В начале IV века, после столетий гонений, государственная военная машина Римской империи прекратила жестокое преследование христиан. Для Церкви наступили мирные времена. Однако именно в этот период она столкнулась с новыми вызовами времени, которые потребовали от нее не только стойкости в вере, но и много духовной трезвости. Империя теперь видела в христианстве не врага, а свою новую идеологию. Столь быстрая трансформация отношений Церкви и Римского государства была связана с именем Константина Великого (272–337), которого по праву именуют первым в истории христианским императором. Если еще в 310 году Константин созерцал явление ему в священной роще божественного Аполлона «бога солнца», то уже через два года, во время битвы с Максенцием в 312 году, он пережил иной мистический опыт: императору, по преданию, явился Христос. На следующий год он провозгласил свободу вероисповеданий, прекратил всякие притеснения христиан, а со временем и вовсе возвел христианство в ранг официального имперского исповедования. Язычество же, напротив, теряло расположение императора, и все чаще христианские храмы вырастали на местах бывших капищ. И все это меньше чем за 15 лет!

Перемены в эпоху Константина по праву стоят в ряду самых важных событий римской истории. Религиозная революция «Великого» императора коснулась всех сфер государственной жизни и, конечно же, не минула римской армии. Четко отлаженная военная машина, которая еще недавно «дробила кости» последователям Христа, была объявлена «христолюбивым воинством», и в гуще остроконечных палаток римских легионеров выросли новые шатры с цветным «балдахинами» – походные церкви. Сам же кесарь сравнивался с великими вождям древнего Израиля. Например, византийский историк Сократ Схоластик (380-440), продолжатель церковной истории Евсевия Кесарийского (263–340), проводил параллель между императором и ветхозаветным пророком Моисеем:

«Ревность императора о Христе была настолько сильной, что во время персидской войны, он приказал, соорудить палатку, с различными цветными полотнищами, которая внешне походила на церковь, как некогда Моисей сделал в пустыни, повелев эту молельню носить повсюду, в пустынном месте»[1].

Церковно-историческую линию Сократа, в свою очередь, продолжил и даже приукрасил византийский адвокат и историк Созомен (400–450). Он свидетельствует, что в армии Константина христианское богослужение, даже в самых тяжелых полевых условиях, становится неотъемлемой частью военной кампании:

«Когда он ходил в военные походы, он носил с собой везде платку в форме церкви, таким образом, что даже в гиблых местах ни он, ни его армия не испытывали недостаток в священном храме, в котором должны были исполнять гимны Богу, молиться и участвовать в таинствах. Священники же и дьяконы сопровождали эту палатку и совершали в ней службы согласно уставу Церкви. С того времени, каждый войсковой корпус римской армии,  что именуется сегодня numeri (когорта, войсковое подразделение – авт.), также имеет свою собственную палатку, со священниками и дьяконами приписанными к ним»[2].

Созомен, писавший в эпоху правления императора Феодосия Младшего (401–450), рекордную по своим срокам – 48 лет у власти! – все же приукрашает церковную действительность первой половины IV века. Выдающийся британский историк Арнольд Джонс (1904-1970) считал, что мы едва ли можем даже представить «приписанных к армии священников и дьяконов» в эпоху Константина Великого[3]. 

Конечно, император понимал важность общей христианской молитвы перед битвой, но ведь и реальность постоянно ему напоминала, что армия пока еще большей частью состоит из язычников. Константину приходилось учитывать многоконфессиональность своих солдат. Именно по этим соображениям для публичной цитации «общей молитвы» пред всем войском он специально выбирает «день солнца», т.е. воскресенье. Это удовлетворяло религиозным представлениям адептов бога Юпитера, солнцепоклонников, и христиан[4]. Текст же этой «универсальной» молитвы адресовался не какому-то конкретному богу, а некоему «божеству», размытому общему понятию[5]. При таком вынужденном «экуменизме» ни о каких «священниках и дьяконах», живущих на довольствии когорт, не могло быть и речи. В армии Константина был единственный христианский знак, общий для всех солдат, как язычников, так  и христиан – знаменитый лабарум «Hoc vince», который можно было встретить на щитах воинов или на штандартах легионов[6]. 

К сожалению, у нас в целом немного сведений, относящихся к IV веку, касательно христианского присутствия в среде военнослужащих. Косвенно можно предположить, что этот феномен не совсем «православного» и даже римского происхождения. Первые древнейшие сведения говорят нам, что не византийцы-римляне, а именно готы-ариане в IV  веке имели в своих рядах постоянных священников. Вполне возможно, что эти священники-ариане и стали прообразом будущих православных капелланов[7]. Увидев зачатки этого института у еретиков, Церковь для себя сделала правильные орг. выводы, хотя и не всегда простые. Ведь священническое служение на войне – это тяжелый крест не только для него самого, но и для его собратьев по алтарю. Духовенство, проповедавшее в армии, вынуждено было разделять всю тяжесть и грубость армейской жизни. Понятно, что даже внешний вид такого священника должен был сильно отличаться от его «ухоженного» собрата с городского прихода. Аристократ и в высшей степени интеллигент, св. Амвросий Медиоланский (340–397) негодует на одного такого священника, внешний вид которого коробит римское воспитание святителя. Он в высшей степени возмущен «глупыми варварскими одеждами», негодует по поводу кельтского кольца на шее и браслетов на его руках[8]. По мнению великого святителя, это позорит высокий статус священника. Стоит ли говорить, что сей «негодник» был готским капелланом?!  

Первое же достоверное свидетельство о православных священниках в армии относится к началу V века, хотя принадлежит оно осужденному на V Вселенском соборе епископу Феодориту Кирскому (386–457): «Божьих пастырей можно видеть даже в военных городках, живущих среди рядовых солдат»[9].

На протяжении всего V века Церковь планомерно входила в армейскую жизнь: совершались молитвы перед боем, священники сопровождали отряды в походах, на полях сражений совершали даже Евхаристию.

Самое раннее дошедшее до нас свидетельство о служении литургии перед боем относится ко времени императора Гонория (384–423), сына Феодосия Великого (346–395).  Один из полководцев Гонория и регент Западной Римской империи Флавий Стилихон (358–408) отправляет своего верного генерала Масцезела на подавление африканского восстания Гильдона[10]. Для Масцезела, который не только был мавританским принцем, так еще и братом восставшего Гильдона, задача стояла не простая как в военном, так и в моральном плане. По дороге он останавливается на итальянском острове Капрая, где находит «каких-то» священников и убеждает «святых служителей Бога» сопровождать его[11]. 

Историк и богослов Павел Орозий (385–420) подробно рассказывает нам, как все последующие дни Масцезел проводит в посте, молитвах и псалмопениях, а все его войско причащается святых Христовых Тайн. Именно это, по мнению Орозия, и принесло Масцезелу победу над Гильдоном[12].

Как видим, в IV–V веках парадигма всей жизни резко поменялась. Эти перемены касались не только общего государственного уровня, но и самых базовых «ячеек римского общества» – сословных семейств. 

Еще сто лет назад в традиционных римских семьях выбор между военным и церковным служением часто порождал конфликт поколений. К V-му же веку нравственная дилемма служения «кесарю или Богу» теряет свою остроту. Если юноша Мартин, будущий святитель Турский (IV век), по требованию отца и против своей воли вынужден был поступить на военную службу, то в следующем веке восьмилетний Савва Освященный (439–532) беспрепятственно получает отцовское позволение поступить в монастырь. Отец Мартина и отец Саввы оба были римскими офицерами. Но за век, что их разделяет, отношение внутри офицерских семей к жизненному выбору своих детей, как видим, изменилось. Более того, позже отец Саввы, который отправился по делам воинской службы в Александрию, предлагает своему сыну завербоваться в его подразделение в качестве капеллана! Избежав воинского призвания, святые часто шли в армию под действием духовного призыва. Житие прп. Саввы Освященного, составленное агиографом и монахом Кириллом Скифопольским (525–558), свидетельствует нам об этих новых удивительных парадигмах, произошедших в римском обществе всего за каких-то сто лет.

Но присутствие священников в римской армии было не только «ради духовных забот». Они являлись как бы гарантом победы на поле битвы. Духовенство ставится на систематическое довольствие и официально сопровождает императора и его армию. Не взять священника в поход было адекватно досрочному поражению. Византийский император Константин Багрянородный (905–959), возобновивший активные действия против арабов, в своих предварительных требованиях накануне военной кампании напоминает, что нужно выделить четырех ломовых лошадей для четырех священников, которые находились при нем[13].  Среди финансовых отчетов по завершении критской компании 949 года фигурирует сумма денег, предназначенная для «церкви». Без сомнения данный заработок принадлежал сопровождавшим императора капелланам[14]. Священники в армии – это уже не просто отдельные миссионеры, это целый институт. Оплата их труда свидетельствует, что к X веку военное духовенство становится профессиональным видом деятельности и отдельным служением. Византийский священник, отправлявшийся в поход с действующей армией, не в меньшей степени рисковал жизнью и делил тяготы «котла и дороги». Теперь государство давало ему или при его кончине родне хоть какую-то компенсацию.

Император высоко ценил «услуги» Церкви, что предполагало определенную оценку/переоценку армейского служения и со стороны Церкви. Ведь как бы духовно «упакована» не была византийская армия, война оставалась войною, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В предыдущей статье мы показывали на примере различных историй всю сложность отношения церковного сознания к армейскому служению. Время шло, менялась страна, менялась армия, менялось и отношение Церкви. Однако при всем синергизме отношений Церкви и армии, что-то так и осталось неизменным на глубоком подсознательном уровне.

Интересный эпизод, описывающий эти глубокие интенции, находится в житии святого X века прп. Луки Столпника.

Лука, будучи еще солдатом, участвовал в походе императора Константина против Болгар. На его глазах умирали тысячи и тысячи невинных людей, погибали его однополчане. Весь этот ужас потряс его до глубины души, и он решил самовольно покинуть армию для духовных подвигов и покаяния. В возрасте 24 лет Лука дезертирует из армии, облекает себя в монашеские ризы и принимает священный сан. И если подобный сюжет со «святым дезертирством» был обычным делом в житиях III–IV веков, о чем мы писали ранее, то теперь все изменилось. Нынче война уже не просто война, она становится частью веры. Ведь именно по «правой вере» императору дается победа, и бросить оружие на войне понимаемой таким образом есть духовное преступление, а не духовный подвиг. Таким образом, Лука был осужден как дезертир и, будучи монахом в сане и по этой причине не имея возможности воевать с оружием в руках, вынужден был остаться при армии в качестве капеллана[15]. И тем не менее в его Житии, после справедливого упрека, все же подчеркивается, что, бросив оружие, он жил и служил «с чистыми руками»[16]. Об этой сложнейшей парадигме между «воинским долгом» и «чистыми руками» мы уже упоминали в предыдущей статье, когда приводили мнение св. Василия Великого относительно невозможности воинам 3 года причащаться[17]. Однако, как мы отметили, военная угроза от неверных и «реализм» заставили позднейших христианских авторов корректировать свой духовный ригоризм. К X веку византийская армия остро нуждалась в поддержке своих военных действий со стороны Церкви. Поэтому если в эпоху Тертуллиана или Мартина Турского такие «благочестивые дезертиры» являли собой пример для подражания, то теперь самовольное оставление действующей армии являлось не только военным преступлением, но и духовно осуждалось. Текст Жития св. Луки свидетельствует, что никаких поблажек по службе он, как монах и священник, не получил. Лука вынужден был исполнять все свои военные обязанности, как и прежде. Более того, он подвергся суровому наказанию за дезертирство. А главное, автор Жития вроде бы даже согласен с таким положением вещей: святой не имел права самочинно покидать армию и за это перенес временные страдания. Как это разнится с умонастроениями ранних веков христианства! Если в «Апостольских преданиях», тексте III века, встречаем резкое неприятие самой даже мысли о воинском служении для христианина[18], то теперь церковный разум сам встает на защиту принципов воинского долга и служения.

Когда армия в своей внутренней культуре была пропитана языческими традициями и культами, церковный разум был категоричен в своем суде. Когда же, со временем, благодаря служению военных капелланов удалось создать уникальную субкультуру церковной жизни в боевых условиях, армейское служение не только получило благословение Церкви, но и стало предметом духовного осмысления. Именно на почве этих перемен совершенно особенно стал звучать и евангельский призыв «положить душу свою за други своя»[19]. Теперь подвиг воина принимал духовное измерение. И отныне эта цитата станет самой популярной в проповеди любого капеллана.