Действительно, реферат на тему «Понимание богослужения мирянами» был в 2013 году защищен студенткой заочного отделения богословского факультета О. Ю. Шкариной. При этом надо учитывать, что семинар по практическому богословию для заочников ставит своей целью дать студентам первичные элементарныенавыки социологической работы, которые могли бы им пригодится в будущей приходской деятельности. Естественно, что никакой строгой (и даже нестрогой) профессиональной критики результаты их исследований по определению не выдерживают, да и не предназначены для этого. Необходимо также отметить, что защита реферата подразумевает обсуждение его на семинаре группой студентов вместе с преподавателем. По итогам этого обсуждения и качеству работы реферат О. Ю. Шкариной был оценен на «удовлетворительно», причем особо была отмечена неспособность автора слышать аргументы оппонентов. Наконец, следует подчеркнуть, что предваряющее нынешнюю публикацию обширное «Введение» в тексте защищенного О. Шкариной реферата отсутствовало.
Таким образом, позиция О. Ю. Шкариной и релевантность сделанных ею выводов находятся всецело на ее ответственности, ни в коей мере не выражают точку зрения богословского факультета и никак не связаны с его научной деятельностью.

Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом, или
не ставит под кровать, а ставит на подсвечник, чтобы
входящие видели свет. Ибо нет ничего тайного,
что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что
не сделалось бы известным и не обнаружилось бы
(Лк.8.16)

Церковь не музей и богослужение не экспонат.

Патр. Кирилл

Введение

Работа была написана как отчетная по курсу практического богословия в рамках учебы на заочном отделении богословского факультета ПСТГУ. Это позволило мне осуществить уникальное социологическое исследование в виде опроса по составленным мною анкетам, посвященного полноте понимания и участия в богослужении мирян. Данный опрос проводился в самых разных храмах Москвы с благословения их настоятелей в течение примерно 3-х недель (хотя указание срока в этом исследовании не имеет существенного значения, поскольку исследуется явление, не подверженное случайным легким колебаниям). Анализ анкет содержится в социологической части работы, в которой сделан естественный акцент на практическую сторону проблемы. Было также проведено интервью со священником, который занимается переводами богослужебных текстов на русский язык с церковнославянского и греческого; оно помещено в конце работы. Теоретическую часть работы я посвятила апологии литургической реформы, обоснованию ее острой востребованности сегодня. Проблему я рассматриваю с исторической, богословской и практической точек зрения в виде моего личного вклада в дискуссию сторонников и противников богослужебных перемен. В работе сделан акцент на 2-х аспектах литургической реформы, которая была поставлена на повестку дня с конца синодального периода, но в силу исторических обстоятельств и других причин эта повестка до сих пор соборно не решена, хотя актуальность ее с тех пор многократно возросла. Это аспекты богослужебного языка и воссоединения разрывов литургического чина (т.е. гласного – слышного всем – чтения т.н. «тайных» молитв), которые мне представляются наиболее важными для полноты понимания и участия в богослужении мирян.

Эта проблема с момента ее актуализации предреволюционным священством всегда была остро дискутируема в Церкви, но предреволюционное поколение смогло решить ее конструктивным компромиссом в духе любви и на благо Церкви. К сожалению, этот компромисс не был реализован по известным историческим обстоятельствам; а в постперестроечное время, когда проблема естественным образом актуализировалась вновь, церковное сознание, в течение длительного времени бывшее пережатым на любые живые проявления, оказалось неспособным к конструктивному диалогу: дискуссия стала просто зажиматься жестким консерватизмом, часто при агрессивности клира по отношению к любым «новшествам». Такими «новшествами» в данном случае и были гласное чтение т.н. «тайных» молитв и русские переводы богослужебных текстов. Но как раз эти «новшества» – совместная соборная молитва (литургия как общее дело) и живые богослужебные языки – являлись подлинной нормой раннехристианской Церкви до прорастания в ней имперских плевелов. А то, что сегодня считается у нас нормой и незыблемой традицией, возникло как раз как сорняк, заполонивший благородную грядку и сделавший изначальное благородное растение другого семени и корня (Божиего, в противовес имперскому) невидимым.

Результат этих имперских плевелов, проявившийся, в частности, в моем исследовании, оказался очень печальным и симптоматичным и был бы шокирующим, если бы не был и без того ясен и полностью предсказуем. А именно: подавляющее большинство наших прихожан-мирян (значительно более 90%) не воспринимает и не понимает словесного содержания богослужения, и этим не обеспокоены ни они сами, ни священство. Наиболее активные и постоянные прихожане знают отдельные главные постоянные богослужебные молитвословия, но, как показал опрос, это совершенно не значит, что все они глубоко проникают в их смысл, и что смысл глубоко проникает в них. Вне полноты восприятия оказываются все переменные молитвословия, но самое непростительное – слово Священного Писания. Если при чтении Евангелия многие стоящие в храме миряне (хотя полагаю, что не большинство) еще понимают общий смысл отрывка, то Апостол и паримии практически полностью оказываются вне богослужебного восприятия – это лишь время для главопреклонного стояния и наслаждения распевным речитативом и финальным взыгранием голоса протодьякона или чтеца. Хотя когда Евангелие читается лицом к престолу в алтаре, то и оно оказывается лишь тем же музыкальным звуком, прослушиваемым главопреклонно, в котором с огромным трудом можно уловить отдельные слова. Также и каноны с сопровождающими их молитвословиями, также и стихиры – лишь благочестивый фон для помазания, прикладывания к иконам и каких-то индивидуальных молитв.

Очень символично и симптоматично сегодняшнее положение Священного Писания в нашем богослужении: оно почтено драгоценностями, торжественностью ритуала и звука возглашения, но смысл его остается не воспринятым либо совсем, либо воспринимается в какой-то своей малой части малой частью молящихся, при этом лишь краем их сознания, не проходя в его интимные глубины. И это проявляет уже наличествующее обрядоверие и провоцирует его дальнейшее разрастание.

Проблему можно было бы решить богослужебным употреблением русских переводов хотя бы текстов Писания (даже при плохом чтении и слышании родной язык всегда полнее воспринимается и понимается, нежели отделенный и отстраненный от жизни), работой над осмысленностью чтения (смысловые препинания важнее распевного ритма речитатива и взыграний голоса, которые осмысленное чтение не устраняет, а лишь умеряет и размеряет их), а также современными микрофонами и акустическими системами, позволяющими свободно слышать каждое богослужебное слово в любом месте храма. Эта последняя мера, как чисто внешняя, распространяется более всего, но все равно несопоставимо с нуждой медленно и ограничено.

Однако проблему понимания и участия в богослужении предстоящих в храме мирян невозможно решить только этой внешней мерой, без присоединения к ней внутренних собственно богослужебных мер, и не только 2-х указанных, но и воссоединения богослужебного чина, разделенного на тайные, для священства, и явные, для народа, молитвы. Характерно, что тайно, отделенно от народа – про себя – священник произносит молитвы, аккумулирующие в себе всю суть нашей веры и упования, выраженные в виде прямого обращения к Богу. О существовании таких молитв, заканчивающих каждую ектенью, сопровождающих каждый вход в алтарь Царскими вратами, предваряющих утреню, подавляющее большинство даже не догадывается, а те, кто знает о них, все равно богослужебно остаются полностью вне этих молитв. Большее количество людей знает сегодня о существовании евхаристических «тайных» молитв, но знание о них не означает участия в них; полная невозможность их услышать на богослужении заставляет людей довольствоваться в этот момент индивидуальными молитвами о своем или участием в пении нарочито удлиненных обрывков этих важных и содержательных молитвословий. Почему народ отстранен от участия в этих важнейших молитвах, составляющих культовый центр Нового Завета – вечную актуализацию Сионской горницы, и допущен только до их обрывков, теряющих в своей разорванности полноту смысла? Это подобно своевольному человеческому соштопыванию разодранной в момент смерти Христа завесы, а также кастовой и гностической выделенности посвященных.

Поразительно, что если для установки микрофонов и акустических систем нужны материальные вложения, то для собственно богослужебных мер решения проблемы полноты осознанного участия мирян в богослужении не нужно никаких затрат – только небольшие усилия обновленной организации богослужения с минимальными исправлениями привычного строя. Но при этом микрофоны устанавливаются, а на пути внутренних мер (употребления русских переводов, воссоединения разорванного на части чина, коррекции чтения) постоянно возводятся какие-то непонятные непреодолимые препятствия – какое-то невысказанное табу, иррациональное глухое сопротивление.

Сегодня центр литургии слова – само Слово Божие, Писание – оказывается богослужебно не воспринятым мирянами, а центр литургии верных – Евхаристия – остается для мирян и вовсе недоступной, они исключены из нее и допущены только до периферических обрывков ее содержательных молитв. В обоих случаях Слово Божие удалено от народа: в первом – в Писании – архаичным, мертвым, не воспринимаемым непосредственно языком; во втором – в непосредственном присутствии Слова посреди совершающих Евхаристию – разрывом единства богослужения, отделенностью народа от совершающего Евхаристию собрания «посвященных» в закрытом алтаре. И это глубочайшее выхолащивание христианского богослужения для мирян абсолютно пассивно принимается самими мирянами и упорно отстаивается клиром. Безусловно, все это: и искажение богослужения (его разобщение и выхолащивание), и пассивное принятие этого одними и упорная защита другими – обусловлено масштабными искажениями жизни Церкви, произошедшими в ней в имперскую эпоху ее истории. Эпоха завершена, конфессиональных империй уже нет, но имперские плевелы, глубоко укоренившиеся в Церкви, продолжают питаться от собственно церковной почвы, истощая, ослабляя и искажая внутреннюю церковную жизнь.

В результате, с одной стороны, народ Божий – «царственное священство, люди, взятые в удел» – богослужебно не допущен вполне до своего удела, оставлен снаружи вновь соштопанной епископатом и клиром завесы храма; с другой – огромное словесное богатство богослужения оказывается туне – свечой, поставленной под кроватью, накрытой спудом. Люди не питаются богослужебным словом, а значит, смыслом, либо питаются только крохами, падающими со стола господ (в данном случае клира, который оказывается отделенным господским сословием храма), доходящими до них обрывками фраз, доступными им молитвами и обрывками самых важных молитвословий. Народ довольствуется этими малыми крохами, общей благочестивой благодатной атмосферой храма, исповедальным общением со священником и моментами вещественного восприятия святыни. Это не так мало, но все это в том или ином виде есть во многих религиозных традициях, начиная с язычества. Кардинальное отличие христианства состоит как раз в полноте смысла данного ему Откровения, в том, что животворящее Слово Божие стало посреди него. И поэтому степень приобщения Слову-Христу связана с осмысленной полнотой восприятия Слова Божия в другом более человечески опосредованном виде Писания и богослужения и с осмысленной полнотой соборного священнического человеческого предстояния-благодарения Богу-Отцу, завещанного и возглавляемого Христом.

Богослужебные тексты рождались как молитва, обращенная к Богу из интимных глубин души, и как катехизическое, миссионерское слово научения вере, обращенное к интимным глубинам души другой. Приобщиться к молитвенному опыту и воспринять слово научения в этих интимных глубинах, где слово начинает строить и преображать жизнь, а не остается лишь проходящим эстетическим и этическим впечатлением, возможно только на родном языке и при полноте участия в Литургии. Каждый, имеющий опыт богослужебной полноты, знает, насколько несопоставимо полнее и глубже бывает просвещающее ум и сердце вхождение в богослужение, если человек слышит, понимает и артикулирует каждое слово и полностью включен в литургическое благодарение; тогда он без больших усилий, но с огромной помогающей ему силой восхищается всем своим духовно-плотским составом в молитвенное предстояние Богу. Совсем другим бывает богослужебный  опыт, если человек может участвовать только в периферических по отношению к таинству молитвах, если он внешними знаками измеряет богослужебное время, если с огромным напряжением пытается услышать и различить слова и все равно львиную долю не понимает, если он с тем же напряжением, и всегда проигрывая борьбу, пытается собирать неизбежно и неудержимо рассыпающиеся в таком случае мысли, также как если он в неизбежно дерганом режиме пытается воспроизводить про себя читаемые тайно в алтаре молитвы. Духовный плод подобного богослужения, каким оно является практически для всех наших мирян, минимален: оно не дает ни подлинной глубины молитвы, ни подлинного просвещения и научения ума; такой опыт не дает погрузиться и напитаться богослужением, но зато обязательно дает чувство фарисейского удовлетворения от выполненного религиозного долга.

Надо сказать, что современные светски образованные миряне, безусловно, стремятся осознанно участвовать в богослужении. Об этом неоспоримо свидетельствует тот факт, что когда издаются брошюры с текстами отдельных праздничных служб, то они пользуются огромным спросом, и люди стоят на богослужении с этими книжками. Но стремление понимать с лихвой перекрывается началопослушностью нашего народа, и я бы даже сказала любоначалием, все равно, как его понимать: верхи любят начальствовать, низы любят начальство, т.е. слушаться его. В богослужебной области без всякой инициативы от себя всего ждут от священноначалия: дали текст – спасибо, не дали – не надо. Не понимаешь, не участвуешь, богослужение непонятно и разобщено – значит, так надо, сверху виднее; значит, недостоин, кайся, молись и радуйся, что вообще можно в храм свободно прийти. Это и подобное предлагает клир, а за ним повторяют миряне в качестве оправдания статус-кво привычного богослужения. Но Бог не делает за человека, и бесперспективно прикрывать собственную пассивность отсутствием Божией воли. Пассивность перед насущной необходимостью исправления и оздоровления литургической жизни, проявляемая даже теми, кто понимает проблему, просто поразительна, также как очень печальна охранительная позиция защитников статус-кво. Тем более все это печально, что пришло время вырывать имперские плевелы, уже лишившиеся своей природной почвы и только паразитирующие на теле церковном, время исправлять имперские искажения, и есть все возможности их исправить. Эту пассивность я могу объяснить только глубоким клерикальным разобщением единства Церкви – епископата и церковного народа, клира и мирян, которое является плевелом того же чуждого – имперского – корня, расторгающего изнутри церковную жизнь. Каждая группа пребывает в своей сословной замкнутости с предписанными ей функциями; и в этом в Церкви продолжается средневековье, но время уже давно и принципиально другое. При таком разобщении инициатива снизу и взаимное слышание, а не одностороннее послушание-подчинение, оказываются просто непонятными и невозможными, а инициатива с советских времен еще и подозрительной и наказуемой.

Все поднятые здесь вопросы литургической реформы: ее исторически созревшей необходимости, языка богослужения, разобщенности богослужения, а также пассивности клира и мирян я разбираю с доступной мне полнотой аргументации в основной части работы, в ее теоретической и практической (социологической) главах со своими акцентами.

Теоретическая часть

Приходится признать, что русскому языку и литургическим реформам сильно «не повезло» в истории Русской Церкви, поскольку всякий раз, когда они самой жизнью выводились на передний план церковной повестки, они были компрометированы чуждыми вторжениями, догматическими и каноническими искажениями. Так было и в XIX в., когда остро востребованный жизнью, в связи с развитием литературного русского языка, русский перевод Библии был скомпрометирован безудержным агрессивным экуменизмом выполнявшего переводы Российского Библейского Общества, и, не умея различить и разделить доброе от злого, запретили и РБО, и русскую Библию, сжегши уже подготовленный тираж. И если бы не упорная борьба единственного человека – свт. Филарета Дроздова – наша Церковь могла бы до самой революции так и не получить русского перевода Библии. Так было и в послереволюционное время, когда выросшая и осознанная изнутри жизни Церкви потребность литургических реформ была скомпрометирована обновленческим расколом, представлявшим собой грамотно проведенную богоборческой властью диверсию ради разложения Церкви изнутри. Но совершенно то же было и во время перестройки, когда также поднявшиеся изнутри живой потребности Церкви, обретшей уже нечаемую свободу, ростки литургического возрождения были скомпрометированы, я бы образно сказала, неловким размашистым богословием о. Г. Кочеткова, содержавшим теологумены, граничившие с ересью, и его навязчивым противопоставлением своей общины всей другой Церкви, полных членов Церкви неполным, что имело потенцию внутрицерковного разделения.

Очевидно, что эта постоянная компрометация насущнейшего – оживления, обновления, исцеления самой внутренней артерии Церкви, углубления восприятия двух главных источников ее Предания – Библии и Евхаристии, не случайна и имеет свои причины. И мне кажется, что для ситуации XIX века и конца XX века причина одна: глубочайшая, не просто внешняя, но внутренняя плененность Церкви в империи, не важно какого знака (для синодального периода это христианская империя, для советского – атеистическая), и как результат, отсутствие внутренней свободы мысли и действия. Эта внутренняя зажатость с неизбежностью объективного психологического закона, с одной стороны, делает любое изнутри идущее движение искаженным, с другой, не дает различать и разделять смыслы и бороться не с явлением как таковым, а с его искажениями. Так в XIX веке русская Библия стала жертвой борьбы с РБО[1], а в конце XX века жертвой борьбы с догматическими и каноническими ошибками о. Г. Кочеткова[2] стало открыто начатое им литургическое и крещальное возрождение.

Компрометация литургических реформ обновленцами имела, на мой взгляд, несколько иную природу. В конце синодального периода происходило оживление, возрождение Церкви, в процессе которого она обрела достаточно большую степень внутренней свободы, и одним из проявлений этого было всецерковное стремление к Собору. В этой обретенной свободе в затянувшийся период подготовки к Собору Церковь в лице своих епископов, приходских священников и мирян – в отзывах епархиальных архиереев, на епархиальных собраниях, в дискуссиях в печати – изнутри своей жизни, а не по обычному для русской имперскости государственному указу сверху, поставила на повестку дня вопрос литургических реформ, среди которых были вопросы языка богослужения и чтения вслух всех «тайных» молитв. Более того, в работе подотделов Собора эти вопросы были, фактически, разрешены конструктивным компромиссом между либеральными сторонниками реформ и консервативными почитателями старины. Этот компромисс для языка богослужения заключался в принципиальном признании богослужебных прав русского языка, возможности богослужения на русском по желанию прихода, желательности частичного употребления (библейские чтения, отдельные песнопения, молитвы) русского языка на богослужении, необходимости издания богослужебных книг на двух параллельных языках, необходимости срочного создания комиссии при ВЦУ по русификации церковнославянского языка и переводов на русский[3]. В отношении воссоединения литургического чина на предсоборных и соборных дискуссиях было много аргументированных выступлений в защиту гласного чтения «тайных» молитв, но при голосовании в богослужебном отделе Собора это пожелание было отклонено большинством голосов[4]. Однако точка поставлена не была: завершение дискуссий и соборные решения относительно всех литургических реформ предполагалось провести на следующей сессии Собора, которая не состоялась. Незавершенные материалы Собора были переданы в ВЦУ с рекомендацией «вводить выработанные отделами предначертания в жизнь по мере надобности полностью или частично, повсеместно или в некоторых епархиях»[5]; т.о. предоставлялась свобода местной инициативе. И, на мой взгляд, эта директивная незавершенность при полноте высказанной аргументации была промыслительной для Церкви – именно для возрастания и полноты проявления в ней местной инициативы, связанной с активностью приходского клира и мирян. Это, с одной стороны, помогло Церкви выжить в накрывшем ее 9-м вале гонений и смуте расколов, сделав ее более пластичной; с другой стороны, это отвечало подлинной потребности и задаче Церкви в открывавшейся новой – постконстантиновской – эпохе ее земной истории[6].

Однако, как известно, после Собора произошла революционная радикализация части либерального священства, которое пошло на союз с богоборческой властью, в т.ч. в преследованиях «тихоновской» Церкви, ради того, чтобы заместить ее новой революционной Церковью – так возник обновленческий раскол, инспирированный властью и проведенный под прямым, хотя и прикрытым, руководством ГПУ. Именно это сотрудничество с гонителями скомпрометировало обновленцев в глазах церковного народа, а не их стремление к реформам, которое и не являлось их отличительным признаком, потому что перед революцией оно было характерно для всей Церкви. Это и обмануло многих искренних приходских священников, примкнувших к расколу, не зная в той информационной смуте об истинных целях его вождей, из-за чего раскол смог стать явлением достаточно массовым, особенно среди приходских священников, многие из которых сохраняли ему верность и тогда, когда народ за обновленцами не пошел, их храмы стояли пустыми, а обложены они были всеми теми же, что и «тихоновцы», несовместимыми с жизнью налогами[7]. Т.о. не литургические реформы скомпрометировали обновленцев и были причиной их неуспеха, а, напротив, обновленцы скомпрометировали реформы. В условиях поднимающейся обновленческой смуты и начавшихся масштабных репрессий, особенно против епископата, делавших проблематичными информационную ориентацию в пространстве и руководство Церковью, а также учитывая чрезмерные вольности в богослужебных нововведениях некоторых радикализированных священников, Патриарх Тихон вынужден был в известных указе от 2 декабря 1919 г. и обращении от 17 ноября 1921 г.  запретить богослужебные нововведения[8], и этот запрет был диаметрально противоположным его прежнему отношению к литургическим реформам, которое он неоднократно высказывал, будучи еще епископом Алеутским и Северо-Американским, а в частном порядке и после Собора 1917–1918гг.[9]

Однако этот запрет вызван был отнюдь не принципиальной переменой позиции, а историческими обстоятельствами, делавшими немыслимыми никакие реформы, и он был не абсолютным, а до соборного решения этих вопросов новым Поместным Собором, о чем конкретно сказано в обращении 1921 г.[10] По тем же причинам и обстоятельствам этот запрет повторил в послании от 18 июня 1922 г.[11] и патриарший местоблюститель митр. Агафангел, который также был давним принципиальным сторонником литургических реформ[12]. Но хотя обновленцы и скомпрометировали глубоко востребованную Церковью литургическую реформу, что с горечью осознавали многие священники[13], однако на протяжении всего мученического периода советского времени литургическое обновление и историческое обновленчество все же не связывались в церковном сознании в однозначную закономерную связь; более того, литургическое обновление естественным образом совершалось и подспудно укоренялось в Церкви: в камерных условиях тюрем, лагерей, подполья литургический чин совершался без всякого разделения и русский язык чтений употреблялся, без всякого сомнения. И только в период «застоя», когда коммунистическая власть, не преуспев в уничтожении Церкви ни через троцкистско-ленинский обновленческий раскол, ни через сталинское физическое истребление, ни через хрущевское жесткое выдавливание из жизни, применила новую, последнюю свою тактику «замораживания» Церкви, превращения ее в архаичную музейную древность для хранения в тщательном отделении от жизни, притом применила ее вместе с другой, уже к тому времени успешно и всесторонне отработанной тактикой осуществления всех запретов и стеснений руками самой Московской Патриархии, – вот тогда-то, под этим последним прессом на уже измотанный церковный организм, произошла болезненная метаморфоза церковного сознания, ложное соединение в нем в единое целое литургического обновления и раскола обновленчества, когда всякая живая мысль, живое слово и дело оказались под полным запретом и жестким подозрением внутри самой Церкви.

Церковное отношение к литургической реформе и поднявшимся из подполья росткам богослужебного обновления в перестройку резко контрастировало с таковым перед революцией и на Поместном Соборе 1917–1918 гг. Тогда Церковь изнутри своей возрождающейся жизни и внутренне обретаемой свободы поставила вопрос литургического обновления, родила содержательную заинтересованную дискуссию на эту тему с исчерпывающей полнотой аргументации с обеих сторон, очень хорошо документально представленную и проанализированную прот. Н.Балашовым в книге «На пути к литургическому возрождению», и достигла конструктивного компромисса – во имя любви и согласия – сторонников и противников реформы в виде начала преодоления имперской унификации и благословения на проявление различий осуществления литургической традиции в соответствии с местной инициативой. В отличие от этого, в перестройку литургическое обновление, поднявшееся из подполья и заявившее о свей насущнейшей необходимости, многократно возросшей и созревшей в сравнении с предреволюционным временем, встретилось с многократно же возросшим жестким охранительным консерватизмом, «почище» победоносцевского, и было, фактически, вынуждено утверждаться явочным порядком, опираясь на осторожную неофициальную поддержку высоких лиц Церкви, прежде всего Патриарха Алексия (Ридигера), а также митрополита Кирилла (нынешнего Патриарха) и архиепископа Михаила (Мудьюгина); но возможности и способности к конструктивной дискуссии и соборному решению не оказалось. Вместо дискуссии были зажатые агрессией нападение и защита.

К сожалению, этот тон, эти напряжение и подозрительность, не совместимые с духом любви и донельзя снижающие уровень аргументации, так и не были преодолены, просто тема была искусственно прикрыта, придавлена снова в полуподполье этим охранительным консерватизмом. Однако мне представляется, что сегодня, когда позади уже и исторические условия, вызвавшие запрет Патриарха Тихона на литургические нововведения, и пережитый Церковью стресс освобождения; когда Церковь уже вполне утвердилась в своем новом положении, когда уже издано огромное количество хорошей церковной литературы, возросло и распространилось богословское и историческое знание, у клира есть все возможности и ресурсы просвещать паству, – сегодня пришло время вновь осознанно выстраивать дискуссию в духе любви, свободы высказывания и слушания другого, чтобы завершить, наконец, начатое Собором Российских новомучеников и исповедников[14], новым соборным решением утвердив достигнутый ими компромисс.

* * *

Далее я хочу в качестве моего скромнейшего вклада в эту дискуссию привести ряд аргументов в пользу литургического обновления, с современными акцентами и осмыслением, полемизируя с аргументами противников. И прежде всего повторю, что то, что называют литургическими нововведениями (в частности, разрешение использования русского – как любого другого – языка и воссоединение разрывов литургического чина), на самом деле является возвращением к исконному смыслу, исправлением искажений, возникших в имперскую эпоху Церкви вследствие главной ее особенности – того, что Церковь была государственной и потому исключительно господствующей, переплетшей свою структуру с имперской, более того, она становилась инструментом имперского господства. Какие-то искажения проступили сразу же с началом эпохи; но пока она несла в себе цель христианизации народов, проявления христианского учения и свидетельства в мире, в т.ч. богослужебного, эти искажения удерживались в определенных пределах, нарастая постепенно. Однако когда промыслительная задача эпохи была выполнена и связь с империей иссякла, а Церковь, не различив этого, не смогла с империей расстаться[15], то имперские искажения стали стремительно разрастаться и в количестве и в качестве, как сорняк, совершенно забивающий благородную грядку, приобрели тотальный масштаб, пока не заполонили Церковь так глубоко, что она уже стала забывать свой род и племя.

Эти постепенно нараставшие искажения, сказавшиеся в том числе в богослужении, следующие: 1) охлаждение интереса к стержневому, сущностному смыслу христианства и богослужения и смещение его в периферическую область внешнего пышного украшения и красочных символических толкований – эстетизация христианства; 2) смещение интереса от сущностного смысла веры также к относительной периферии ее морально-нравственных ценностей, своего рода морализация христианства[16]; 3) смещение указанного интереса к еще большей периферии имперских интересов – политизация христианства; а также 4) естественное для империи стремление к унификации, выхолащивающее местную инициативу; 5) выгодное для империи ограничение свободы и активности паствы с поощрением ее послушной пассивности, ожидающей освящения от обладающих его полнотой, и в жизни Церкви ожидающей на все циркулярных предписаний сверху; 6) прочное забвение новозаветного смысла христианства как царственного священства народа Божия, как полноты личной ответственности. Именно здесь коренятся ответы воцерковленных респондентов на вопросы анкеты о личном отношении каждого относительно литургических разрывов, что «это не нами установлено, не нам и менять», «от нас ничего не зависит», «как решит священноначалие»; а также, что «это установлено отцами, которые знали, что делали», тогда как никакими отцами это не устанавливалось, а возникло само собой вследствие охлаждения духа и имперского влияния, и есть времена, когда насущно необходимо исправлять прежде искаженное, и это исправление может быть только общим делом, а не одного священноначалия.

Разрыв литургического чина на «тайные» для клира и «явные» для мирян молитвы ничем не может быть оправдан по сути, он может быть только объяснен историческими причинами, в основе которых лежит охлаждение духа в связи с тем, что христианство стало государственным, массовым и обязательным. Появление больших храмов с многолюдными собраниями делало молитвы, читаемые священником, просто неслышными[17], и чтобы народ не скучал и меньше рассеивался, появились перекрывающие их длинные песнопения, прерываемые только особо громко произносимыми возгласами. К тому же чтение «про себя» сокращало службу, которая с государственным статусом Церкви стала обязанностью; поэтому уже Иоанну Златоусту приходилось возгревать церковное собрание, чтобы оно совместно приносило Богу евхаристическую молитву[18]. Дальнейшему разделению богослужения и отделенности иерархического священства способствовала параллелизация священства и земного царства, для которого такая отделенность от народа была естественной, а далее и запрет язычества в VI в., когда последние языческие массы, влившись в храмы, принесли туда и свое понимание сакральности, отделенности от профанного народа Божественной святыни. Далее богослужебному разобщению способствовало постепенное отмирание с началом массового крещения младенцев и широким распространением бытовых христианских традиций института оглашения, который в древней Церкви серьезно обучал и инициировал ее новых членов. Разобщению способствовало и разделение молитв для священства и клироса по разным богослужебным книгам, так что ни в одной из них богослужение не представало в своей целости. Конечно, это было сделано для удобства богослужебного использования, однако не могло не оставить отпечатка в сознании; недаром сегодня именно клирошане более всего защищают разорванность богослужения. В служебниках для священства появилось определение «тайные» в отношении содержательных молитв евхаристического канона, которое означало лишь то, что молитвы эти окружают и вмещают главное Таинство Церкви – претворение Духом Святым принесенных Даров – хлеба и вина – в Плоть и Кровь Христовы, а отнюдь не то, чтобы эти молитвы были тайной для церковного народа. Но в результате всего этого в Православной Церкви, которая в соответствии со своим названием должна право славить Бога, возникло прочное поверье, крепкое и среди мирян, и даже среди клира, что «тайные» молитвы – тайна от мирян, их нельзя слышать, сохраняющееся и доныне; что богослужение должно скрывать, а не являть свет Христов, главное Таинство Церкви; все это проявилось в анкетах. Но оттого, что традиция тайного чтения главных молитв богослужения очень древняя, она не становится менее искаженной и искажающей суть христианства и Литургии.

Именно ссылка на сакральность и церковнославянского языка, и богослужебного чина, понимаемую не просто как святость, а как то, что отчасти скрыто, утаено, является распространенным аргументом противников литургических «нововведений». Это почитание тайны распространяется и на непонятность богослужения и на неучастие мирян в самой святой его части, поскольку, согласно этому пониманию, недостойным, непосвященным нет входа во Святая святых, для которого необходима особая, отделяющая от профанности степень посвящения, и от которого охраняет неполная открытость богослужения. Нетрудно видеть, что это понимание противоположно новозаветному откровению, обессоливая его, возвращая снова в ветхозаветное состояние, для которого богослужебное разделение и сокрытие Святого святых были действительными. Однако основной смысл христианства в том и состоит, что «от века утаенное и ангелам несведомое» (воскресный Богородичен 4 гласа) открывается миру и воспринимается верными, церковная завеса раздирается в момент смерти Христа (Мф. 27.51), призывая верных входить во Святая святых, Бог является во плоти, открывает Себя миру, предает Себя за его жизнь, и новое соштопывание завесы только прикрывает это явление Бога и обесценивает жертву Христа. Времена сокрытия недоступного этому миру прошли именно потому, что Бог Сам открыл Себя, и «нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано» (Мф.10.26) – и это относится в первую очередь к богослужению.

В первохристианской Церкви служили тайно, предохраняясь от гонений, а не желая скрыть богослужение от внешних, тем более, от внутренних; и сама закрытость евхаристических собраний была обусловлена не принципиальным желанием что-то скрыть от мира, но тем, что участвовать в них могут только верные, поскольку это внутреннее Таинство Церкви, и поскольку венцом этого собрания должно быть причащение всех без исключения верных пасхальным Агнцем. Об этом же говорит прообраз новозаветной Евхаристии – ветхозаветная пасха. Для вкушения пасхального агнца перед исходом, а потом в воспоминание исхода из египетского плена, по повелению Божию, данному через Моисея, весь еврейский народ и обрезанные прозелиты собирались по группам на основе семей, которые могли полностью съесть закалываемого агнца, разделявшегося обязательно между всеми без исключения участниками собрания, включая младенцев; на этих трапезах не должно было быть просто присутствующих (Исх.12.1-11;43-49; Числ.9.9-14). Об этом же нам до сих пор напоминает возглас «Двери, двери…», который в древней Церкви призывал всех, кто по тем или иным причинам не мог причащаться (а это обязательно были конкретные, серьезные причины – не психологического, а онтологического свойства: не крещен еще, отлучен за совершенно конкретные тяжкие грехи), покинуть собрание, чтобы Евхаристия не обращалась в благочестивую «пустышку». К сожалению, двери, упоминаемые в литургическом возгласе, уже давно широко раскрыты, и на Литургии, искажая ее смысл, присутствуют, не будучи участниками Тайной Вечери, огромное количество людей, даже не отходя в притвор, не отдаляясь от трапезы, чтобы хотя бы таким удалением покаянно обозначить свое неучастие. Замещение подлинного смысла закрытости Таинства, как полноты участия всех в пасхальной трапезе Евхаристии, смыслом утаивания самой святой части от профанного народа, узаконив разрыв литургического чина, привело к колоссальным искажениям в восприятии и совершении Литургии.

Прежде всего, выхолащивается соборность Церкви на самом главном ее уровне – евхаристического собрания, происходит индивидуализация, разобщение его. Из принципиально общего дела всей Церкви, т.е. собранной вместе общины (евхаристического собрания), дела полностью осознанного соборного (одной молитвой, одними устами, одним сердцем) благодарения Бога и согласия с Его волей в творении и спасении мира, увенчивающегося исполнением этой воли в соборном причащении, из которого не может быть произвольных исключений, Литургия превращается в индивидуальное дело каждого в Церкви, дело индивидуального освящения, вещество которого готовится тайно в алтаре, за закрытыми вратами группой (кастой) отделенных и посвященных, тогда как стоящие в храме, индивидуально готовящиеся к этому освящению (кто-то готовится, кто-то нет) молятся во время этого приготовления каждый о своем (так обычно заполняются паузы длинного пения коротких обрывков молитв). Соборное Таинство Церкви, которым она являет и строит себя, обращается индивидуальным Таинством в церкви, наряду с другими Таинствами, предназначенным для индивидуального освящения. Причастие из акта соборного явления веры, строящего жизнь, каким оно является в полноте евхаристической молитвы, превращается в акт проявления индивидуального благочестия, эту жизнь оформляющего. Евхаристия, как соборное таинство спасения, редуцируется в индивидуальное таинство духовно-нравственного совершенствования. Отсюда и смещение акцента в сторону исповеди: обязательность исповеди перед каждым причастием (это только для мирян – и на этом уровне тоже отделение клира), отчего исповедь без всякого смущения совершается на Литургии, и даже на Евхаристии, так что люди добрую часть службы проводят в длинных исповедных очередях, не только не участвуя в ней, но пребывая в духовном состоянии, естественно ориентированном на себя, т.е. противоположном духовному устроению Литургии.

Сегодняшняя Литургия лишена для мирян центрального явления соборности перед началом Евхаристического канона – утверждением, что Христос – центр соборности – посреди нас – и есть и будет! – сопровождающимся братским целованием, т.н. «целованием мира», распространяющим среди собрания мир, даваемый Христом. У мирян отнято и это «целование мира», и все молитвы, в которых заключен смысл соборного служения; сегодняшним разорванным служением Литургии миряне просто «выдавливаются» в индивидуальное пространство, собираясь только в ектениях и отдельных, периферических по отношению к Таинству молитвах, и по завершении службы остаются только собранием индивидуальностей, освятившихся, или не освятившихся, каждый отдельно по собственной потребности. Но не в собрании индивидуальностей, каковым является любая земная организация, а в личностной соборности, которая есть Церковь – Завет Христов. Второе коренным образом отличается от первого своей нерасторжимостью и всецелостью: все вместе во главе со Христом, в Нем преодолевая все разделения, от первого до последнего слова одними устами и одним сердцем, увенчиваясь всецелым единением во Христе в причастии всей общины. Именно в этом всецелом единстве Евхаристия есть Царство Божие (которое является вершиной соборности), открывающееся уже здесь и сейчас, а евхаристическое собрание – собрание народа, возглавляемого епископом и совершающего Евхаристию, по определению доконстантиновских отцов (Киприана Карфагенского, Иринея Лионского), и есть Церковь. 

Разрыв соборности, индивидуализация Литургии, выхолащивание смысла евхаристической молитвы мирян неминуемо выхолащивает и силу Таинства, смещает акценты: от духовного предстояния-благодарения Богу к почитанию вещественной святыни; от сущностной веры к обрядоверию, –  что мы и видим сегодня в Церкви. Причастие воспринимается как своего рода ложечка божественного лекарства, приготовляемого выделенным посвященным клиром для профанного народа, который на богослужении принимает или не принимает это лекарство в соответствии с индивидуальной потребностью, по индивидуальному графику, ради индивидуального освящения. Т.о. Евхаристия, вопреки повелению Божию и своему назначению собирать всю общину, возводя ее к причастию Христу и через это творя из множества разрозненных людей единого Человека, преодолевая все человеческие разделения, – становится для очень многих той самой благочестивой «пустышкой», не достигающей цели единения – насыщения невечерней вечерей Пресвятой Троицы, сотворившей обитель в принявшем Ее человечестве. А в периоды массового угасания духа, как, например, в России с XVII в. отстоять, отслушать обедню (службу перед обедом, не Литургию!) становится общим местом; а с XVIII в. причастие становится исключительно редко исполняемой государственной обязанностью, подтверждением лояльности, своего рода жертвой императору, не Богу.

Пассивность мирян, участие которых в Евхаристии сводится, фактически, только к благоговейному ожиданию скрыто готовящейся для них святыни, кроме того, что это ложь сама в себе – ложь разделения и лишения главного смысла народа Божия – еще и воспитывает полную пассивность мирян в жизни Церкви, очень проявившуюся в анкетах в виде нерассуждающей приверженности традиции, пассивного принятия того, что есть сейчас, убежденности, что все только в воле священноначалия, и от нас ничего не зависит. И с этой стороны иерархическая соборность Церкви – личностно инициированное сослужащее друг другу собрание, возглавляемое первым среди равных – замещается иерархическим клерикализмом, вертикально выстроенной по государственному имперскому образцу иерархической структурой соподчинения: низших чинов высшим и высших над низшими. И я думаю, что эта пассивность, особенно характерная для русской Церкви, исторически была и остается прежде всего волей империи, которая использует Церковь как инструмент своего господства и которой всегда выгоднее спокойствие безгласно послушного тяглового населения, чем беспокойство личностно инициированного гражданского общества.

Разрыв соборности, «узурпация» основного смысла Литургии отделенным от народа священством и пассивность мирян глубоко искажают и природу христианского богослужения, и само бытие Церкви, для которого богослужение является основой и индикатором в еще одном очень важном аспекте – полного забвения смысла царственного священства народа Божия, всех членов Церкви; нового усвоения священства только отделенному от народа особой ступенью посвящения[19] клиру. Эта «кастовая» выделенность священства проявляется в особых «правах» по отношению к главной святыне Церкви, т.е. в особом «режиме» причастия и исповеди; то, что должно принадлежать всем, позволено только священству, а именно: причастие за каждой Литургией, которую человек совершает без обязательной связи с исповедью непосредственно к этой службе. Она проявляется в том, что священству усвояется активное совершение богослужения, на котором миряне только пассивно, принимающе присутствуют; священник совершает службу для народа, по мнению многих респондентов, а там, где отвечали «вместе с народом», то одновременное полное согласие с отделенным, тайным от народа чтением главных молитв говорит о том, что это «вместе» означает, что каждый параллельно делает свое – один готовит причастие, другой готовится к причастию. Священник, таким образом, понимается как посредник между Богом и народом – и это есть возвращение ко временам ветхозаветным, когда священство действительно было таковым: качественно, ступенью отделенным от народа (у избранного народа – особо отделенным и освященным на то родом, у языческих народов – особенным исключительным посвящением жречества), чтобы исполнять посредническое служение.

Но не так в Новом Завете, когда «завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу» (Мф.27.51), открывая людям доступ в святилище[20], Дух излился на всякую плоть (Иоил. 2.28), пришел и стал среди нас единственный действительный посредник – небесный человек Иисус Христос (1 Кор.15.47; 1 Тим. 2.5), возносящий нашу бескровную жертву «во святой и пренебесный, и мысленный Свой Жертвенник» (просительная ектения после ходатайственных молитв Евхаристии). Ветхозаветное священство воспринималось через рождение в избранном и отделенном для этого Богом роду Аарона (Исх.28.1-4;29.9); новозаветное священство также воспринимается через рождение – новое рождение от воды и Духа в новом избранном и отделенном для этого роду Христовом, т.е. через крещение; граница избрания и отделения проходит именно по крещению. Миропомазание и семидневное участие в Евхаристии при полноте осуществления крещения (которое сегодня необходимо возрождать, не отметая, а используя опыт о. Г. Кочеткова) является именно этим поставлением в царственное священство каждого крещеного человека, отличающимся от рукоположения и сорокадневного совершения Евхаристии только степенью, но не ступенью, не качеством. Из книг Деяний и Посланий апостольских мы знаем об особом поставлении через рукоположение на особые служения, в том числе руководителей возникающих христианских общин (Деян. 6.6; 13.3; 14.23; 1 Тим. 4.14; 5.22; 2 Тим. 1.6), однако они в этих книгах нигде не названы священниками, но епископами (блюстителями) и пресвитерами (старейшинами), т.е. именно руководителями, пастырями, наставниками[21]. Священство же в Новом Завете усвоено всем христианам, и не индивидуально, а в силу принадлежности к Новому Израилю, участия в новом избранном роду первосвященника Христа (Евр. 7.15-17; Откр. 1.6). Все христиане, по слову ап. Петра, – это «род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенство Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет» (1 Петр. 2.9).

Это священничество христиан проявляется именно в полноте служения Литургии. Возглавляющий евхаристическое собрание епископ (пресвитер) совершает приносимую всеми жертву своими руками и озвучивает общую молитву своими устами; и на это, а также на специально порученное ему Христом разрешение грехов, он имеет особое посвящение, передаваемое рукоположением, но оно не отделяет его от народа Божия – он остается первым среди равных[22], среди царственного священства всех членов Церкви. Сионская горница была зарождением не клира, а всей Церкви. «Сие творите в Мое воспоминание» (Лк.22.19) заповедано всем; и «творить сие» означает, конечно, не только причащение, а именно общую молитву, которую тогда возглавлял и вечно возглавляет присутствующий среди нас, особенно на этой службе, Христос, что мы и утверждаем верою перед началом Евхаристического канона. Христос возглавляет богослужение Отцу, приводя к Нему Своих, все возрастающих числом учеников – в этом смысл Литургии; и священник (епископ) в этом сослужении не посредничает между Христом и народом, не замещает и не представляет Христа, а только являет Его невидимое присутствие; он не посредник, а чистый проводник, предоставляющий свои руки и уста одновременно собранию, осуществляя общее действие и озвучивая общую молитву, и Христу, Который это действие производит и эту молитву возглашает, как первый среди равных, среди Своих земных братьев и сестер. К сожалению, это торжество возвещения, что – Христос посреди нас! И есть и будет! – сопровождающееся радостным целованием, разливающим среди собрания мир Христов, эта радость утверждения, что именно Он возглавляет Евхаристию, которая оказывается продолжением и расширением сионской Тайной Вечери Христа со Своими учениками, в число которых теперь входят все, участвующие в Литургии, – этот держащий момент Литургии верных даже не был упомянут в изданном в 90-е гг. (последний раз в 2000 г.) для всеобщего пользования полном тексте Всенощного бдения и Литургии, так что подавляющее большинство христиан, даже десятилетиями ходящих в Церковь, даже выросших в Церкви и уже ставших взрослыми, про этот момент в лучшем случае имеют смутное представление, а по большей части даже не догадываются.

Как не знают и того, в чем, собственно, состоит это благодарение – Евхаристия, потому что актуализация в благодарении всего дела Божия, от творения (приведения из небытия в бытие) до возведения на небо и дарования Царства, с центром в крестной жертве Христа, предваряющая священническое возношение бескровной жертвы, совершается тайно в алтаре. Но смысл Евхаристии не только в благодарном воспоминании смерти и воскресения Христа; он также в священническом благодарении и предстательстве за весь род человеческий и за весь мир, в предстоянии человека Богу от лица всего творения, как царя и священника мироздания, которое ему поручено, чтобы хранить, возделывать и возводить его к Богу; в принесении не только от своего лица, но от лица всего бессловесного творения, не имеющего собственного голоса, но аккумулированного в телесной природе человека, благодарения Богу, приведшему все от небытия в бытие, и согласия на Его волю в творении и спасении мира. Евхаристия – это произносимое человеком торжественное «да» мира Богу, которое является непременным условием спасения-обожения, осуществляемого в причастии человека. Так в Евхаристии в синергии Бога и человека завершается творение, обретает плоть дарованное Христом спасение-обожение. В этой подлинной перспективе Евхаристии особенно ложным видится произвольное индивидуальное уклонение от причастия и понимается смысл определения Церкви как евхаристического собрания. Однако это подлинное космическое звучание Литургии, инициирующее человеческую ответственность за мир, миряне никак не могут услышать в сегодняшнем ее рядовом совершении, разорванном на кастово выделенную полноту среди «посвященных» в закрытом алтаре, и для мирян целиком эгоистически замкнутом на индивидуальное освящение, когда человек пассивно ожидает причастия, благоговейно ловя обрывки молитвословий, тайно совершаемых в алтаре, о содержании которых он не смеет даже думать. Все содержание Евхаристии оказывается для мирянина только в благоговении перед святыней причастия. Но этого мало – благоговение перед святыней было и в жреческие времена. Задача же Церкви возводить своих чад к полноте осознанного и осмысленного предстояния и служения Богу, осуществления священнического призвания христиан, которое составляет суть христианства, выделяющую его среди всех прочих религий, делающую его солью мира, как свидетельства о подлинной цели Бога. Это необходимый этап приближения мира к Богу – к попаляющей огнем невещественным человеческие грехи полноте горнего сопребывания с Ним, к которому призван человек перед следующим, еще предстоящим, последним этапом, когда мы увидим Бога во славе лицом к Лицу, и это откроет вечность.

Конечно, трудно нести избранничество, трудно быть царями и священниками, в смирении удерживаться на высоте этого призвания; не по достоинству – падший человек в пределах этого мира всегда остается немощным и грешным, связавшимся «плотскими сластьми и похотьми», и мы это покаянно осознаем, – а потому что так захотел Бог, Который Сам очищает и подает силы, о чем мы многообразно молимся на протяжении Литургии, и этот момент очень хорошо выражен в евхаристических молитвах. Трудно быть под Божиим водительством – легче под человеческим. И как Ветхий Израиль когда-то, отказавшись от прямого Божьего водительства, запросил себе царя, как у всех (1Цар. 8.5, 19), так и Новый Израиль – христианская Церковь, отказываясь от прямого возглавления евхаристического собрания Первосвященником Христом и от всеобщего царственного священства своих членов, захотела себе выделенного и посредничающего священства, как у всех, потому что мы не достойны, – так отвечали многие на вопрос о слышании «тайных» молитв, т.е. о полноте участия в Литургии. Но Божие избранничество осуществляется не по достоинству, а по особому промыслу Божию, и цель его в том, чтобы избранный народ, не считая себя лучше окружающих и не будучи таковым, тем не менее, свидетельствовал всему миру о многообразно явленных именно в нем откровении Божием и воле Божией, исполняя ее. В имперскую эпоху, эпоху государственного «оземленного» христианства, христианское священство снова стало, как у всех – отделенным и посредничающим, чему соответствовал разрыв литургического чина – так понятнее и спокойнее, дальше от Бога, что соответствует нашему недостоинству; но не в этом призвание христиан, и это ложное смирение оказывается основоположной гордыней противления Божией воле.

* * *

Малая понятность языка, которую обозначило подавляющее число респондентов, конечно, меньше вредит богослужению, чем разорванность литургического чина, т.к. она не искажает его, а только затемняет смысл. Однако сама сакрализация и абсолютизация для Русской Православной Церкви церковнославянского языка, на мой взгляд, граничит с экклесиологической ересью, поскольку противоречит рождению Церкви в событии Пятидесятницы, когда апостолы заговорили не просто на разных языках, но на разных наречиях (Деян.2.7-9), а наречие – это более дробная языковая форма: один язык включает разные наречия. При этом прямой нужды в таком многоязычии на тот момент не было, потому что подавляющее большинство собиравшихся в Иерусалим на праздник понимало арамейский – язык международного общения того времени. Значит, этим чудом Господь явил некий особый смысл на все времена; и смысл этот в том, что некогда разделенное и переставшее понимать друг друга человечество вновь собирается и объединяется, но не в языке, а в Духе, в новой вере[23], содержание и смысл которой должны быть максимально полно и адекватно поняты, и именно поэтому язык должен быть родным. Только на родном наречии, окружающем человека от материнской утробы, он может по-настоящему глубоко воспринять непростые истины веры и из глубины своего существа взывать к Богу. Невозможно не вспомнить о том, что Сам Иисус Христос разговаривал с людьми и поучал их на одном и том же, всем понятном, мирском языке – арамейском, тогда как в то время существовал специальный еврейский, сакральный в подлинном древнем смысле слова, т.е. не общедоступный, а скрытый язык Священного Писания, на котором не говорили, а только переписывали и читали Слово Божие, и только посвященные раввины. Но не этот святой язык выбрал Господь для возвещения новой веры, а самый что ни на есть разговорный язык своего времени, потому что истины этой новой веры не утаивались в закрытых книгах, а возвещались всем; и одна из первых бесед Спасителя, называемых теперь в богословии догматическими, в которой Он открыл глубочайшие истины веры, была с простой самарянской женщиной отнюдь не святого поведения, и она была одной из первых уверовавших.

Это десакрализованное отношение к языку, неизбежное при широком обращении ко всем, в том числе к малым, немудрым и грешным мира сего, как Божий завет Пятидесятницы, Православная Церковь восприняла и пронесла на протяжении всей своей истории: книги Нового Завета с самой древности переводились на все культурные языки и даже диалекты народов Римской империи; богослужение создавалось на разных языках и далее на разные языки переводилось; все народы, принявшие христианство от Византийской империи, получили Писание и богослужение на родных языках, и активная переводческая деятельность развивалась в каждом новом христианском государстве. Все народы разраставшейся России, начиная с зырян, просвещенных Стефаном Пермским, и особенно в переводчески активном XIX в., получили Писание и богослужение на родных языках; на своих языках получили Писание и богослужение нарождающиеся православные Церкви в Китае, Японии, других странах мира, – и все это были живые разговорные языки. Очень характерен эпизод с переводом богослужения на татарский язык, вызванным неуспехом христианской миссии, проигрывавшей мусульманам, и постоянным отпадением крещеных татар в ислам: отпадение не уменьшилось и тогда, когда Писание и богослужение были переведены на старый книжный татарский язык, плохо понятный простым людям; и только когда они были переведены на разговорный татарский, произошло христианское оживление среди татар, и отпадения прекратились[24].

К началу XX в. только русский и украинский народы не имели богослужения на родном языке (теперь остался только русский!), и это было осознано как огромная проблема предреволюционным священством. В отделе по богослужебному языку Предсоборного совета против богослужения на русском языке выступал только один епископ, и на Поместном Соборе ревнители церковнославянского были в меньшинстве. Однако «представители большинства пошли, думается, по единственно верному пути, стремясь не к использованию численного перевеса, а к максимальному сближению позиций»[25]. Результатом был уже описанный выше компромисс, одним из пунктов которого была необходимость срочного создания постоянно действующей комиссии по русификации церковнославянского языка богослужения и переводам на русский, и который по известным историческим обстоятельствам не успели соборно утвердить и, тем более, выполнить. Так что сегодняшний жесткий охранительный консерватизм в этом вопросе следует не Божиему призыву Пятидесятницы, не исторической позиции Православной Церкви и не позиции Собора российских новомучеников и исповедников, а запиравшему жизнь победоносцевскому консерватизму, который так непоправимо задержал Поместный Собор, и еще раньше – шишковскому, который задержал русский перевод Библии, а позже – советскому консервированию, замораживанию Церкви, проводившемуся как целенаправленная политика ее умерщвления.

На всех языках мира, кроме одного русского (!), славят в православных храмах Бога. Это поразительный факт! И тем более поразительный, что русский – это язык одной из величайших в мире христианских культур. Трудно поверить, чтобы народ так негативно относился к собственному языку, ведь это духовное и культурное самоубийство. И это, безусловно, препятствие для миссии в собственном русском народе, так сегодня необходимой и среди воцерковленных людей, что со всей очевидностью показал опрос, и среди огромной массы статистических христиан, которые освящают куличи, купаются в прорубях и ставят в храмах свечи, и среди тех внешних, которые глубоко и заинтересованно ищут смысла и Бога. А история однозначно показала, что успех миссии всегда связан с родным языком богослужения. 

Конечно, в любви к вере предков и даже в выборе веры огромное значение имеет и эстетический фактор, и опрос убедительно показал, что русские люди именно эстетично относятся к церковнославянскому языку. Однако слово – это не просто красивый звук, но прежде всего проявляемый им смысл, который – особенно в отношении христианства – должен быть полностью воспринят и адекватно понят; недаром православное богослужение целиком словесно, т.е. прежде всего обращено к осмысленному восприятию. Не забудем, что сам этот смысл имеет величайшую эстетику в себе самом, которая строит сходные формы в любом языке: богослужение, поразившее некогда св. Владимира, было на греческом языке, и человек, входящий в православные храмы мира, узнает знакомое во время богослужения на любом языке. Не забудем и того, что несомненные достоинства богослужебного славянского языка, заключающиеся в его поэтическом богатстве, музыкальной лаконичности лучших переводов, прекрасной гласовой гармонизации, есть плод творческих трудов и доступны, при усвоении творческого подхода, любому великому культурному языку. Можно вспомнить и то, что привычная сегодня гармонизация по гласам есть явление очень позднее (она была проведена во второй пол. XIX в. по немецкому протестантскому хоралу[26]), а прежде были совсем другие музыкальные стили и исторически сменявшиеся гармонизации, самая древняя – знаменное пение, которое теперь возрождается в современной обработке, но далеко не всеми воспринимается. В этом ряду, естественно, возможна и гармонизация с русским языком, очень музыкальным и певучим; и такие опыты уже есть, и при всех сложностях нового творческого дела они, тем не менее, показывают, что молитвенная и эстетическая атмосфера богослужения с употреблением русификации и русских переводов нисколько не уступает таковой церковнославянского богослужения, зато само оно выигрывает в глубине непосредственного восприятия смысла, а значит, внутреннего обращения к Богу.

И оно бесконечно выигрывает в полноте христианского просвещения, воспитания от слова. Человек – существо словесное, и это значит, что мера его просвещения, воспитания глубинно связана с восприятием им слова; конечно, здесь, в первую очередь, имеется в виду Слово, с большой буквы, таинственное воспитание «от злака Божественных Таин», от общения с Сыном, но и несущее смысл слово, с маленькой буквы, существенно и неотделимо от первого, важно. Но чтобы питать, слово должно быть услышано и понято; не услышанное – не питает, и полупонятое питает ущербно: удивительное смысловое словесное богатство православного богослужения оказывается сегодня туне, сокрытое под спудом, особенно в гимнографии, но и в псалмах, и в учительных текстах Писания. В храме человека питает пастырское окормление, произносимые по-русски поучения и проповеди, благодатная атмосфера храма, но не само словесное содержание богослужения, доступное вполне только клирошанам и священству, т.е. клиру, который, как уже говорилось, более всех охраняет и тайну молитв, и богослужебную исключительность церковнославянского языка. Почему-то именно богослужение клир счел тем сокровищем, которое он, найдя, должен утаить (Мф.13.44) от других, затруднить доступ к нему, тогда как эта притча – о сокрытии тайны внутреннего духовного пути человека, действительно являющегося областью сокрытого молчаливого делания, а не вести Христовой, не богослужения, к которому может быть отнесена притча противоположного смысла – о свече, которую, зажегши, нельзя закрывать спудом, но ставить «на подсвечник, чтобы входящие видели свет» (Лк.8.16).

Богослужение является самым большим миссионерским резервом Церкви, сегодня практически не задействованным, ведь оно в полноте его словесного содержания и смысла является постоянной актуализацией полноты нашей веры и могло бы быть лучшей, широчайшей, постоянно действующей катехизацией членов Церкви и самым сильным апостольским миссионерским призывом к внешним, большинство из которых в современном образованном обществе ищет веру глубоко и осмысленно. Богослужебное употребление русских переводов и полное воссоединение литургического чина очень многим помогли бы по-настоящему воцерковиться через одно только богослужение, просто потому, что стал бы доступен его смысл, и многие нашли бы в нем все то глубинное, чего не видя в Церкви, ищут на стороне, к примеру, в индийском Востоке или ригористическом сектантстве; и еще больше нашли бы, только в очищенном и проясненном виде, углубленном молитвенным обращением к Богу. И для того, чтобы задействовать этот резерв, не нужно никаких дополнительных средств, нужна только ясная определенная церковная воля, и в условиях нашей Церкви это прежде всего воля священноначалия.

Далее я хочу опровергнуть некоторые наиболее широко распространенные сегодня и наиболее, с моей точки зрения, ложные аргументы противников богослужебного использования русского языка в каком бы то ни было виде, в частности, найденные мною в различных материалах на сайте «Благогон»[27], которые, несмотря на свою очевидную ложность, почему-то были очень многими приняты. Первый аргумент состоит в том, что русский язык не хорош для богослужения, потому что он разговорный и бытовой, этот аргумент был обозначен и в анкетах. Но выше, мне кажется, я достаточно убедительно показала, что живость, разговорность языка является аргументом как раз к его богослужебному использованию, а не наоборот; аргументом, божественно утвержденным чудом Пятидесятницы и жизнью Христа[28]. Попробую и далее расширить эту аргументацию.

Язык, в соответствии с сознанием и всей природой человека – явление одновременно принципиально единое и многоуровневое: на одном и том же языке, с естественными особенностями словарного состава (терминологии), не изменяющими его живой основы, говорят и дома, и на базаре, и в научной лаборатории, где угодно еще, и должны бы иметь возможность петь Богу в храме. Эта многоуровневость использования является признаком живости языка и, значит, неразделимого с ним сознания. Именно эти неслитные и неразделимые единство и многоуровневость языка позволяют существу человека, его внутреннему миру иерархически выстраиваться от низшего к высшему; при этом высшие уровни не принижаются соприкосновением с низшим – по апостольскому образу имеющего единую жизнь тела, в котором жизненно важны все члены. Святыня также не заболевает и не оскверняется от соприкосновения с больным, напротив, исцеляет и преображает его, и для этого исцеления и преображения необходимо именно соприкосновение, единство. Если же высшая область жестко отделяется особым, омертвелым в силу своего естественного возраста языком, то это неминуемо влечет за собой два следствия. Одно состоит в том, что сама эта область неизбежно становится архаичной и омертвелой, припудренной нафталином, потому что жизнь не отделима от языка; а второе в том, что она теряет естественную полноту взаимопроницаемости, связи с остальным духовно-душевно-плотским миром человека и оказывается обособленной от прочей жизни, никак ее не исцеляя и не выстраивая. Человек не вводит свою неотделимую от языка жизнь в храм, чтобы она там преображалась, а оставляет ее за его стенами, чтобы, выйдя, воспринять такой же, какой оставил. Храм – одно: для кого-то религиозная обязанность, для кого-то благочестивая традиция, для кого-то возвышенная, отдельная жизнь, а реальная жизнь – другое. Проблема фарисейства очень остра в Церкви, и широко проявляется в виде чувства отделенности с некоторой брезгливостью по отношению к внешним (не так одетым, не так себя ведущим, не то смотрящим в интернете, и т.д., список этих «не так» может быть бесконечен), от которых надо скрывать богослужение, искусственно затрудняя к нему доступ. Внешние неоправданно ассоциируются со свиньями из известной притчи, забывая, что бисер вести Христовой необходимо являть именно им, а богослужение в результате оказывается сокрытым именно от внутренних.

Богослужение должно не отделяться от прочей жизни, а воссоединять ее с собой, посвящать всю ее Богу, но для этого оно должно быть на одном с ней языке; когда же язык жизни (еще и еще раз скажу – неразделимый с ней) оставляется за стенами храма, то это способствует не воцерковлению жизни, а напротив, ее секуляризации. В этом отношении церковнославянский язык больше способствует возрастанию обрядного благочестия, чем внутренней христианской просвещенности жизни, потому что очень легко в уютной эстетичной атмосфере храма, превыспренне молясь о благорастворении воздухов, предавать Богу живот, но бесконечно трудно подлинно, внутренне предать Ему всю свою жизнь; и богослужение в том виде, как оно сегодня обычно совершается в храмах, этому не способствует. Богослужебное слово, которое призвано проникать в интимные глубины человека, будить, взрывать его, чтобы в эту взрыхленную почву пало Божие семя, вместо этого привычным, красивым звуком комфортно ложится по периферии сознания, наслаждая, но не преображая его – и это объективное свойство полупонятного отстраненного языка. Сегодня невозможно представить себе в Церкви ситуацию, подобную обращению прп. Антония Великого, когда услышанное им в храме слово перевернуло всю его жизнь; и это не потому, что люди другие (хуже, чем были – стариковское сетование), люди как раз похожи, и даже время внутренне похожее, но для того, чтобы слово было так услышано и могло так подействовать, оно должно быть на родном и живом языке.

Тем не менее, противореча этому, приводятся духовные оправдания полупонимания, состоящие в том, что человеку и не надо всего понимать, непонимание смиряет и рождает благоговение перед непостижимой тайной. Однако опыт показывает, что непонимание смиряет не более, чем надмевает, и рождает чаще скуку, чем особое благоговение, а благоговение, напротив, многократно возрастает от полноты понимания и участия в великой драме спасения. Кроме того, есть, безусловно, апофатический духовный опыт, невыразимый словами, прикосновение к Божеству, превосходящее рациональное понимание; но это опыт сугубо индивидуально-личный, выходящий за рамки общественного богослужения, которое потому и общественное, что осуществляется всеми вместе – это общая молитва и общее исповедание веры, которые должны быть максимально полно поняты и принесены от себя. Именно для этого наше богослужение полностью словесно, а значит, назначено к полноте понимания, полному соединению разума и чувства в общей молитве. При этом апофатический опыт таинственного общения с Богом присутствует в каждом общественном богослужении, однако он не исключает, а предполагает полноту общего участия в богослужении, и даже зависит от этой полноты непосредственного восприятия богослужебного слова, настраивающего дух человека.

Когда человек, к примеру, дома по-русски читает библейские отрывки, которые он затем услышит на богослужении, это ему, конечно, помогает понимать их в храме, но опыт показывает (и в опросе это проявилось), что, несмотря на это предварительное чтение, славянский текст никогда полностью и непосредственно не воспринимается на богослужении; человек просто воспроизводит узнанный им раньше смысл по отдельным уловленным словам. Однако, при таком искусственно усложненном способе, смысл богослужебного чтения никогда не проникнет в сердце человека так глубоко, как при непосредственной полноте слышания и восприятия, и домашнее индивидуальное изучение богослужебного текста по глубине воздействия никогда не сравнится с непосредственным слышанием слова на богослужении, при особом содействии Духа Святого. Богослужение – это то, что требует осознанного участия здесь и сейчас, непосредственно, а не путем долгого предварительного изучения в индивидуальном ключе и сложных ассоциаций с улавливаемыми отдельными словами и общим смыслом. Проповедь на тему содержания дневного Евангелия и Апостола также не решает проблемы их богослужебного восприятия; она может быть хороша только вместе с полнотой непосредственного восприятия текста, а не вместо нее, поскольку никакая проповедь не заменит глубины, энергии и точности самого апостольского слова и не бывает ему равноценной, напротив, очень часто своим морализаторством и пространными рассуждениями около темы гасит его и нравственную, и сущностную энергию, и не приближает к подлинному восприятию, не побуждает к изучению.

Следующий аргумент защитников богослужебной исключительности церковнославянского языка, связанный с первым, заключается в том, что этот язык был специально создан для богослужения и только для него всегда употреблялся, поэтому освящен и намолен. То, что освящен и намолен, – это правда, но Сам Господь избрал для Своей вести языки разговорные и потому понятные всем, а не освященные и намоленные, о чем говорилось выше. А то, что он создан был специально для богослужения и имел только богослужебное употребление – это абсолютный миф. Создать язык вообще невозможно, поскольку язык – явление органическое; он рождается таинственно, развивается долго и исподволь, как начинает говорить младенец, как развивается все живое, и так же, как все живое, он неизбежно изменяется со временем в соответствии с расширением человеческого опыта и сознания. А создать можно только мертвый язык, типа эсперанто, который может иметь узкое и недолгое техническое применение, но не творческую и духовную потенцию. Славянские первоучители создали не язык, но азбуку, т.е. язык письменный, на котором, кроме святых книг, писалось все, что писалось в то время: законодательные сборники, различные государственные акты, какие-то деловые бумаги и даже обыденная личная переписка там, где была грамотность, например, в Новгороде. Кирилл и Мефодий создали также некоторое количество новых слов, обозначавших понятия, каких не было в языческом лексиконе, но это тоже не особый язык, а особая лексика (терминология). Подобная особая лексика есть в каждой специальной области живого разговорного языка, но именно потому специальная область, если она всем предназначена, а не узко профессиональна (не терминологична, в узком смысле слова) может быть понята всеми, что основа ее – словесная, грамматическая, историческая – тот же живой язык. Христианская вера была воспринята славянами с такой творческой глубиной только потому, что язык, на котором они ее приняли, был родным и живым; на нем говорили от колыбели – дома, на улице, на базаре и, в отличие от сегодняшнего дня, на нем же служили Богу и узнавали Священное Писание в храме. А сегодня церковнославянский употребляется действительно только для богослужения, но только потому, что это мертвый язык, естественно ставший таковым за 1000 лет. Мертвый же язык прекрасно хранит запечатленные в нем ценности, но плохо передает их в силу того, что на нем уже никто не думает, не пишет и не говорит, а значит, эти ценности не воспринимаются полно и адекватно.

Известно, что Кирилл и Мефодий, переводя Писание и богослужение на славянский язык в славянских странах, еще не определившихся, от кого принять крещение (от Византии или от папы), боролись с католической «трехязычной» ересью[29], утверждавшей богослужебную исключительность трех языков – еврейского, греческого и латыни, – освященных древностью и принадлежностью – первый – Самому Спасителю, а два других – империи, в которой Он воплотился. Это еретическое учение как раз противилось переводу Писания и богослужения на родные разговорные языки народов Европы[30], среди которых были и славяне. При этом Кирилл и Мефодий боролись не за то, чтобы в эту еретическую исключительность ввести еще один язык – славянский, а принципиально против этой ереси языковой исключительности, являя подлинно православное отношение к языку, основанное на чуде Пятидесятницы. И сегодняшняя богослужебная абсолютизация церковнославянского языка в Русской Православной Церкви является, по сути, перемещением внутрь православия латинской языковой ереси, с которой боролись славянские первоучители и от которой сами католики уже отказались.

В связи с еретичностью самой идеи богослужебной исключительности языка, богословская аргументация абсолютизации церковнославянского также полностью еретична. Предлагается догматизирование почитания церковнославянского языка наподобие почитания икон, иными словами – догмат языкопочитания, параллельный догмату иконопочитания. Однако иконопочитание – это почитание образа, а язык – это не образ, образ то, что создается с помощью языка, как икона создается с помощью красок и кистей; языкопочитание можно сравнить только с краскопочитанием – это подлинное идолопоклонство. В какой-то мере почитание конкретных словесных образов можно сравнить с почитанием конкретных художественных образов через их воспроизведение, можно говорить и о явленности тех или иных образов; однако почитание конкретных образов не входит в область догматизирования и, тем более, не связано с материалом образов, для художественных – с красками, для словесных – с языком, образы могут воспроизводиться в разных красках и в разных языках, более того, в творческой явленности могут рождаться новые словесные образы в любых языках. Нелишне было бы помнить о том, что большинство словесных икон, которыми мы любуемся в церковнославянском богослужении (хотя там далеко не всем можно любоваться), являются лишь переводами, и красота их смысла была явлена в другом языке и потом воспроизведена на самых разных языках.

На этом фоне просто неудавшейся шуткой представляется утверждение о неразрывном единстве церковнославянского языка и богослужения, как абсолютной формы для этого содержания, тогда как богослужение рождалось на других и многих языках, и ныне прекрасно соединяется с языковыми формами всех языков мира, одному только русскому отказано в возможности такого единства. И кем? – Русской Церковью! Также анекдотичным это утверждение выглядит и с другой стороны: церковнославянские переводы часто представляют собой простую кальку с греческого, притом что языки имеют разную грамматику; соответственно, форма такого перевода глубоко неорганична, и любому чтецу, если он следит за смыслом читаемого (а далеко не каждый это делает), известно, что в церковнославянских текстах – в паримиях, Псалтири, Апостоле, в поздних подражательных канонах, очень часто встречаются места с настолько искусственной грамматической формой и с таким количеством слов, устаревших до иностранного для нас звучания, что сам чтец не понимает, о чем читает, может быть, улавливая только общий смысл. Кроме того, есть масса неблагозвучий, всегда служивших пищей для отнюдь не благочестивого семинарского юмора; а какие-то из них, типа «епендитом препояшася» или «сосцы, яже еси ссал», поскольку звучат в евангельском чтении посреди храма и нарочито громко, очень смущают неискушенных слушателей, навязчиво вызывая совершенно посторонние ассоциации. И, конечно, безумно утверждать, что церковнославянский язык обладает какой-то особой божественной охранительной энергией (прямо-таки оберег) и исключительной способностью воспринимать божественную энергию (а это прямо-таки языковая разновидность исихазма). На деле же особое «энергетическое» переживание церковнославянского языка связано с элементарной привычкой, человеку свойственно любить привычное.

Богослужебная неполноценность, второсортность русского языка иллюстрируется образом дичка (русского языка), привитого к великому древнему корню (языка славянского). Но даже если принять этот образ, то нельзя не помнить о том, что дичок прививается к корню состарившегося древа, чтобы в этом дичке оно имело обновленную жизнь; и о том, что некогда дичок арамейского языка был привит к древнему ветхому корню еврейского, и именно этот дичок стал языком Христа.

Также глубоко ложным – внецерковным – представляется аргумент современной богослужебной ценности церковнославянского языка как проявления и поддержания единства славянских народов. Это аргумент политического ряда, а Церковь не должна ориентироваться на единство политическое, этническое, какое угодно еще; у нее свое единство – Христос, вера – которые могут объединить разные этносы, разные политические силы, разные социальные группы, самых разных людей. Это единство Церкви как Царства Божия, поднимающееся над духом мира сего – духом разделения, и открытое для всего разнообразия этого мира, которое, входя в него, не теряет своей уникальности, своих характеристических свойств, но эта уникальность перестает быть разделением и оказывается только благословенным различением, которое, не теряя себя, перестает противопоставлять, отделять себя от других, отдается в общее единство – во образ Пресвятой Троицы. Но если Церковь связывает себя, тем более, в своей внутренней жизни, каковой является богослужение, с каким-то отдельным земным – этническим, политическим, государственным – объединением, то она просто смешивается с духом мира сего, включаясь в его разделения, ущемляя и искажая свою природу, теряя вселенскую соборность – способность объединять все тварное во Христе и Духе, преодолевая не разнообразие, а разделения.

* * *

Проблема богослужебного языка была глубоко осознана предреволюционным священством; однако сегодня она неизмеримо острее, потому что до революции, треща уже по своим состарившимся швам, в стране все же оставалась тысячелетняя православная государственность, и люди были значительно больше погружены в атмосферу веры, в т.ч. богослужебного языка, вследствие государственного статуса православия, и потому значительно больше могли воспринимать богослужение. Но эта историческая ситуация уже никогда не повторится, и бессмысленно идущее против очевидности и божественного «рожна» стремление восстанавливать ее, потому что христианская имперскость порушена по промыслу Божию. Теперь во всех отношениях иной мир, иное информационное пространство, иная эпоха, иные задачи, иной Божий призыв, и в этих условиях сохранение богослужебной исключительности церковнославянского языка является во всех отношениях ложной приверженностью к старине и не менее ложной самоидентификацией Церкви.

Относительно первого – приверженности к старине – необходимо помнить, к чему привело провозглашенное на Соборе XVI в., неосмысленное хранение своей старины в иконописи – к ее исторически стремительной глубокой смысловой деградации, проявившейся в утрате понимания стержневого смысла, обрастанию внешними украшающими деталями, утяжелению внешним благочестивым почитанием (ризы, многочисленные драгоценности), потере силы свидетельства, которое заместилось почитанием иконы как вещественной святыни. То, каким пребывает сегодня наше богослужение, в результате неосмысленной приверженности к своей старине, можно выразить теми же словами. Однако и языковая самоидентификация является не менее ложной, потому что подлинное соответствие Церкви себе самой – это живущий посреди нее Христос[31], длящаяся Пятидесятница, освящающая богослужебное употребление любого, но. самое главное, живого языка. И если считать, что устойчивость Церкви держится на закрепленных традицией исторических искажениях богослужения и на омертвелом языке, то это означает признать, что из нее ушел Христос, ее оставил почивавший на ней живой язык Святого Духа, и такая Церковь, как бы тщательно не хранила она внешние традиции, была бы действительно нежизнеспособной.

Старину необходимо любить и хранить в живой памяти, но не для того, чтобы сводить к ней – к прошлому – современность, а чтобы последовательно идти вперед; и если богослужение для нас не просто освященная древностью историческая драгоценность, подлежащая только хранению и реставрации, но живое Слово Божие, обращенное к нам в современности и открытое в будущее, то необходимо открывать его и сегодняшнему живому языку. Именно открывать – речи не идет о циркулярной замене одного на другое. Церковнославянский язык, имеющий колоссальные исторические заслуги, прекрасные богослужебные достоинства, действительно освященный древностью и намоленный, любимый церковным народом, никогда не уйдет из жизни Церкви, этого не стоит опасаться. Но если рядом с ним в каком-либо виде зазвучит русский язык, то это сразу привлечет внимание к слову, к содержанию богослужения, оживит понимание самого церковнославянского, и он станет не мертвящей преградой миссии и глубинному воцерковлению жизни, а облагораживающим и настраивающим камертоном вечности.

Хранить традицию – убежденная позиция всех почитателей церковнославянского языка и вообще неотъемлемая часть богослужения (ничего не трогать, не нашего ума дело), очень проявившаяся в анкетах. Однако традиция может быть живой и мертвой, и отношение к традиции может быть разным в различные времена. Есть времена, когда традиция творчески рождается, есть – когда она преимущественно хранится, и это всегда связано с охлаждением духа, поэтому она никогда просто не сохраняется, но обрастает «преданиями старцев». Но после приходят новые времена, принципиально иные, когда раздается новый Божий призыв, и эти времена насущно требуют обновления традиции, критического подхода к ней, различающего в ней суть от «преданий старцев», вечное и неизменное от временного и преходящего, подлинное и жизненное от искаженного и больного, живое и действенное от отжившего и мертвого. От этой критической способности различения зависит дальнейшая жизнь традиции, поскольку в эти времена под новым напором жизненных соков окостенелая традиция неминуемо трескается и раскалывается, а живая и пластичная обновляет старые и рождает новые прекрасные формы.

Именно такое время наступило теперь – Церковь вышла из колоссальной по масштабу имперской эпохи своего бытия, начавшейся в IV в. с Константина Великого; массовое мученичество от имперского насилия открыло эту эпоху и таковое же по масштабу и смыслу мученичество ее закрыло. Условия Церкви в мире кардинально промыслительно переменились: разрублен гордиев узел связи с государством; по полуторатысячелетней привычке он пытается вновь завязаться, но это бесперспективно, потому что противоречит Божиему замыслу. По очевидному промыслу Божию происходит этническое перемешивание христиан с мусульманами, так что в христианском мире, вырастившем внутри себя божественную идею личности, исчезает сама возможность моноконфессионального государства. Никогда больше в христианском мире никакая христианская Церковь не будет и не должна полномасштабно поддерживаться государством, которое становится светским, предоставляющим всем равные права: все религии, кроме деструктивных сект, равны, и должны быть равны, перед законом, потому что религия, при полноте исторического развития личности, не может не быть областью полной личной свободы, личного выбора ума и сердца. Собственно, так и было в Римской империи от Рождества Христова до Константина Великого; империя, конечно, в позднеэллинистическом мире была языческой, но культ императора не имел уже никакой внутренней силы, он был только подтверждением государственной лояльности, от него по религиозным мотивам были освобождены, например, евреи; и все религиозные объединения, не нарушавшие общественного порядка, свободно действовали своими силами, без специальной государственной поддержки, а только пользуясь общими благами империи, такими как дороги, почта, защита порядка и т.д. Тогда-то христианская Церковь и поднялась и религиозно оформилась в утробе этого мира изнутри своей природы. Сегодня времена подобные, и Церковь, под сенью христианского государства вселенски выросшая и утвердившаяся в мире, пришедшая к своей зрелости, полноте своего возраста, призвана теперь снова встать и действовать только силою своей природы, без всякой государственной и любой другой посторонней поддержки. И это насущно требует исправления и оздоровления ее главного жизненного евхаристического ствола, который сегодня деформирован и болен.

За прошедшие постперестроечные десятилетия Церковь восстановила все свои внешние формы деятельности: она вошла в школы, больницы, тюрьмы, армию, средства массовой информации, самые различные общественные организации, в самом широком масштабе освоила формы внешкольной работы с детьми. И на фоне этой внешней активности особенным диссонансом ощущается несопоставимо малое, фрагментарное возрождение ее внутренней литургической жизни, которое не идет ни в какое сравнение с восстановлением ее внешних форм. И это вызывает вопросы и тревогу, потому что внешнее восстановление без внутреннего возрождения является возведением дома на песке и имеет свои достаточно близкие пределы, уже достигнутые. Недаром, несмотря на всю эту активность, сегодня наметилось ощутимое ослабление глубокого интереса к Церкви при одновременном разрастании интереса требного, магического, связанного с внешними обрядовыми традициями. И только подлинное литургическое возрождение, которое должно из отдельных тонких и заглушаемых ручейков осознанным усилием Церкви соединиться в сколько-нибудь полноводную реку, поможет ей войти в свою природную силу, изнутри своей богослужебной жизни дать миру новое, адекватное его запросам свидетельство и миссию, соответствующую современным задачам.

А задачи миссии определяются сегодня особенностями новой эпохи, сближающими ее с эпохой доконстантиновской. Во-первых, характерное для имперского периода государственное обращение и вождение народов, закончившееся на исходе его масштабным отпадением конкретных людей, замещается сегодня необходимостью личного обращения людей; государственная миссия к народам замещается личной миссией к конкретным людям, как и было в первохристианские времена. Кроме того, мир сегодня, так же как в эллинистическую эпоху, религиозно перемешан и информационно един, в своей цивилизованной части – личностно инициирован и образован; все это на другом, конечно, уровне, но суть одна – это совпадение крупных витков исторической спирали. Никогда уже не вернется то время, когда человек вырастал цельно внутри одной традиции, погруженный в нее и не зная ничего другого, – и это по промыслу Божию. Современный человек, если он ищет Бога, то ищет Его осмысленно, поднимаясь над традицией, как и в эллинистическую эпоху, и сегодня еще более, чем тогда, требуется полностью осознанный и свободный религиозный выбор.

Поэтому для возрождения веры сегодня недостаточно просто традиции, которая гораздо лучше работала при государственном статусе Церкви, и это показал уже сегодняшний опыт: и традиции благочестия, и народные христианские традиции восстановлены очень широко и в полном объеме (включая все их языческие приражения, такие как, например, святочные гадания и ряжения), однако это нисколько не открывает к вере сердце, не подвигает к чтению Библии и даже только Евангелия, оставляет, в лучшем случае, на уровне требного почитания вещественной святыни. Но сегодня необходим подлинный первичный смысл, который строит традицию, необходима сущностная проповедь веры, каковой она и была в апостольские времена, и как она запечатлена в соборной полноте нашего богослужения; поэтому так важны сегодня полнота слышания и понимания апостольского слова и всего богослужения. И недаром советское крушение Церкви, подобно вавилонскому крушению Ветхого Израиля, было таким тотальным, не оставившим камня на камне от тысячелетней церковной жизни, фактически, прервавшим традицию – чтобы не было искушения на поствавилонском пустыре восстанавливать рухнувшее, но чтобы подвигнуть Церковь не восстанавливать традицию со всеми искажениями ее рухнувших форм, а подлинно возрождаться к обновленной жизни из неуничтожимого корня, изнутри собственной природы – святой, соборной, апостольской, евхаристической, а для этого принципиально важно литургическое возрождение. И если говорить об опоре на традицию, то сама логика момента подсказывает, что опираться сегодня надо, по историческому сходству времени, на традицию доконстантиновскую, обогащая ее всем подлинным, накопленным в течение всей истории Церкви богатством, но отметая все ложное и исправляя искаженное имперским пленением.

Собор российских новомучеников прославлен, но завет их исторического Собора, заключающийся как раз в литургическом возрождении, двумя основами которого являются воссоединение литургического чина и богослужебное употребление русских переводов, до сих пор не исполнен. За осуществление этих мер определенно выступали все Патриархи и местоблюстители от первого прославленного в чине новомучеников Патриарха Тихона до нынешнего Патриарха Кирилла, за исключением, может быть, только Патриарха Пимена, из-за полной закрытости в его время этой темы и полной его подчиненности советской власти, заинтересованной в мертвости Церкви; эти меры поддерживали в разное время такие церковные авторитеты, как митр. Антоний (Вадковский), митр. Евлогий (Георгиевский), митр. Вениамин Санкт-Петербургский, митр. Николай Японский, митр. Никодим (Ротов), архиеп. Михаил (Мудьюгин), протоиереи Георгий Щавельский, Александр Хотовицкий, Валентин Амфитеатров, Анатолий Жураковский, Сергей Фудель, проф. В.И. Экземплярский, и многие-многие другие; не говоря уже о таких известных и авторитетных отцах зарубежного православного богословского возрождения, как о. Николай Афанасьев, арх. Киприан (Керн), о. Александр Шмеман, о. Иоанн Мейендорф, митр. Антоний (Блюм) и многие современные литургисты, подготовившие и актуализировавшие богословскую базу литургического возрождения во многих книгах, статьях и конференциях. Осталось его осуществить – и это было бы лучшим действительным прославлением российских новомучеников и исповедников, делающим более подлинным их каноническое прославление.

Социологическая часть – анализ анкет

 Практическая социологическая часть работы проводилась с помощью опроса по составленной мной анкете, посвященной пониманию богослужения мирянами. Структурно анкета состояла из нескольких смысловых блоков: I часть посвящена фактическому словесному пониманию респондентами богослужения; II часть – пониманию респондентами самых важных структурных моментов Литургии и, в связи с этим, их отношению к востребованности некоторых литургических реформ; III часть посвящена отношению респондентов к недостаточному пониманию ими богослужения; IV часть – отношению респондентов к некоторым мерам, которые могут способствовать возрастанию понимания богослужения и полноты участия в нем; V часть – выяснению соотношения желания, возможности, реального выполнения и эффективности относительно некоторых широко предлагаемых мер по углублению понимания и участия в богослужении; и в VI части содержался вопрос для тех, кто имеет опыт участия в богослужении и на церковнославянском, и на русском языках, а также предлагалось всем респондентам по желанию дать развернутый комментарий на свои ответы и саму анкету (этого последнего из-за объема всей анкеты уже почти никто не делал). В анкете было использовано несколько типов вопросов[32]. Это, во-первых, т.н. «закрытые» вопросы, ответ на которые состоит в выборе из предложенных вариантов ответов (галочка, крестик против выбранных вариантов, подчеркивание нужного); при этом выбрать можно один или несколько не противоречащих друг другу вариантов, а также вписать свой односложный ответ в графу «другое (что?)», если предложенные варианты не устраивают или их недостаточно. Во-вторых, это т.н. «открытые» вопросы, где требуется конкретный, очень краткий – по существу – ответ; и, в-третьих, вопросы смешанного типа, где нужно выбрать вариант из предложенных (аналогично первому типу вопросов) и по возможности пояснить его.

Опрос проводился в шести храмах Москвы с благословения их настоятелей. Для опроса я намерено выбрала храмы двух типов, соответственно существующим сегодня двум богослужебным тенденциям. Первый тип (4 храма) – где богослужение служится обычным порядком, неизменным с синодального времени, с «тайными» молитвами, читаемыми священством тихо в алтаре, с отсутствием «целования мира», с индивидуальным причастием и исключительно по-церковнославянски.  Второй тип (2 храма) – где литургическое возрождение, необходимость которого я в этой работе обосновываю, является уже совершившимся фактом; богослужение совершается без всякого разделения всей полнотой общины: вся община утверждает присутствие Христа посреди нее с последующим радостным целованием мира, Евхаристия полностью соборна, от первого до последнего слова все молитвы слышны всем, причастие совершается совместно всеми, кто полностью участвовал в Литургии (т.е. пришел к ее началу[33]), все учительные чтения, а иногда и некоторые молитвенные, совершаются по-русски. Опрашивались люди только церковные, среди них были и недавно воцерковившиеся, но в основном респондентами оказались люди, десятилетиями сознательно ходящие в храм и выросшие в Церкви от рождения и уже ставшие взрослыми, т.е. живущие церковно всю жизнь. Результаты опроса в храмах этих двух разных типов оказались весьма несходными. И, прежде всего, анализ анкет показывает, что люди понимают и воспринимают богослужение адекватно тому, как оно совершается: в храмах первого типа – в том самом ветхозаветном и жреческом индивидуальном ключе, о котором было сказано в теоретической части работы, в храмах второго типа – полностью соборно и осознанно.

* * *

Сначала скажу об анкетах в храмах первого типа. На вопрос о том, кто служит Литургию, большинство выбрало варианты священник или священник для народа;а все, кто выбрал вариант священник вместе с народом, одновременным несогласием с гласным чтением «тайных» молитв, полным оправданием разделения богослужения на разные молитвы для клира и мирян (с комментариями о нашем недостоинстве, о неспособности их понять по недостатку духовности и освящения, об отделенности святилища, о тайне этих молитв, о привычной традиции и о том, что так решило духовенство), засвидетельствовало, что это вместена самом деле означает, что каждый параллельно делает свое. О «целовании мира» имел смутное представление только один респондент из всех, остальные вообще не знали об этом важнейшем моменте Литургии верных. Очень мало, кто мог дать перевод слов Литургия и Евхаристия, и очень невнятно говорили о главных моментах Литургии; выделялись моменты не столько по структурному смыслу в единой службе, сколько по внешним эффектам – входы, возгласы.

Словесное понимание богослужения оказалось исключительно приблизительным. Так, подавляющее большинство не смогло сколько-нибудь внятно перевести Херувимскую (или хотя бы близко к тексту пересказать смысл), хотя момент ее пения все знают по великому входу. Но этим входом Херувимскую и обрывали, исключительные единицы обозначили вторую ее часть, хотя она представляет собой цельное предложение, так что первая часть без второй оказывается просто оборванной; об этом многие даже не догадываются, поэтому запрет на хождение по храму распространяется только на первую часть Херувимской, а под вторую священство уходит в алтарь, царские врата закрываются, и это сигнал, что снова можно ходить, вернуть «житейские попечения». И не упрекнешь: когда нет конкретности и полноты понимания смысла богослужения, миряне просто вынуждены понимать его вот так конкретно вещественно, по внешним знакам.

Естественно, приблизительно, с догадками и очень разным смыслом переводили строчки псалмов, если вообще переводили, и это всегда вызывало большое затруднение, свидетельствующее, что на богослужении конкретный смысл просто не улавливается; и в отношении псалмов это абсолютно объективно: сколько бы человек не изучал славянский язык, и сколько бы не читал эти псалмы отдельно по-русски, на богослужении он улавливает только общий приблизительный смысл, некую атмосферу, тогда как псалмы обладают конкретным молитвенным, покаянным смыслом, совершенно доступным в русском переводе и потому проникающим в глубину сознания, трогающим сердце. Но приблизительный смысл дает и приблизительное осознание веры, и покаяние тоже приблизительное – неконкретное, размытое, некое общее чувство, и молитву такую же, в общем. Молитвенное богатство Псалтири – богатство глубокой, личной, непосредственной молитвы, именно этой непосредственностью и горячностью пробуждающей сердце, выхолащивается в общую благочестивую атмосферу, скорее усыпляющую духовно, чем пробуждающую.

И особенно меня поразило то, что большинство респондентов не смогли перевести и даже верно передать смысл простой фразы символа веры (я эту фразу просила перевести дополнительно к анкете, потому что забыла включить при распечатке), которую, кажется, каждый воцерковленный человек должен знать; тем более, если он ходит в Церковь десятки лет и даже всю жизнь – было время познакомиться с богослужением. Фраза эта: «Имже вся быша». Символ веры все эти люди знали наизусть и пели за каждой Литургией, но оказалось, что знать наизусть и понимать – далеко не одно и то же. И вот это непонимание того, что человек целую жизнь сам произносит, как провозглашение своей веры, и одновременно полная необеспокоенность этим непониманием, просто поражает, и начинаешь искать причину. И мне кажется, что причина эта кроется в самом языке, который успокаивает приблизительностью понимания. Если бы он был совсем иностранным языком, то хотя бы заинтересовавшиеся были бы вынуждены перевести и, следовательно, узнать конкретный смысл, который бы дальше передавался другим; а здесь вроде бы все понятно, но на поверку оказывается, что ключевое слово тут – «вроде бы», которое при этом выключает всякое желание конкретнее понять смысл. Верующие люди, десятилетиями за каждой Литургией хором поют одни и те же слова и даже не задумываются об их смысле – возникает привычка к полупонятности. К слову сказать, такой привычки не бывает к полно и конкретно понятому смыслу, который проникает в глубину сознания, будит его, но только к полупонятному, которое убаюкивающе ложится по периферии сознания. Потому и любят у нас так церковнославянский язык, что люди всегда любят привычное. Здесь, может быть, главная психологическая причина сегодняшнего консерватизма и удивительной необеспокоенности людей, и самих мирян, и клира, чрезвычайно низким уровнем понимания и участия в богослужении – незнание и непонимание богослужения считается нормой.

При этом процентную оценку самими респондентами словесного понимания ими богослужения надо снижать часто на порядок, что выяснялось с помощью сопутствующих вопросов; проявился эффект неосознанного завышения уровня своего понимания и участия в богослужении, и не потому, что эти люди в принципе имеют завышенное мнение о себе, а просто им действительно кажется, что они понимают все, но когда спрашиваешь о конкретном, оказывается, что не понимают ничего; это объективный эффект приблизительности. Он особым образом случайно проявился и в ответе на другой вопрос – о необходимости обращать учительные чтения лицом к людям. В одном из храмов двое опрошенных уверяли меня, что у них прекрасно читают, все слышно, и нет необходимости этого делать; однако когда на службе чтец стал читать паримии лицом к престолу, то были слышны только громкие, торжественные, распевные звуки, в которых нельзя было разобрать ни одного слова, и ни один из стоявших рядом людей, спрошенных мною, не понял ни что читали, ни о чем, но все при этом стояли с большим благоговением. Неоднократно я также спрашивала о понимании Апостола сразу после чтения – в лучшем случае улавливался общий смысл, а чаще всего не могли сказать ничего. Такое непонятое богослужение никогда не просветит, не пройдет вглубь души и сознания, не пробудит подлинной живой радости или покаяния, но, соответственно своему периферическому прикосновению к душе, вызовет преимущественно удовлетворение от выполненного священного обрядного долга.

По  отношению к богослужебному употреблению русского языка были выявлены две закономерности. Одна заключается в том, что чем дальше человек от клира (например, недавно пришел в храм, устроился сторожем или ходит в храм давно, осознано, но редко, не имея постоянного духовника), тем он более расположен к русскому языку, и именно потому, что хотел бы понимать смысл. Чем ближе люди к клиру (активный приход, постоянный духовник), тем они более консервативны в этом вопросе, и наиболее консервативны (иногда до агрессивности) клирошане; и это приводит к выводу о том, что источник этого консерватизма – именно клир (не миряне), который по долгу службы должен бы быть заинтересован в миссии; и не является ли это отложенным следствием бывшей некогда исторически долгой сословной выделенности клира, а потом его долгой жестокой зажатости в советское время? Кроме того, нельзя не заметить эгоистичности подобной позиции, ведь по роду службы и имея книги перед глазами, клирики объективно значительно больше погружены в богослужение и имеют возможность его больше понимать; но богослужение предназначено для всех, а не только для клириков, и должно совершаться всеми. Вторая закономерность состоит в том, что этот консерватизм оказывается не таким уж тотальным: даже при негативном в целом отношении к богослужебному употреблению русского, отвечая на вопросы, посвященные пониманию тонкостей языка, респонденты часто для понимания выбирали в том или ином виде русский язык.

Большинство респондентов так или иначе согласилось с тем, что для более глубокого восприятия богослужения необходимо специально изучать церковнославянский язык, однако комментарии к вариантам ответов на этот вопрос и ответы на уточняющие вопросы показали, что эффект от этого изучения иллюзорен. Об этом свидетельствует потрясающее признание регента (случайно прошедшего опрос, потому что клириков я старалась не опрашивать): «Изучала, не дало толку», – совершенно совпадающее с моим личным опытом; кроме интеллектуального услаждения сложными грамматическими формами, типа плюсквамперфекта, этой, по сути, игры в бисер, изучение церковнославянского ничего не дало – восприятие богослужения осталось на совершенно том же уровне. При этом несопоставимо возрастает восприятие богослужебного чтения – Апостола, Евангелия, паримий, канона Андрея Критского, Псалтири и т.д. – по-русски. Но иллюзорной оказалась не только эффективность, а и сама возможность подобного изучения для большинства мирян, с одной стороны, загруженных делами и обязанностями, с другой, не имеющих никакого реального предложения по изучению церковнославянского.

То же соотношение желания, возможности и исполнения выяснилось и в отношении чтения дома перед посещением богослужения библейских отрывков, читаемых в храме, и в отношении специального изучения богослужения: многие хотели бы, и даже очень, значительно меньшее количество людей имеют реальную возможность, для подавляющего большинства это сильно затруднено, и уж совсем единицы исполняют желаемое. Относительно первого – домашнего чтения библейских отрывков – хочется сказать, что никогда богослужебные отрывки не воспринимаются при индивидуальном чтении дома с такой полнотой и глубиной, как на богослужении при содействии соборной молитвы и Духа Святого, и совершенно неоправданно ставить этому искусственную преграду в виде мертвого языка, на котором слово Писания или молитв, даже при условии их предварительного домашнего изучения, не будут восприняты с той непосредственностью и глубиной, как на родном языке; мертвый язык не может не отстранять смысл. Кроме того, относительно этого домашнего подготовительного чтения выяснился характерный факт, а именно: в храмах второго типа, о которых речь впереди, где эти чтения и на богослужении совершаются по-русски, и слово доходит полностью, тем не менее, очень многие регулярно читают эти отрывки еще и дома перед богослужением, соотношение желания и исполнения оказывается прямым: хочу – делаю; тогда как в храмах первого типа, о которых речь сейчас, это соотношение очень часто обратное: хочу – не делаю никогда или делаю исключительно редко. Значит, сама большая понятность подвигает к еще большему углублению в смысл, а полупонятность рождает только расслабленное желание, не приводящее к действию – прямая иллюстрация евангельских слов: «Кто имеет, тому дано будет и приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет» (Мф.13.12).

А относительно второго –  специального изучения богослужения, которое, безусловно, необходимо, то оно в храмах этого типа не предлагается вообще, возможно только внешнее – с привлечением внимания к символике открытия и закрытия царских врат и других внешних моментов, но не к содержанию. По крайней мере, респондентка, бывшая дипломированной выпускницей воскресной школы для взрослых и служившая алтарницей, т.е. приближенная к алтарю Господню, однозначно отвечала, что богослужение совершает священник для мирян, и «тайные» молитвы являются тайной для мирян, т.е. их запрещено слышать. Не предлагается и организованного структурного курса оглашения (катехизации), в который изучение богослужения должно входить как часть программы, но господствует убеждение, что года через два активного хождения в храм человек сам собой начинает все понимать. Но это сродни убеждению, что ребенок, отданный в школу без учителей, программ и с запретом посещать закрытые занятия, на которых что-то объясняют (закрытое совершение Евхаристии в алтаре), получит адекватное образование. И, как показал опрос, это убеждение оказалось полной иллюзией: люди, десятилетиями живущие церковно, не знали и не понимали вполне не только структурного содержания и смысла Литургии, но даже и символа веры, и при этом совершенно не были этим обеспокоены; а респондентка, активный церковный стаж которой составлял примерно полтора года, не знала о богослужении практически ничего, но уже была убеждена в тайне «тайных» молитв, которые миряне не могут понять, в неприкосновенности церковнославянского, потому что молитвы на русском не дойдут к Богу, и в том, что любые перемены зависят только от священноначалия. Богослужение действительно может стать лучшей, полнейшей, молитвенно организованной катехизацией, постоянно актуализирующей всю полноту нашей веры, но только при соборной полноте его осуществления общиной, при полноте слышания и понимания всех богослужебных текстов, что в полноте доступно в этих храмах только одному священству.

И лишь одна анкета, из заполненных в этих храмах, резко отличалась от всех других, поэтому я не включала ее в анализ, она стоит совершенно особняком. Респондентка со всей полнотой знала и понимала содержание и смысл Литургии, ей единственной разрыв литургического чина очень мешал на богослужении, и она одна со всей определенностью считала необходимым его воссоединение и также определенно соглашалась с тем, что нужна возможность участия в богослужении на русском языке – и это была выпускница ПСТГУ. Это говорит о том, что все дело в просвещении, которого сегодня насущно требует именно воцерковленное общество; но для этого не надо всем учиться в православном ВУЗе, достаточно организовать при каждом храме серьезный цельный курс катехизации с разработанной программой[34]; для этого же и проповедь с амвона надо ориентировать на сущностное научение вере и богослужению. Сегодня более, чем когда-либо, необходимо говорить в первую очередь о том, во что мы верим, а не о том, как себя вести и как бороться со страстями; второе, безусловно, тоже насущно важно, но во вторую очередь, и также более в сущностном, чем в морализаторском (и для богослужения, чем в символическом) ключе; собственно, так и была построена проповедь апостолов.

* * *

Но никакое научение не даст подлинного и устойчивого эффекта, если не начнет исправляться сама внутренняя богослужебная жизнь Церкви через возвращение ей соборности и строящего ее смысла. Это исцеление уже началось, малый пока родник литургического возрождения уже бьет в Церкви: в разных храмах «тайные» молитвы в том или ином количестве возвращаются в соборное служение, однако делается это как-то робко, неуверенно, будто что-то дурное происходит: например, вслух читаются все «тайные» молитвы Евхаристии, кроме ходатайственных, будто они не важны, либо другие какие-то сочетания – понять эту избирательность невозможно. Но важно, чтобы этот малый робкий ручеек расширялся и набирал силу, а не засыхал.

Опрос в храмах второго типа дал принципиально иную картину. Эти храмы пока находятся в маргинальном меньшинстве, хотя всем своим бытием они свидетельствуют о подлинности своего духовного направления. В этих храмах ситуация с научением вере и пониманием богослужения разительно отличается от выше описанной, что полностью проявилось в анкетах: библейские чтения здесь воспринимаются полностью, т.к. читаются по-русски, все смогли дать точный перевод или адекватное выражение смысла всей Херувимской; в этих храмах богослужение принадлежит всей полноте общины, являя Церковь, как соборно совершаемую Евхаристию; все проходят полную катехизацию, частью которой является изучение богослужения, получая т.о. действенную и действующую христианскую инициацию, после которой живут в Церкви уже полностью осознанно; богослужебной полнотой питается и вся активная и разнообразная общинная жизнь. Казалось бы, можно брать, использовать и расширять их опыт, однако, вместо этого, эти общины-приходы находятся под каким-то странным, напряженным подозрением.

Естественно, возникает вопрос – в чем же дело? Есть соображения и на этот счет, но я лучше, возвращаясь к началу работы, скажу, за чем, на мой взгляд, дело стало. А дело за тем, чтобы продолжить, наконец, дело Собора Российских новомучеников и исповедников, утвердив завещанным ими новым соборным решением достигнутый ими же компромисс относительно богослужебного языка[35], присовокупив к нему полное воссоединение литургического чина, также подготовленное полнотой аргументации. Этим ясно высказанным соборным разрешением, и даже поощрением литургических «нововведений» были бы сняты, или по крайней мере снижены подозрительность и воинственность одних и напряженное полуподпольное существование других; чтобы, например, за подобные «нововведения» епископ не имел возможности запретить священника в служении[36]; чтобы желающие молиться в храме на родном языке имели на это возможность и «высочайшее» разрешение, чтобы все могли питаться от двух источников (церковнославянского и русского богослужения в любом сочетании), идущих из одной глубины Божественного откровения, выбирая по внутренней потребности.

Можно было бы перенять прекрасный опыт католиков, которые в одном храме различные службы проводят на разных языках, утверждая подлинную вселенскость христианства и Церковь как длящуюся Пятидесятницу, результатом которой и в близком, и в историческом смыслах явилось прославление Бога на всех живых разговорных языках и наречиях. При этом и освященная древностью и основоположная для западного мира латынь, как хранительница и внутренний камертон традиции, никуда не исчезла, но заняла свое почетное место. К сожалению, часто приходится слышать отрицательную оценку Ватиканской литургической реформы (как довод, что ничего не надо трогать, но только свято хранить традиционную старину) на том основании, что Католическая Церковь после II Ватиканского собора пережила глубокий кризис. Но при этом забывается, что этот кризис оказался тогда частью гораздо более широкого общественного кризиса, вызванного отнюдь не католической реформой; напротив, именно она в конце концов и помогла Церкви выйти из него, и выйти обновленной и окрепшей, так что сегодня Католическая Церковь очень динамично развивается. Но необходимо учесть и урок этой реформы; а он состоит в том, что очень большая часть церковных нестроений в связи с реформой была вызвана характерным для католичества авторитарным стилем ее проведения: мессы на национальных языках были не разрешены, а предписаны, за сохранение латинских месс запрещали в служении. Такого насилия над жизнью Церкви нельзя допускать, именно оно и рождает расколы. Подобная реформа может быть только разрешением и поощрением, а не обязывающим предписанием, сопровождающимся прещениями. Нельзя не понимать также, что обновление всегда сопровождается кризисом, но это не значит, что оно не нужно, а только напоминает о необходимости провести его в срок для смягчения этого кризиса. Реформа, которая сегодня у нас на повестке дня, сохраняет свою актуальность еще с конца синодального периода, имела несколько исторических попыток своего осуществления и сегодня имеет живой оплот уже укорененного опыта, который можно расширять; актуальность ее колоссально возросла не только с синодального времени, но и со времени II Ватиканского собора; она уже осуществлена в разных Православных Церквях мира, где разрешено богослужение на живых языках, и у нас настолько внутренне созрела и всесторонне подготовлена, что проведение ее, мне кажется, сегодня не вызовет никаких серьезных кризисных явлений, кроме, может быть, вспышки агрессивной публицистики со стороны противников.

Кроме того, реформа в имперском духе имеет значение циркулярного униформенного изменения – так ее проводили католики, и, как уже сказано, в этом их ошибка. Но для православия времена униформенности прошли, христианство снова становится не государственным, а общинным, и надо достигать единства духа, а не внешних форм, которым может возвращаться разнообразие, бывшее характерным для древней (доконстантиновской и раннеимперской) Церкви. И эта внутренняя пластичность снимет опасность расколов и еще более ограничит возможные кризисные проявления. Необходимо только соборное благословение на то, чтобы появилась возможность разнообразия внешних форм традиции – это соответствует природе Православной Церкви, никого не ущемляет, и было полностью подготовлено как проект решения в соответствующем отделе Поместного Собора 1917-1918 гг. К тому же, наш церковный народ очень началопослушен, что проявилось и в опросе, ориентирован на полное послушание воле епископов и священников; поэтому в воссоединении литургического чина (гласном чтении всех «тайных» молитв), оставляемого нашим народом полностью на волю священства, не будет никаких сложностей при наличии высокой воли. Его можно даже провести привычным циркулярным предписанием приходскому клиру, но не в качестве обязательного к исполнению, а настоятельно рекомендованного. Люди же, при наличии благословения, с радостью примут открывшуюся осмысленную глубину богослужения; тем более, если параллельно активизируется катехизация, и если батюшки будут пояснять своей пастве именно держащий смысл богослужения, а не символические толкования его различных частей; если будут рассказывать историю богослужения, показывающую его как живое древо, а не застывшую форму, рассказывать, откуда взялось разделение, как оно искажает смысл богослужения, как боролись с ним святые отцы – творцы Литургии и т.д. Широкого фанатизма приверженности старине сегодня не будет, время его прошло, хотя бы потому, что народ теперь образован, а традиция была прервана и всеобщей всецелой привязанности к ней, восстановленной, уже нет.  

При наличии такого благословения и русский язык также может быть введен в богослужение без всякого насилия, только по инициативе приходов и самым различным образом; в этом не может быть приказного униформенного единства, циркулярным может быть только предложение и поощрение, но при исполнении предлагаемого должна быть широкая свобода местной инициативы. Это могут быть библейские чтения по-русски – Апостол, Евангелие, паримии; сюда бы я отнесла и покаянный канон Андрея Критского. Эти чтения по-русски, мне кажется, необходимо поощрять особенно активно, потому что в их совокупности открывается глубинный смысл веры и ключ к восприятию полноты Библии; и пониманию их при чтении по-русски ничто не будет препятствовать. Сюда могут присоединяться в любом объеме молитвенные чтения по-русски – кафизмы, шестопсалмие, часы, каноны, могут присоединяться в любом объеме пения по-русски – тропари, кондаки, стихиры и т.д. Это может быть новый русифицированный славянский перевод всего богослужения (активным сторонником которого был Патриарх Тихон), с приведением всех текстов в соответствие со славянской грамматикой, заменой громоздких грамматических конструкций более легкими и прозрачными для смысла и с заменой неузнаваемых славянских слов русскими эквивалентными словами. Это может быть и полный русский перевод богослужения, при этом русский должен быть адекватным содержанию богослужения – содержащим славянизмы и возвышенным, не выбивающимся из традиционного звучания.

И хотя большинство респондентов сомневались в том, что русский язык способен адекватно выразить всю полноту смысла и молитвенную глубину православного богослужения, лично у меня таких сомнений нет. Когда рядом с поэтичным славянским текстом приводятся в качестве перевода на русский нелепые вульгаризмы, то это делается специально, чтобы опорочить такой перевод. Но русский – это язык великой литературы, великой философии и великого богословия, он способен вместить и богослужение. Есть, конечно, естественные сложности перевода, потому что перевести с одного живого языка на другой живой язык, по-видимому, гораздо проще, чем с мертвого на тот же самый, но живой язык: хочется не потерять ни гимнографической возвышенной красоты одного, ни живой непосредственности другого. Но сложности переводов были всегда, и всю свою историю Церковь с ними успешно справлялась; отказывать в этой способности нашей сегодняшней Церкви значит считать ее омертвелой, потерявшей Дух, что, очевидно, не так. Мне кажется, что современное топтание на месте в этом вопросе во многом связано с тем, что каждый переводит «в своем углу», индивидуально, и, может быть, потому каждый так любит свое. Но если бы была создана постоянно действующая церковная комиссия по переводам (в т.ч. по русификации), как было решено еще на Поместном Соборе 1917-1918 гг., то сама эта определенно выраженная собственная воля Церкви привлекла бы гораздо большую благодатную полноту Духа Святого; а где Дух Святой, там творческий успех и победа.

Заключение

 Мы видим сегодня в нашей Церкви две оформившиеся богослужебные тенденции. Одна – господствующая, потому что она не изменялась столетиями, что соответствует консервативности нашего народа, его приверженности к привычной внешней форме, склонности к обрядоверию; она поощряется сегодня потому, что знакома, веками накатана, не требует особых трудов – это то, что совершается привычно в наших храмах. Другая тенденция – альтернативная; она была заложена предреволюционным духовенством, оформлена Поместным Собором 1917-1918 гг., проросла в русском рассеянии (эмиграции) и лагерном подполье, но в России была скомпрометирована обновленчеством и задавлена богоборческой властью. Эта тенденция продолжает литургическое возрождение русского рассеяния и подпольных Литургий в Советском Союзе. Сегодня она пока вполне маргинальная, хотя потенция ее расширения огромна – это «побелевшие нивы» собственного, некогда отпавшего народа, лежащие перед Церковью и ждущие своих пастырей, новой полноты воцерковления на новом глубоко личном и осмысленном уровне. Эта тенденция не поощряется, а подавляется сегодня несправедливым привешиванием к ней ярлыка обновленчества, хотя сами обновленцы в отношении литургических реформ ничего серьезного не сделали, это больше был духовный эпатаж, эксплуатация действительной духовной нужды Церкви, прикрывающая сотрудничество с ГПУ. Она подавляется самим отсутствием ясно и отчетливо высказанного епископского благословения, требующего соборного решения[37], что приводит к епископскому произволу, к мелочным подозрениям. Для своего воплощения эта тенденция требует большой воли, больших трудов, большого творческого усилия. Она осуществляется  в тех единичных храмах, которые каким-то образом утвердили себе это пространство, и опыт этих общин-приходов однозначно свидетельствует, что полноценное литургическое возрождение осуществимо сегодня – для него есть и церковная зрелость, и технические средства, и осуществление его приводит не к нестроениям, а к духовному углублению, укреплению и активному возрастанию общины, к полностью осознанному и активному христианству.

Первая богослужебная тенденция направлена на сохранение старого и привычного, и именно поэтому, а также по непонятности полноты богослужения, имеет большую потенцию обрядного благочестия. Она ориентирована на внутреннее удовлетворение красотой веками освященного традиционного обряда, представляемого оплотом стабильности в меняющемся мире, воспринимаемом ею как враждебный, от которого необходимо скрывать свою святыню, поэтому миссионерский потенциал ее ограничен. Проблема глубины и полноты понимания смысла и участия в богослужении в этом направлении не стоит на повестке дня, считается, что каждый понимает в свою меру; богослужение воспринимается более эстетично, чем осмысленно; освященная временем традиция воспринимается не критически, стоит впереди смысла. Вторая тенденция ориентирована как раз на глубину вхождения в сущностный смысл богослужения и христианства, для нее важна полностью осмысленная полнота участия в богослужении, обязательной считается серьезная катехизация при вступлении в Церковь. Духовной заботой это направление открыто внешнему миру, который воспринимает как побелевшие нивы, стремится просветить и воцерковить – оно ориентировано на миссию. Оно также любит красоту традиции, но умеет отделить в ней форму от содержания, внешнее, преходящее и подверженное изменениям от внутреннего и вечного, и потому способно творчески исправлять, пусть даже и освященные временем, но смысловые искажения традиции. Первое церковное направление стремится к полноте восстановления разрушенной новым «вавилонским» крушением дореволюционной церковной жизни, включая глубокую и развитую связь с государством и опору на него, чрезвычайно искусительную для Церкви и очень компрометирующую ее – и в прошлом, и в настоящем. Второе направление стремится к подлинному возрождению Церкви изнутри ее собственной – соборной апостольской, евхаристической природы, чтобы она стояла в мире только силою этой Христовой природы без всяких внешних опор; поэтому для него так важна соборная полнота богослужения, как центральной артерии собственной жизни церковного организма. Первое направление соответствует привычной древности церковной традиции и обращено к прошлому; второе соответствует подлинной природе христианской Церкви, духовным задачам открывшейся новой эпохи и обращено в будущее, хотя и опирается на традицию самую древнюю – первохристианскую. Первое направление, в духе московской эпохи, верно своей старине; второе верно Христу и Собору Российских новомучеников и исповедников – Поместному собору Русской Православной Церкви 1917-1918 гг.

Понятно, что неизбежно сопребывание обеих богослужебных традиций, и это нормально: признак всякой жизни (в т.ч. живой Церкви) – единство в многообразии, унификация – признак омертвения; но очень важно для жизни Церкви, чтобы вторая тенденция – осмысленного соборного богослужения – вырастала. От этого зависит, останемся ли мы в удовлетворенном собою прошлом, или откликнемся на современный Божий призыв, в т.ч. на духовную нужду собственного народа, который сегодня требует новой миссии, и значит, наконец – после всех – родного языка богослужения? Победит ли хранение старины со всеми освященными древностью искажениями или сможет набрать силу подлинная жизнь, способная исправлять прежние формы и строить новые? Это покажет время.

Интервью

(с о. Амвросием (Тимротом), переводящим богослужебные тексты с церковнославянского и греческого языка).

Вопрос: Батюшка, видите ли Вы проблему понимания богослужения мирянами и, если да, то в чем она?

О.А .: Проблема, конечно, есть. В отношении литургики, незнание элементарных вещей вопиюще. К сожалению, подчас складывается впечатление, что люди считают нормой, что они в храме ничего не понимают, а присутствуют как гости при некоем им совершенно непонятном действе. Причем речь идет не о людях с улицы, а о людях, которые получили благословение на обучение в православном институте (о.А. преподает в православном институте «Содействие»), т.е. они прошли какой-то отбор, не совсем «профаны». Это незнание, конечно, очень печально.

Вопрос: В чем Вы видите причины этого?

О.А .: Причин здесь, наверно, много; думаю, что есть причины более глубинные и более поверхностные. Во-первых, у нас большей частью не предполагается, что наши миряне, народ Божий, присутствующие на богослужении, в нем участвуют; им это даже не известно: например, что им надо произносить «Аминь» на возглас священника, что они могут читать, петь в храме (кроме, конечно, того, что общепринято: Символ веры, воскресная песнь). Считается, что это дело профессионалов, а миряне только присутствуют, нет установки, что это нужно знать.

Другая причина в том, что язык богослужения достаточно труден для восприятия не только в филологическом, а в более глубоком смысле, потому что православное богослужение складывалось весьма давно, начиная с апостольского века; многие элементы службы нуждаются сегодня в комментарии, то, что для своей эпохи было естественным, сейчас воспринимается как очень архаическое, и никто не учит, как войти в это. В это войти можно и нужно, но для этого необходимо прилагать усилия. Так же, как, например, люди неподготовленные не понимают языка иконы, церковную музыку, сейчас мы дошли до того, что уже и классическую музыку не понимают. Поэтому надо людей определенным образом воспитывать, объяснять им какие-то вещи, которые лежат в основе службы. 

Третий момент уже чисто филологический: многие тексты богослужебные сложны для восприятия. Они сложны, даже если мы прекрасно знаем славянский и даже греческий язык, они все равно сами по себе требуют определенного напряжения ума, потому что эти тексты наполнены огромным богословским содержанием, сложным по образности, поэтому, конечно, воспринять со слуха их трудно. Даже когда поют светскую мелодию, песню, мы с трудом воспринимаем слова, особенно если у артистов плохая артикуляция. А в храме со слуха воспринимать содержание песнопений, конечно, очень сложно. И не только песнопений, но и чтений тоже; например, тексты Псалтири – ни для кого не секрет, что там есть темные места, которые не понятны без комментариев.

Еще менее серьезный момент, но тоже дающий определенный негативный эффект – это небрежное церковное пение и чтение: чтецы что-то читают под нос себе, сами не очень понимают, что они читают, неправильно расставляют логические ударения. То же можно сказать и про пение. О концертном пении много сказано, что оно, в общем-то, искажает истинный образ православного богослужения, но и самое простое обиходное пение иногда бывает несовершенным и не помогает понять, не открывает смысл того, что поется, и не может молитвенно подключить к этому пению прихожан, присутствующих в храме, а наоборот, закрывает смысл еще больше.

Вопрос: Какие Вы видите пути решения проблемы, возможно ли богослужение открыть мирянам?

О.А .: Я думаю, что все возможно, если будет поставлена такая цель. Но, к сожалению, у меня создается впечатление, что этой цели не ставится; что не только прихожане считают нормой свое полное непонимание, но и сами священники не понимают важности того, что нужно донести до всех присутствующих в храме содержание, смысл службы.

Что здесь можно делать? Начнем с самого простого – работы с чтецами и певцами: чтобы они готовились к службе, чтобы думали над тем, что читают, чтобы чтение было разумным, чтобы пение было тоже молитвенным, а не только эстетическим.

Что касается непонимания текстов, я думаю, что здесь самый простой вариант – издание двуязычных брошюр с изменяемыми текстами (на какие-то дни года, на праздники) и раздача их на время богослужения. Что касается неизменных текстов, то такие брошюры уже существуют; при этом нужны брошюры с параллельным переводом или, по крайней мере, с каким-то комментарием.

Очень полезны были бы занятия с людьми по богослужению; чтобы священник или кто-то из образованных прихожан разбирал с желающими наиболее важные элементы службы. Такие занятия, конечно, важны, но они, естественно, будут касаться не большинства; не многие могут уделить значительное время, можно сказать, самообразованию или участвовать в каких-то курсах по изучению богослужения.

Что касается введения каких-то элементов богослужения, читающихся и поющихся на русском языке, то сегодня этот вопрос очень болезненный, хотя никаких догматических и канонических препятствий к этому нет. С моей точки зрения, перевод всего богослужения на русский был бы неправильным. Неизменяемую канву богослужения достаточно легко прокомментировать и выучить наизусть. Что касается бесчисленного количества тропарей, кондаков, стихир, канонов и т.д., то, конечно, было бы наивным полагать, что люди прекрасно усвоят их, посетив какие-то курсы по богослужению или церковнославянскому языку в храме, что они будут это понимать с налета. Поэтому здесь возможно, по крайней мере в каких-то случаях, введение русскоязычных текстов, и особенно если эти тексты читаются. Перевести певческие тексты сложнее, а чтение кафизм, Апостола и т.д. по-русски очень желательно, потому что они очень плохо понимаются. Особенно послания св. ап. Павла очень сложны и по языку, и по богословию, а в славянском переводе они вообще труднопонимаемы, поэтому, к сожалению, у нас их практически не понимают вообще. Кто-то из наших богословов начала века говорил, что это отразилось на русском благочестии, что богословие ап. Павла полностью выпало из русского церковного сознания, в силу непонятности его посланий по-славянски. Для знающих людей славянский перевод очень точен и очень адекватно передает оригинал, но чтобы это понять, надо знать и славянский язык и греческий, это для профессионалов. Поэтому, конечно, какое-то использование русского языка в богослужении в качестве вспомогательного средства было бы очень желательным, и не только в чтении, но и в пении: например, когда какие-то тропари или стихиры поются несколько раз, можно было бы один раз петь по-русски.

Особенно это удобно сделать в тех приходах, где более развита общинная жизнь, где люди не с улицы приходят, а составляют в основном какое-то уже органическое единство, если они выскажутся за, то могут совместно решить этот вопрос. Но и в любом приходе некоторые тексты было бы желательно слышать по-русски; прежде всего, Священное Писание, но и некоторые стихиры, молитвы, которые являются кладезем богословия уже византийского. Если мы не понимаем их, то это все проходит мимо. Получается, что люди задают какие-то детские вопросы, на которые ответ содержится в богослужении, и если бы они богослужение понимали, то эти вопросы не родились бы; а эти вопросы говорят просто о богословской безграмотности. Тексты богослужения были предназначены для просвещения. Есть наивное представление, что это только пение Богу, только для Бога. Конечно, это во славу Божию совершается, но также чтобы просветить людей светом ведения, ибо воля Божия в том, чтобы люди пришли к познанию истины, а не чтобы они во тьме невежества пребывали. Поэтому одно другому не противоречит: богослужение нужно людям, хотя поется Богу, нужно максимально довести содержание богослужения до сознания молящихся, до сознания возможно большего числа членов Церкви.

Вопрос : Батюшка, Вы сами сказали, и это абсолютная правда, что вопрос русского языка и гласного чтения «тайных» молитв очень болезнен, хотя, кажется, с чем тут можно воевать? Как Вы считаете, почему это так?

О.А .: Потому что это наша русская особенность благочестия, оно очень консервативно, мы с трудом воспринимаем что-то новое, по этой причине всякие изменения принимаются часто очень отрицательно. Хотя насколько древними являются обычаи, которые воспринимаются положительно, это большой вопрос: например, так любимые нашими прихожанами акафисты – это явление самого нового времени – XIX–XX в., (интервьюер: и гармонизация по гласам – вторая половина XIXв.) ; многие вещи, к которым мы уже привыкли, они родились буквально несколько десятилетий назад. И, к сожалению, некоторые моменты являются неполезными для Церкви: никого не смущает бессистемное сокращение службы, хотя это тоже некая реформа, некий отход от традиции; но если мы оставляем от Всенощной какие-то клочки, и если они поются концертно, но на традиционном славянском языке, то это воспринимается нормально. Хотя те отцы, которые стояли у истоков нашего богослужения, они, конечно, ничего подобного не предполагали.

Интервьюер : Да, и когда недавно совсем была введена эта византийская богослужебная «виньетка»: «Г-ди, спаси благочестивыя… и всех и вся», – разрывающая ход службы и ее реально удлиняющая, это было всеми принято абсолютно спокойно, можно сказать, безгласно. Получается, что новые обычаи, безразличные по отношению к смыслу или вредные для него, воспринимаются совершенно спокойно и положительно, а как только речь заходит о богослужебном употреблении русских переводов и воссоединении Литургии, т.е. о сущностном исправлении богослужения, возвращении его к своей природе, так сразу начинается какая-то дикая война; впечатление какого-то вражьего восстания на область Божиего. В чем причина?

О.А .: Это, в особенности, связано с тем, что почти целое столетие Церковь развивалась ненормально, в условиях гонения, внешнего нажима. (Интервьюер: да, отнимавшего у нее сначала самую жизнь, а потом выдавливавшего все живое).И потом одним из самых печальных явлений этого времени было обновленчество, которое в отношении реформ больше декларировало, чем делало, но все же декларировало то, что необходим переход к более понятному русскому языку богослужения. На самом деле, они почти ничего не сделали в этом направлении, но, тем не менее, за людьми, которые занимаются проблемой переводов и которые не возражали бы против введения элементов русского языка в богослужение, закрепилась сегодня кличка, я считаю, ярлык «обновленцев», что совершенно неверно, потому что главное в обновленчестве было не в том, что они использовали какие-то лозунги обновления, а в том, что они предали Церковь и стали угождать безбожной власти – вот это от них отвратило благочестивых и искренне любящих Церковь людей; но, к сожалению, проблема такая возникла, и действительно многое новое, что они ставили своим лозунгом, воспринимается отрицательно.

Интервьюер: Получается, что утратилась способность различать духи, и мы не можем разделить действительную насущную нужду Церкви, идущую из глубины ее жизни, от ее окарикатуривания, по сути, безбожной властью? Творцы Литургии, конечно, не предполагали, что она может быть разорвана на молитвы для клира и для мирян. 

О.А .: Об этом, может быть, не хорошо говорить, но в этом есть некий момент борьбы священников за свои «сословные» права: священникам легче читать молитву про себя, это делает службу короче, не нужно напрягать голос, не секрет, что многие священники просто пробегают эти молитвы глазами. Здесь также есть проявление специфики русского благочестия – то, что оно очень консервативно и замкнуто на внешнюю сторону. Так сложилась традиция (почему – не задумываются), что евхаристическая молитва совершается попеременно хором и предстоятелем, и это неприкасаемо. Священник считает, что это норма, что хор поет, он читает молитву глазами, а прихожане при этом благоговейно стоят – в этом состоит общее священнодействие; при этом теряется понимание, что евхаристический канон – это единая молитва, имеющая начало и конец.

Интервьюер: То, что Вы говорите, очень печально, и не означает ли это, что священство, образно говоря, «узурпировав» общее богослужение, совершив этот духовный грех, само перестало в результате понимать смысл (говоря, конечно, в общем как о проблеме, а не конкретно о лицах)?

О.А .: В определенном смысле это так. Конечно, в какой-то степени – филологически, драматургически – это понимается, но при этом, может быть, так невежливо называть, но такие вот «кастовые» представления священства рождают и совсем извращенные формы благочестия. Например, священнику тяжело исповедовать огромное количество людей на Рождество и Пасху, из этого рождается запрет причащаться в эти праздники, который мотивируется не тем, что священнику тяжело, а тем, что это праздник, и надо было заранее поговеть и причаститься, а в праздник этого уже не надо делать. Иногда даже ссылаются на всяких стариц; я читал листовку, в которой было написано, что Пелагея Рязанская говорит, что надо причащаться в Великий Четверг, а на Пасху уже нельзя, иначе будет аннулировано причастие Великого Четверга, а причастие в Великий Четверг засчитывается на 4 года вперед. Это такие совершенно нелепые представления, но они отражают взгляды какой-то части верующих людей.

Этот разрыв Литургии в какой-то степени связан и с тем, что народ воспринимает службу как некое сакральное действие; но до революции все же все знали каким-то образом содержание этого действия. В отличие от нынешнего состояния дела, ни для кого не было секретом, что, например, суть Евхаристии в воспоминании смерти и воскресения Христа; потому что все жили в христианском обществе, впитывали со всех сторон. А сейчас люди абсолютно расцерковлены, в голове полный сумбур, боюсь, что они часто не связывают происходящее в храме с евангельскими событиями, с Тайной Вечерей (здесь о.А. имел в виду массу статистических христиан, которых Церковь всегда подсчитывает в своих рядах).

Интервьюер: Не кажется ли Вам, что это связано с отсутствием просвещения, заботы о катехизации?

О.А. : Да, как-то считается, что все идет само; потому что для священников все это дополнительная головная боль. Если говорить о введении русскоязычных чтений, то нужно каждый раз готовить, искать зачала, ведь в русском тексте нет этой разбивки. Конечно, необходимо издавать двуязычное параллельное богослужебное Евангелие и Апостол. Но все тормозится не только этой, условно говоря, борьбой клира за свои «сословные права», а еще тем, что есть люди определенного образа мысли, которые делают эту проблему непонятно чем: при любом упоминании ее впадают в истеричный тон, исключающий возможность что-либо обсуждать. Это очень портит дело.

Интервьюер: Этот фанатизм, конечно, присутствует, фанатизм был всегда. Но не кажется ли Вам, что сегодня он не определяет ситуации и имеет силу только потому, что отсутствует ясно выраженное церковное благословение на возможность этих изменений? Ведь речи не идет, в частности, об отказе от церковнославянского языка, а только о возможности богослужебного введения русского по желанию приходов, ведь при этом и церковнославянский сразу станет глубже восприниматься.

О.А .:Это, безусловно, так; и опыт показывает, что когда все это вводится в храмах, это не вызывает никаких возражений у прихожан, напротив, все очень довольны. И это касается не только московских интеллигентов, но и самых простых людей в деревне. Например, так получилось у нас в монастыре когда-то: у нас был очень слабый хор, который не мог тянуть долго пение; и получился выбор – либо будут большие пустые паузы тишины, либо необходимо громко читать евхаристические молитвы. Мы стали читать, и все были довольны, и это привело только к укреплению веры и прихода.

Интервьюер: И у меня есть сходный опыт. В деревне Тверской области непонятно откуда появился священник, который стал «тайные» молитвы читать громко, и простые деревенские бабушки стали его благодарить, потому что они, наконец-то, как сами говорили, начали что-то понимать. Не могу удержаться, чтобы не рассказать и мой личный опыт: для меня впервые Литургию приоткрыл о. Глеб Каледа, когда вышел на открытое служение и стал читать первую «тайную» молитву вслух при молчании хора. Я до этого уже 10 лет была активно церковным человеком, и не знала Литургии, как и большинство из опрошенных мною сегодня. И вдруг открылся ее смысл, открылась потрясающая красота и бездонное измерение Литургии, величайшая радость и драма предстояния Богу. Одно это сразу углубляет духовный опыт, веру.

Батюшка, скажите еще пожалуйста, что, по Вашему мнению, нужно, чтобы изменить ситуацию, чтобы это благословение появилось?

О.А .:Нужна, конечно, церковная воля, в общем церковном масштабе невозможно ничего серьезного сделать без определенной воли священноначалия. И надо сказать, что сейчас общество готово к этому. Это связано в значительной степени с литургическим возрождением, начатым св. Иоанном Кронштадтским, с его литургической практикой; он, как Вы знаете, служил каждый день, и призывал причащаться часто, за каждой Литургией, что для его времени было нехарактерно, и он имел проблемы с церковным начальством. Но это было нормой в первохристианское время. Так бывает в истории Церкви: какие-то вещи исчезают и снова появляются в сходных исторических условиях. Сегодня, после времени гонений, времени суда в XX в., произошло изменение системы координат в Церкви: люди стали причащаться часто. Они ничего не знают, но понимают, что причащаться раз в год, как это было принято в XIX в., неправильно. А тогда знали значительно больше, хотя и поверхностно, но никому и в голову не приходило, что в причастии раз в год что-то не так. А теперь знают гораздо меньше, потому что традиция была прервана, но никому и в голову не приходит, что причащаться раз в год нормально. Значит, что-то очень глубоко изменилось.

Интервьюер: Но это значит, что Господь произвел Свое действие на глубинном мистическом уровне и далее ждет от нас синергийного осознанного усилия углубления понимания и исцеления богослужения. Это значит, что именно сегодня время литургической реформы – исправления, исцеления традиции, возвращения ее к промыслительно вернувшимся смыслам первохристианской эпохи, а именно: к родному языку и соборной полноте Литургии. И это приведет к синергийной Богочеловеческой полноте литургического возрождения, а не к развалу богослужения и Церкви, как боятся противники всяческих перемен.

Батюшка, последний вопрос: поскольку Вы переводите богослужебные тексты, может быть, Вы кратко скажете о каких-то проблемах перевода?

О.А .: Ну, во-первых, перевод может быть подстрочником, который передает смысл, но не передает форму, и получается поэтому отталкивающе антихудожественным. Это бывает аргументом против переводов: прозаичность, сухость. А иногда специально приводят какие-то вульгаризмы и говорят: «Что вы хотите, чтобы такое звучало в храме?» Но что угодно можно перевести как угодно – и возвышенно, и вульгарно. Может быть также излишним литературный перевод, что тоже, конечно же, не очень хорошо, потому что такой литературный перевод очень индивидуален. И так же, как в храме не принято чтение-декламация – т.е. нам было бы неприятно, если бы, например, по-славянски стали читать с выражением, как стихи, потому что в Церкви принято чтение-речитатив, – так, наверно, были бы неуместны авторские работы в области богослужебных переводов. Есть другая проблема: любые попытки передать форму византийских текстов – количество слогов, ударения и т.д. – приводят к отходу перевода от буквального смысла, т.е. мы подвергаемся обвинениям в том, что искажаем смысл. Поэтому должна быть какая-то средняя линия: с одной стороны, перевод должен быть литературным и не шокировать вульгаризмами, с другой стороны, излишняя литературность с ущербом смысла также нежелательна и недопустима.

ЛИТЕРАТУРА

1. Женевская Библия. Изд-во «Жизнь с Богом». Брюссель, 1983.

2. Балашов Николай, прот.. На пути к литургическому возрождению. Культурно-просветительский центр «Духовная библиотека». М., 2000.

3. Девятко И.Ф. Методы социологического исследования. М.: КДУ, 2006.

4. П.В. Знаменский, проф.. История Русской Церкви. Крутицкое Патриаршее подворье. М., 1996.

5. Дмитрий Поспеловский. Православная Церковь в истории Руси, России, СССР. Библейско-богословский институт св. апостола Андрея. М., 1996.

6. Д.В. Поспеловский. Русская Православная Церковь в XX веке. Изд-во «Республика». М., 1995.

7. Н. Тальберг. История Русской Церкви. Изд-во Сретенского монастыря. М., 1997.

8. Сергей Фирсов. Русская Церковь накануне перемен. Культурный центр «Духовная библиотека». М., 2001.

9. Христианство. Энциклопедический словарь. Т.1. Научное изд-во «Большая Российская энциклопедия». М., 1993.

10. М.В. Шкаровский. Русская Православная Церковь в XX веке. Изд-во «Вече», изд-во «Лепта книга». М., 2010.

11. www.blagogon.ru