бывали примеры, когда кто-то в России объявил себя преемником русской эмиграции в сфере приходских общин или литургики, а на самом деле построил что-то свое.