Предмет исследования Византинистики — история и культура государства, известного как Византийская или Восточная Римская империя. Ее центром являлся город Константинополь (ныне Стамбул), основанный, как принято считать, в 324 г. императором Константином Великим в качестве столицы восточной части Римской империи (хотя на самом деле первоначальные намерения Константина на этот счет все еще являются предметом обсуждения). Ее границы изменялись на протяжении веков, но она оставалась отдельным и по большей части основным политическим образованием в Европе, восточном Средиземноморье и прилегающих районах в течение более чем одного тысячелетия, до ее окончательного завоевания Османской Турцией в 1453 г.; ее влияние ощущается и по сей день. Ее императоры и граждане считали себя римлянами (romaioi), тогда как жители Константинополя обычно называли себя константинопольцами, а свой город — градом Царицы Небесной.

Термин «византийский» происходит от латинского «Byzantium», названия города, основанного в VIII веке до н. э. на том месте, где позднее Константином был построен Константинополь, и является позднейшей конструкцией, введенной в употребление в Европе XVII в. Слова «Византия» и «византийский» в настоящее время свободно применяются ко всем сторонам жизни Восточной Римской империи и ее культуры. Так как сама Византия сформировалась в результате расширения Римской империи на восток, ее структура власти и управления была подобием и органичным продолжением позднеримской империи первых веков н. э., а языком административного управления первоначально являлся латинский. При этом язык письменной культуры тем не менее был греческим. С самого своего начала Константинополь был христианским городом; его епископ со временем стал Вселенским Патриархом Православной Церкви, а обряды и образ мышления Христианства распространились на весь Византийский образ жизни. Определяющей характеристикой этой империи является то, что она была римской по своему законодательству и управлению, греческой по языку и литературе и христианской в отношении религии.

Для англоязычного мира XXI-го столетия, как и в целом для Западной Европы, Византия является чем-то наподобие «черной дыры», призрачной и малоизвестной (если вообще известной), в отличие от Западной Римской империи, на основании материальных свидетельств жизнедеятельности которой можно сейчас весьма достоверно построить ее модель. По своей сути эта разница в восприятии отражает лингвистическое и культурное, равно как и политическое разделение между Восточной и Западной Европой, образовавшееся в эпоху Поздней Античности и Средневековья, когда на Востоке преобладало Православие с греческим языком и литературой, в то время как Запад был римско-католическим с латинским языком и литературой: в некоторых вопросах между ними, можно сказать, существовал непреодолимый барьер. В современном мире это разделение все еще заметно во многих сферах. Оно отразилось и в содержании пособий для средних и высших учебных заведений, в которых Византии отводилось очень мало места, несмотря на то, что исследователи классических языков и литературы (хоть и нехотя) не могут все же не признать, что без участия византийских переписчиков ни один древнегреческий текст не дожил бы до настоящего времени. Византия вызывала лишь косвенный интерес. Этот damnatio memoriae, этот «приговор к забвению» тем не менее сейчас исполняется уже не так строго, как раньше. Явным тому свидетельством является усиленный интерес к выставкам византийского искусства, наиболее выдающиеся из которых прошли в Музее Искусств Метрополитен («Эпоха духовности» в 1977 г., «Слава Византии» в 1997 г. и «Византия: вера и власть, 1261-1557 гг.» в 2004 г.) и сопровождались масштабными продажами выставочных каталогов. В число причин, объясняющих повышенную познавательную активность в отношении Византии и ее культуры, следует включить развитие туризма и невысокую стоимость путешествий в Грецию и Турцию, где доступ к большинству памятников уже не является таким рискованным приключением, каким был еще не так давно.

Тем не менее академические центры с самой разнообразной структурой, занимавшиеся исследованиями Византии, существовали в большинстве стран Европы и Северной Америки в течение многих лет: в некоторых случаях — неофициально, как результат личного исследовательского интереса, в других случаях, с конца XIX в. — официально. Эти центры и превратили занятие, которое могло остаться на уровне обычного увлечения антиквариатом любителями древностей, к примеру, эмалей или икон, в целостную научную дисциплину. Первоначальным, хотя и не всегда действенным, стимулом к изучению Византии было то, что в большинстве своем коллекции греческих рукописей — будь то классические или средневековые тексты — датируются византийским периодом и являются списками, сделанными на территориях, находившихся под властью Византии. Такие коллекции, собранные в результате стечения разнообразных исторических обстоятельств, находятся, к примеру, в Афинах, Лондоне, Мадриде, Париже, Ватикане, Вене. Это означает, что первоначально Византия в равной степени находилась в центре интереса и филологии, и истории. С другой стороны, к понятию «Византия» имеет непосредственное отношение богословская традиция и церковные структуры, хотя это всего лишь часть определения византийской культуры.

Франция впервые заинтересовалась «le bas empire» (буквально — «нижней империей»), известной при дворе Людовика XIV как позднейший период Римской империи, параллель с историей которой создавала благоприятную почву для схожих имперских устремлений двух государств. Следствием этого стал повышенный интерес к приобретению текстов Византийского периода, в первую очередь исторических сочинений, в результате чего были впервые опубликованы многие произведения, в основном из королевских коллекций. Эти парижские издания, переизданные затем в Венеции, оставались важным исследовательским инструментарием до тех пор, пока на смену им не пришли тексты, изданные в Бонне в XIX в. Рукописи из парижских библиотек, послужили материалом для создания и другого важного академического инструментария, такого как «Glossarium mediae et infimae Graecitatis» (1688 г.) Дюканжа [Du Cange's], по сей день не полностью вышедшего из употребления. Научный интерес к Византинистике, неизменно сохранявшийся во французских академических кругах, в последние годы нашел свое отражение в ряде важных научных трудов в Сорбонне и Collège de France.

Возможно, наиболее значимый шаг к созданию научной дисциплины был сделан в 1890 г. в Мюнхене Карлом Крумбахером [Karl Krumbacher] (1856-1909 гг.). Этим шагом явилось основание журнала «Byzantinische Zeitschrift», первого официального периодического издания, полностью посвященного данной области знаний, и открытие при Мюнхенском университете Института византийских исследований, который продолжает свою работу и по сей день.

В Германии появились и другие важные научные центры, к примеру, Берлин, Бонн и Гамбург. Не менее значимыми были научные достижения Афин, где вновь созданные Университет и Академия проявляли усиленный интерес к исследованиям в данной области.

Весьма важная исследовательская работа ученых дореволюционной России, с большими трудностями продолжавшаяся в эпоху сталинизма, получила отражение и обрела второе дыхание в поздних трудах Александра Каждана после его переезда в Вашингтон в 1970 г.

Следующим наиболее значимым шагом в развитии этой дисциплины стала организация ряда международных конгрессов Византийских исследований, первый из которых, собравший всего около 30 участников, состоялся в 1924 г. в Бухаресте. Они стали проводиться каждые пять лет, их работа приостанавливалась только на время Второй Мировой войны. Последние из них прошли в Лондоне (2006 г.), Париже (2001 г.), Копенгагене (1996 г.) и Москве (1991 г.). Практически каждый конгресс сопровождался публикацией пленарных документов, кратких статей и сообщений, ставших неоценимым документальным свидетельством того, как менялась область интересов и методология.

В 1920 и 1930 гг. собиратели и знатоки изящных искусств обратили особое внимание на византийские художественные изделия (иконы, гравюры на слоновой кости, эмали) — при их абстрактных качествах, сочетавшихся с хорошим вкусом, они были относительно недороги. Американские ценители изящных искусств мистер и миссис Роберт Блисс [Robert Bliss] в своем доме, очаровательном поместье XVIII в. в Вашингтоне, округ Коламбия, составили избранную коллекцию художественных изделий и научную библиотеку. В 1940 г. они передали ее в дар Гарвардскому университету. Сформированная затем на ее основе научно-исследовательская библиотека и коллекция на византийскую тематику в Дамбартон Оакс [Dumbarton Oaks] представляла собой собрание книг, равного которому практически не было, и поэтому стала одним из наиболее значимых источников информации в этой области знаний. Отделения Византийских исследований (Византинистики) в большинстве североамериканских университетов многим обязаны этому учреждению.

После Второй Мировой войны Византинистика развивалась как часть системы высшего образования. В Австрии, аккумулирующей в Государственной библиотеке Вены значительное количество собраний греческих рукописей и расположенной на перекрестке дорог, соединяющих католическую и православную Европу, был основан Institut der Österreichischen Byzantinistik (Институт австрийской Византинистики). В этом учереждении, вскоре после его основания, под чутким руководством Герберта Хунгера [Herbert Hunger], на закате научной деятельности последнего, была инициирована крупная серия исследовательских проектов, начиная с создания современных каталогов рукописей и включая, далее, издание текстов, исследование печатей и картографирование Византийских территорий («Tabula Imperii Byzantini»). В Великобритании, где Византинистика развивалась усилиями отдельных ученых, таких как Дж. Б. Бери [J. B. Bury] (1861-1927 гг.) и позже его ученик Стивен Рансимен [Steven Runciman] (1903-2000 гг.) при слабой поддержке со стороны учебных заведений, 1960-е гг. ознаменовались созданием (в Бирмингеме) и усилением ранее существовавших (в Кембридже, Лондоне, Оксфорде) образовательных учреждений, связанных с указанной спецификой. По примеру американских специалистов, проводивших каждые пять лет в Дамбартон Оакс симпозиумы и конгрессы, британские византинисты стали собираться на ежегодные симпозиумы, материалы которых регулярно публиковались. Несколько удивляющая состоятельность, присущая, судя по научным публикациям, австралийской школе Византинистики, может рассматриваться как одно из британских достижений, поскольку большинство ее представителей прошли обучение в Соединенном Королевстве.

Сегодня Византинистика как академическая дисциплина изучается во многих университетах Запада: либо соответствующими подразделениями, либо отдельными учеными. Ее основными информационными органами продолжают оставаться такие академические журналы как «Byzantine and Modern Greek Studies», «Byzantinische Zeitschrift», «Byzantinoslavica», «Dumbarton Oaks Papers», «Jahrbuch der Österreichischen Byzantinistik», «Revue des Études Byzantines», «Vizantijskij Vremennik», хотя распространение получают и электронные информационные источники.

Популярность Византинистики как области научных знаний отражает массовый характер распространения высшего образования в университетах и приравненных к ним учреждениях, особенно в Соединенных Штатах и Западной Европе, а также растущую познавательную активность и интерес к изучению пост-классических истоков большинства «западных» культур. Вдобавок, существует соответствующая заинтересованность в сближении со своими средневековыми истоками со стороны представителей некоторых современных культур, в чем со времен средневековья и до наших дней немалую роль играет Православная Церковь. Популярность дисциплины отражает также интерес к изучению одной из сторон своего культурного наследия, проявляемый вторым, третьим и четвертым поколением иммигрантов из Греции и Восточной Европы в США, Канаде и особенно Австралии, где благодаря распространенному сочетанию изучения византийской и современной греческой культуры появился и развивается небольшой, но довольно оживленный образовательный рынок. Политические и культурные события недавнего прошлого и настоящего времени увеличили степень осознания значения Византии и ее вклада в формирование современного общественного устройства на Балканах и в регионе Восточного Средиземноморья.

С определенной долей иронии нужно отметить, что изначально, в эпоху раннего Ренессанса, интерес к Византии и ее наследию впервые возник именно по причинам политического характера. Угроза экспансии со стороны Османской империи, осознаваемая Центральной и Западной Европой, привлекла внимание политических и интеллектуальных (научных) кругов Запада к истории взаимоотношений Византии и Турции, что в свою очередь способствовало дальнейшему изучению истории Восточной Римской империи, или, во всяком случае, ее послеримского имперского прошлого, особенно в Италии на протяжении XVI в.[1]

Посредством тесной связи с политическими, историческими и насущными геостратегическими интересами, изучение греческого языка и его эволюции в постклассическом мире становится центральной частью этой развивающейся традиции. Лингвистическая эволюция греческого языка в его устной и письменной формах, функциональная и культурная дифференциация различных стилей речи и диалектов всерьез и надолго стали обширной сферой изучения для лингвистов и филологов. Способствовала росту интереса к этой дисциплине и необходимость прочтения средневековых исторических текстов и хроник (летописей), а также понимание неотложных проблем и запросов культурно-политических кругов того времени, отраженных в этих исторических документах.

Но как и многие из направлений западной науки, история Византии до совсем недавнего времени изучалась как бы с внешней стороны, поскольку научные исследования Византии менее всего развивались на территориях, непосредственно являющихся частью ее историко-культурного наследия: на юге Балкан и в Малой Азии. Интерес к дисциплине, существовавший в период османского правления, особенно возрос к концу XVIII в., что проявилось не столько в возобновлении внимания к самому Византийскому государству, сколько в смене направления существовавших тогда научных течений: от более или менее строго, «ортодоксального» взгляда на Византию как на «хранимую Богом Империю» и на ее наследие к более открытому плюралистическому и, следует отметить, более научному, в котором чувствовалось влияние рационализма и Просвещения.

Просвещение[2] не обязательно предполагает наличие просветительского подхода в процессе изучения Византии. Так, например, суждение Эдварда Гиббона [Edward Gibbon] (1776-1789 гг.) было весьма схожим с взглядом, который в значительной мере определялся влиянием характерной для XVIII в. английской интерпретации греческой философии и стоических ценностей Римской республики (столь удобно сочетавшейся с представлениями о себе высших слоев английского общества), а также неприязнью, испытываемой многими просветителями к политике средневековой Церкви, Восточной или Западной — взглядом, который до определенной степени разделяли многие греческие мыслители-рационалисты, такие как Адамантиос Кореес [Adamantios Koraes] (1748-1833 гг.). Рационалистическая враждебность к Византии, обнаруживаемая такими исследователями, как Э. Гиббон, конечно, полностью отличается от непреодолимого влечения к морализаторству и порожденной им крайней враждебности со стороны писателей поздней Викторианской эпохи, таких как Вильям Леки [William Lecky], чьи взгляды Э. Гиббон, возможно, воспринял бы не менее неприязненно: «О, эта Византийская Империя! Всеобщий вердикт истории таков, что она представляла собой, без малейшего сомнения, наиболее совершенную в своем основании культуру, принявшую со временем самую презренную из форм, которую когда-либо принимала цивилизация. Не было другой такой продолжительно существовавшей цивилизации, настолько лишенной всех признаков и составляющих величия, и ни одной другой, суть которой столь точно отражалась бы эпитетом "посредственная"... История империи — это история постоянной неблагодарности: монотонная цепь интриг священников, евнухов, женщин, череда отравлений и заговоров»[3].

Византинистика, как предмет изучающий историю, язык и литературу Византии, имеет, как было сказано, длинную родословную. Но кого бы мы ни считали основателем дисциплины: Иеронима ли Вольфа [Hieronymus Wolf] или Эдварда Гиббона, или Карла Крумбахера[4], ясно, что в большей степени, нежели многие другие, данная сфера изучения общественных отношений прошлого представляет собой многодисциплинарную и, что может быть еще более важно, поликультурную область исследования. Это отразилось и на предмете ее исследования, который сам по себе поликультурен, — история многоязычного государства, в котором греческий язык и Православная Церковь являлись ключевыми объединяющими факторами. Обширный ряд материалов, представленных в данном издании, полно и четко иллюстрирует данную точку зрения. В то же время отсутствие необходимых для изучения данной научной и академической дисциплины знаний, умений, навыков, а также и месторасположение самой империи — в стороне от так называемого мэйнстрима [mainstream] западной культуры -— иногда приводило к негативным последствиям до такой степени, что Византинистика стала считаться чем-то вроде второстепенной и маргинальной области исследований. Здесь в определенной мере сказались и языковая сложность первоисточников, и то, что географический центр исследований сформировался только в XIX и XX вв., притом весьма далеко от регионов, где первоначально развивался сам объект исследования.

Только в Греции (и в среде эмигрантов из Греции) представлен византийский «мэйнстрим», что, в свою очередь, привносит свои определенные неудобства. Отсюда возникают проблемы культурно-политического и этно-исторического характера, а также трудности, связанные с неослабевающей ролью Православной Церкви и ее особым взглядом на византийское прошлое, наряду с современными национально-политическими проблемами идентичности и отношений с соседними государствами и культурами — все это повлияло на выбор таких подходов к истории Византии, которые стали подстраиваться под вкусы и представления рядового носителя современной греческой культуры. Внутренние разногласия оказали, в свою очередь, влияние на характер публикаций, поэтому в сочинениях исследователей византинистов негреческого происхождения прослеживаются и романтическая филоэллинистическая, и антиэллинистическая тенденции[5]. Литература по этой теме насчитывает множество общеизвестных публикаций, так что нет необходимости в дальнейшем освещении предмета в таком контексте. Но важно помнить тот факт, что изучение Византинистики всегда осуществлялось как бы сквозь «двухфокусную линзу» — с позиций «внутренней» перспективы (воззрений, рожденных и привнесенных представителями современной эллинистической традиции) и «внешней» точки зрения (взглядов, сформировавшихся за пределами современной греческой культуры) — что и определило в значительной мере (современный) характер дискурса византинистов.

Византинистика, как мы уже имели возможность убедиться, -— это вполне подходящий термин, объединяющий в себе огромный спектр подразделов этой науки, зачастую имеющих мало общего друг с другом, что наглядно иллюстрирует содержание данного справочника. Но эти «подразделы», если можно их так назвать, сами по себе «подразделяются» на две обширные категории: инструментальную и интерпретационную. В первом случае имеются в виду дисциплины, в рамках которых осуществляется подготовка и анализ материальных источников того или иного рода, без чего, естественно, невозможно осуществить должным образом ни одно широко аргументированное интерпретационное или обобщающее исследование. Инструментальная традиция в целом преобладала в сфере Византинистики, что обусловлено самим характером источников: литературных, эпиграфических, археологических, визуально репрезентативных. Большинство византинистов обладают знаниями и навыками по крайней мере в одной, а зачастую более чем в одной из таких инструментальных областей. Эти навыки уходят корнями в позитивизм XIX в., точнее — в позитивистское понятие «научности», преобладавшее в европейской и североамериканской школах историографической мысли и формировавшее их. Вплоть до недавнего времени складывалось так, что при подготовке желающих углубленно изучать Византинистику акцент — во многих отношениях совершенно справедливо — делался на технические и методологические познания и навыки, используемые для внутренней и внешней оценки текстовых данных. В частности, основная роль, в силу необходимости, отводилась методам и приоритетам классической филологии, пусть даже сегодня они уже не так актуальны (воздержимся от оценок и суждений по этому поводу). При наличии большого числа отдельных исключений в целом этот вынужденный акцент на практические навыки ведет тем не менее к обесцениванию сознательной теоретизации и размышления. Без особых колебаний, избегая теоретической абстракции, как во многом излишней, специалисты получали возможность достижения своих целей путем использования методов, которые по своему достоинству и научной ценности считаются более или менее посредственными. Такой подход многократно применялся византинистами для осмысления своих достижений в изучении «прошлого» и направлений дальнейшего конструирования или генерирования познаний о прошлом.

В 1980-е гг. некоторые из традиционных взглядов оказались под вопросом, что отражало более широкую тенденцию в историографии в продолжение дискуссии между теми, кто был настроен оспаривать теоретические предположения, лежащие в основе и составляющие содержание их исследований, и теми, кто не был заинтересован в таких дебатах, предпочитая рассматривать их как неуместные либо невозможные[6]. Византинистика середины 1980-х гг. сама по себе оказалась вовлеченной в процесс, который Т.С. Кун назвал «сменой парадигмы», процесс, в ходе которого традиционная система (или системы) предположений и приоритетов, равно как теорий и подходов, меняется или дополняется и далее преобразуется под влиянием различных систем взглядов. Хотя сущностных изменений самого предмета и взглядов исследователей особо не отмечалось, но произошел значительный сдвиг позиций и предположений относительно того, что следует считать приемлемым материалом исследований и какие именно вопросы следует рассматривать. Это было, в некотором смысле, полностью предсказуемо: смена социальных и культурных ценностей и приоритетов, изменения в среднем образовании, а также пересмотр большинства насущных политических вопросов естественным образом отразились на уровне учебных программ университетов и колледжей. Воздействие программ гендерных исследований и феминистской историографии, в частности, прослеживалось в том, какого рода социально-исторические вопросы стали рассматриваться, в особенности последующими поколениями молодых ученых. Не менее впечатляющие изменения произошли в повестке дня историков искусства и археологов, в результате чего дисциплина (или пакет дисциплин) под названием «Византинистика» выглядит сегодня совершенно иначе, чем всего лишь 20 лет назад.

Так как (высокое) качество византийского искусства вызывало больший интерес, чем особенности истории и литературы Византии, значительная доля внимания исследователей уделялась именно этому направлению. Поверхностное и часто высказываемое мнение относительно истории византийского искусства таково, что оно развивалось в значительной мере изолированно от прочих дисциплин данной области и даже от широкого круга научных интересов истории искусств, что на самом деле это просто эмпирическое исследование материальных объектов с археологической точки зрения. В действительности же историография истории искусства Византии свидетельствует о ее соответствии передовым научным тенденциям, а в основе ее развития лежит целый комплекс национальных и международных интересов.

Интерес к истории искусства Византии до середины XIX в. сохранялся лишь у французских и немецких ученых и в основном касался «новогреческой» составляющей данной культуры[7]. Последовавший затем международный расцвет популярности предмета был вызван текущими эстетическими и политическими запросами, внутрицерковными дебатами, личным интересом к средневековью[8]. В Великобритании инициатором исследований в данном направлении стал Джон Раскин, автор бестселлера «Камни Венеции»[9] и критического описания церкви Св. Марка; таким образом, интерес к византийскому искусству первоначально развивался в сфере архитектурных изысканий, что позволяло избегать негативного отношения к Византии в духе просветительских воззрений Э. Гиббона. Влияние на работы Дж. Раскина оказал путешественник Роберт Керзон[10], который, в свою очередь, значительной частью своих научных убеждений относительно «интеллектуального» и «бесстрастного» характера византийского искусства обязан «Руководству по христианской иконографии»[11], а также опубликованной в XVIII в. «Герменее» Дионисия из Фурна; последняя, несмотря на более позднюю дату публикации, трактовалась как подтверждение зависимости византийских художников от Церкви и отсутствия у них оригинальности[12]. Серьезный интерес к Византийской античности выражен в ключевой монографии В. Р. Лезебай и X. Свенсона «Церковь Св. Софии, Константинополь: Исследование византийского строительства»[13] (1894 г.). Будучи специалистом в области искусства и архитектурного строительства, а также истории архитектуры, В. Р. Лезебай оказал влияние на распространение византийского стиля в Великобритании. Он поощрял молодых архитекторов посещать Британскую школу археологов в Афинах и зарисовывать византийские архитектурные памятники Греции и Малой Азии. Характерной чертой этого полного бурной деятельности периода вплоть до начала войны 1914 г. было сочетание архитектурного черчения и фотографии при составлении описаний византийских памятников. Такие описания составлялись в ходе полевых исследований командами энергичных специалистов из Германии, России, Франции и Великобритании. Особенно полными и тщательно составленными считаются фотографические описания Милета, сделанные в Греции, и Джерфаниона — в Каппадокии.

Подоплекой всей этой деятельности долгое время был вопрос о происхождении раннехристианского и византийского искусства. В центре дискуссии о нем оказался центрально-ориентированно-купольный собор св. Софии в Константинополе. Инициатором дебатов по этому вопросу стал Стржиговски[14], поначалу искавший его прототипы на эллинистическом Востоке, но потом обратившийся к Востоку, не подвергшемуся влиянию греко-римской эпохи, в частности к Ирану с Арменией, как посредникам в процессе трансмиссии (передачи) восточных (азиатских) идей. Противоположная точка зрения сводилась к тому, что предшественниками этого собора являлись исключительно архитектурные сооружения Римской империи.

Спорам по поводу указанной двойственности подходов положил конец Ворд-Перкинс[15], доказавший факт развития раннехристианской архитектуры в Римской империи и признававший при этом эклектичность римской архитектуры как таковой. Поразительные открытия в Дура Европос не повлияли на эту оценку значимости Рима[16], но обширная география ряда памятников восточно-римской христианской архитектуры породила сомнения относительно того, что именно в идеале включают в себя понятия «византийское искусство» и «византийская архитектура» и насколько широко следует их трактовать. Вопрос остается открытым: наиболее распространенным является определение византийского искусства как искусства, собственно, Константинополя, но оно же является и наиболее узким и может определенным образом искажать наше восприятие, так как устанавливает понятие нормы, отклонения от которой могут рассматриваться негативно — как проявления провинциальности или второсортности. Общераспространенный дискурс рассматривает генезис византийского искусства скорее как постепенную трансформацию греко-римского искусства, чем как отказ от него. Но все это не дает ответа на вопрос, что (все-таки) в большей степени отражает византийское искусство: политическое устройство, религию или стиль[17]?

История византийской архитектуры развивалась в рамках четырех подходов[18]: классификация зданий по типологии и по так называемым региональным направлениям; символический или идеологический подход к архитектуре (согласно которому, собор, к примеру, символизирует небо); функциональный подход к объяснению архитектурных форм и их особенностей (излагался в работах Краутхеймера[19] и Грабара[20]); социально-экономический подход (в работах Чаленко[21]). Соответствующие подходы могут применяться также и в отношении других разделов истории искусств.

Вопрос происхождения византийского искусства в равной степени интересовал и русских ученых, справедливо сопоставлявших значимость эллинистического Востока и Рима (Кондаков[22], Айналов[23], Лазарев[24]) и особенно уделявших внимание достоверности рукописей. Популяризации изучения рукописей послужили также работы Виккофа[25] за счет реабилитации поздней античности и акцента на инновациях Венского генезиса. Иллюстрации к книгам стали основой обучения специалистов в области истории искусств на протяжении большей части XX в. Вейцман[26] ввел в употребление филологический метод изучения рукописей, позволявший строить предположения относительно количества книг с цветными иллюстрациями в эпоху античности и судить о вытекающем отсюда характере византийских рукописей. Его методология действовала исходя из предположения о том, что процессы копирования изображений подчинялись тем же правилам, что и сама передача текстов, и что все они вели свое происхождение от «достоверного» архетипа (первоисточника). Хотя данная точка зрения и имела влияние, однако со временем она была раскритикована как преувеличивающая значимость изучения необходимо существующей утраченной модели (первоисточника) по сохранившимся материалам[27].

Методика Вейцмана утратила актуальность с появлением подхода дер Нерсессиана[28], который при рассмотрении гомилий Григория Назианзина, датируемых IX в., искал не их первоисточники, а анализировал то, как их изготовители задумали и подобрали иллюстрации, демонстрирующие значения и аллюзии каждой из проповедей св. отца. Хотя и более широкому, но тем не менее сильно формализованному подходу в определении византийского искусства следовал Китцингер[29], занимавшийся выяснением происхождения диалектов и стилистических изменений (в период крушения иконоборчества). Этот исследователь многим был обязан трактовке искусства Возрождения, которую сформулировал Вольфлин[30], а также Веницианской школе истории искусства.

Важные открытия, сделанные в Константинополе Византийским институтом, основанным Уитмором [Whittemore], который в 1932 г. инициировал кампанию по восстановлению мозаики в соборах св. Софии и Карайи Камии [Kariye Camii], постепенно вытеснили процесс изучения рукописей из центра внимания истории искусств. После 1959 г. под патронатом научного центра в Дамбартон Оакс эта работа по обнаружению и восстановлению византийских памятников, а также их внешней и внутренней отделки продолжилась в Стамбуле; территория поиска расширилась, охватив Кипр, так что в итоге центр внимания исследователей сместился от Равенны в Италии к Восточному Средиземноморью. В то же время полным ходом идет публикация (описаний) памятников в Греции и на Балканах; в работах Джурича [Djurić], Орландоса [Orlandos], Сотериу [Soteriou], Ксингопулоса [Xyngopoulos], Чатзидакиса [Chatzidakis], Мурики [Mouriki] и других документально отражены размеры и виды уцелевшего архитектурного наследия Греции (в том числе памятники поствизантийской эпохи). Этот интерес к установлению дат и стилистических последовательностей в византийском искусстве нашел свое отражение в тематике международных конгрессов, на которых византийское искусство было представлено в соответствии с временными периодами (столетиями). Широкомасштабную дискуссию в сфере монументального искусства вызвал так называемый византийский вопрос о том, как оценить вклад Византии в становление итальянского Ренессанса. Демус[31] дал определение мозаичной отделки (как особому виду изобразительного искусства), исследовал процесс ее распространения на Запад подробнее, чем до него Байрон и Талбот Райе[32], и отбросил общепринятую в истории искусства точку зрения, сформулированную Джиджио Вазари [Giorgio Vasari] (1511-1574 гг.), утверждавшим, что итальянский Ренессанс был отказом от византийской традиции. Демус установил тот факт, что Восток и Запад в XIII в. находились в тесном общении, а в XIV в. последовали различными путями развития (которые, однако, нельзя назвать полностью независимыми друг от друга).

Следующая смена акцентов дисциплины связана с обнаружением и дальнейшей публикацией икон из монастыря Св. Екатерины[33] — открытие заключалось в том, что настенная роспись являлась основным средством передачи информации на протяжении всего византийского периода, и что, несмотря на удаленность от Константинополя, монастырь располагал работами высочайшего качества. Вейцман[34] уделял большое внимание иконам, которые считал работой западных художников, следуя методологии Бучтала[35], выработанной в процессе исследования рукописей Иерусалимского королевства. Значительное по масштабам исследование, проводившееся недавно, посвящалось изучению и реставрации икон в других православных монастырях и частных коллекциях с целью установления роли и функций икон (чему способствовало существование соответствующих документированных свидетельств (данных) о произведениях искусства в нотариальном архиве венецианского Крита). Бельтинг[36], изучив эти материалы, показал важную роль монастырей XI и XII вв. в процессе формирования новых иконографических образцов для Пасхального и других богослужебных циклов, включая почитание чудотворных икон.

Магуайер[37] описал некоторые аспекты новейшей истории искусств (интерес к искусству текста, литургическому искусству). Рассматривая современный этап в сочетании с другими периодами истории искусств, основной сменой акцентов следует считать переход от стилистической оценки шедевров с точки зрения авторства[38] к антропологическому анализу видения образов в социуме[39]. Это приводит к формированию пост-структуралистической теоретической традиции, чему содействует имевшая большое влияние коллекция (подборка) искусствоведческих текстов Манго[40].

Парадокс византийской истории искусств заключается в том, что ее зачастую трактуют как фрагментарную и ограниченную рамками специальной литературы, хотя она являлась постоянным объектом исследований на протяжении длительного периода времени[41]. Данные исследования охватывали общие вопросы своего времени, учитывая то, какие материалы и источники информации сохранились, и то, как утрата части наследия Константинополя могла нарушить стилистические взаимосвязи. Содержание этих исследований во многом соответствует национальным традициям и интересам и в своем выборе (методов) в большей степени склоняется к национальным литературным наследиям и их особенностям. Однако недавний полемический обзор источников изображения образа Христа свидетельствует о карикатурном характере европейских имперских наклонностей в отличие от более эгалитарной, по-видимому, трансатлантической позиции[42]. На сегодняшний день проблематика этой дисциплины (история искусств) по большей части связана не со сферой теоретических интересов, а с масштабными выставками избранных материальных останков в крупнейших галереях Европы и Америки. Такие экспозиции демонстрируют новейшие открытия и наиболее важные материальные останки в этой области науки, что вызывает одобрение широкой публики и комментарии специалистов. Эти выставки ставят вопрос о месте византийского искусства в истории общемирового искусства и о том, какие сферы истории искусств пересекаются с ее традиционными задачами.

Некоторые из вышеупомянутых достижений являются всего лишь естественным результатом смещения центра исследовательского внимания в результате смены поколений студентов и ученых. Но справедливо будет также отметить, что начиная с конца 1970-х гг. изменения в науке происходили быстрее и имели более далеко идущие последствия, чем до того; произошло значительное расширение круга вопросов, занимавших умы ученых, что резко контрастировало с замедленными темпами изменений в период перед Второй мировой войной и далее до 1970-х. От более тесного вовлечения в теоретические споры особенно выиграли две сферы, а именно: история искусств (как именно, обсуждалось выше) и литературные исследования[43]. Научные позиции в отношении византийской литературы традиционно были глубоко консервативны и во многом формировались на основе старых подходов к изучению классических текстов: первоочередное внимание уделялось подготовке критических изданий, изучение рукописей и лингвистический анализ выступали в качестве второстепенных задач. «Corpus Fontium Byzantinae Historae», с 1967 г. выпускающий современные издания работ византийских историков в целях замены изданий «Боннского корпуса» («Bonn Corpus» (XIX в.)), следует этим строгим правилам, прибегая однако же, чем дальше, тем больше, к переводу на современные языки. Поразительно то, что, несмотря на наличие серийных изданий текстов с параллельным переводом (например, Лоэб [Loeb]: Прокопий, «Греческая антология»; Бюде [Budé]: Пселл, «Хронография»; Анна Комнина, «Алексиада»; Христианские источники [Sources Chrétiennes]: Косьма Индикоплов) и краткими аннотациями, по-видимому, практически отсутствуют серьезные попытки полного литературного комментария. Исключение составляют отдельные успешные литературные интерпретации[44] и сильные произведения критиков, таких как Александр Каждан или Яков Любарский[45].

В сфере социальной и экономической истории, которая также до определенной степени связана с открытиями и достижениями в других областях, история византийской культуры особенно ощутимо медлила с рассмотрением — даже просто для того, чтобы оспорить и отбросить — некоторых насущных проблем. Это хорошо показано в книге Александра Каждана и Жиля Констабля «Народ и власть в Византии: введение в современную историю Византийской культуры», в которой историографические споры, к примеру, о структурализме, представлены как относительно новые, тогда как на самом деле структурализм уже долгое время является главной темой дискуссий в других областях науки[46]. Конечно, отдельные ученые в отношении различных сторон этого предмета проявляют стремление поколебать установившийся консенсус, но они почти не оказывают непосредственного влияния вне сфер и направлений их собственной (дальнейшей) исследовательской работы. Этот консерватизм или, возможно, осторожность можно приписать относительно замкнутому и обособленному характеру данной научной сферы как таковой. Иронией, возможно, покажется то, что изучение Византии, ее культуры, экономики, общественных отношений выросло непосредственно из классической филологии и что классическая филология со свойственными ранним периодам ее развития позитивизмом и эмпиричностью оставила сходные тенденции в наследство Византинистике. Хотя сейчас все это и кажется до некоторой степени парадоксальным, тем не менее в последней четверти XX в. классическая филология создала почву для достижений и в структуральной лингвистике, и в сравнительной литературной теории, и в пост-структуралистской критике традиционных подходов к определению понятий авторства, читателя, межтекстовых связей. Тогда как сфера исследований Римской истории, общества, социальных институтов претерпела подобные изменения еще в 1960-е гг. в результате схожих научных достижений, равно как и в результате впечатляющих успехов археологии и связанных с ней наук.

Необходимо отметить, что исследование Византии не относится к области неразрешимых задач, чему подтверждением являются научные споры, которые продолжаются вокруг Византинистики в сфере исторических и социальных научных теорий. Дискуссия об авторском замысле (относительно многообразия возможностей, предоставляемых читателю сообщениями из текста: письменного или визуального) или культурно обусловленной природе восприятия вызвала новый виток споров об интерпретационных возможностях и характере вопросов, которые могут быть поставлены перед нами действительностью. Но другие дебаты, в частности о культурно обусловленном построении самой действительности, не попали в поле зрения византинистов. Это особенно верно в отношении того, что несколько неточно принято называть «постмодернизмом». За некоторыми исключениями, византинисты вновь предпочли не участвовать в данной дискуссии, оставаясь в привычных для них рамках неподтвержденных предположений позитивизма традиционной западной историографии. В 1990-е гг. споры о том, что называют «новым историзмом» и «постмодернизмом», оставили свой след в Византинистике; опять же речь не идет о тех ученых, которые являются специалистами в теории литературы и искусства[47]. Дискуссии между историками и философами относительно проблем, затронутых в спорах об эпистемологическом статусе историографии и онтологическом статусе прошлого, вызвали поляризацию точек зрения, которая едва ли коснулась большинства византинистов, однако нельзя сказать, что они не знали о них — в действительности часто имеет место определенный разрыв между личной интеллектуальной деятельностью и интеллектуальным или институциональным контекстом, в которой она осуществляется.

Несмотря на то, что Византийская империя представляет собой один из наиболее интересных примеров государственных образований эпохи поздней античности, просуществовавший к тому же, хотя и в сильно измененном виде, до глубокого Средневековья, специалисты в областях сравнительной истории и теории государства уделяли ей поразительно мало внимания, особенно если сравнивать с тем, сколько его уделялось Римской империи, от которой Византия берет свое начало. Как мы полагаем, это следствие того факта, что историки и специалисты в области Византинистики обычно неохотно обобщают результаты своих работ и не склонны делать обширные выводы на основе сравнений. Одним из результатов указанного факта стало то, что неспециалисту все еще достаточно сложно получить доступ к информации по данной дисциплине, несмотря на опубликованное в первом десятилетии XXI в. значительное количество популярной исторической литературы, которое начинает нарушать эту относительную изоляцию[48].

Число проблем, подлежащих научному рассмотрению в рамках дисциплины, растет. Новые перспективы открылись, в первую очередь, в изучении Византийской литературы[49], а также под влиянием западной средневековой и римской археологии в исследовании византийской материальной культуры, урбанизма и связанных с этим явлений. Но недостаток синтезирующих специальных работ в данной области, которые представили бы Византию в долгосрочной сравнительной перспективе, приводит к тому, что ученые, далекие от данной проблематики, все еще стараются поменьше упоминать или вообще умалчивать о ней. Работы таких исследователей, как Петер Браун[50] и Александр Каждан[51] — о различных аспектах истории социальной культуры Рима (в позднюю эпоху существования империи), Византии и средневекового Запада; Майкла МакКормика[52] — о путях сообщения между исламским миром, Восточной Римской империей, средневековыми Италией и Францией; Криса Викхема[53] — о развитии общества и экономики в Европе и Средиземноморье после V в. н. э. или Алана Харвея[54] и Мишеля Каплана[55] — об аграрной экономике Византии в широком контексте -— тяготеют к рассмотрению проблем с точки зрения более широкого охвата, сравнительной перспективы. Но даже и в 2008 г. Византию еще зачастую, особенно в общеисторической и популярной литературе, представляют особым, единственным в своем роде пережитком прошлого: вершиной Православной духовности, римского права и восточного деспотизма — скорее исключением, нежели обычным явлением в истории Балкан и Анатолии. А исследователи, исходящие из более широких, сравнительных позиций, только недавно и по большей части достаточно поверхностно стали включать в синтез и Византию. Майкл Мэн в первом томе превосходного обзора «Истоки социальной власти»[56] упоминает об этом кратко, на уровне постановки проблемы, Рансимен во втором томе «Трактата о социальной теории» столь же краток, но выводы и заключения делает лучше[57]; в большинстве прочих сравнительных обзоров — к примеру, в работе Тейнтера «Разрушение сложных обществ»[58] — византийской проблематике посвящено лишь несколько незначащих фраз. Пери Андерсон в работе «Переход от Античности к Феодализму» уделяет серьезное внимание проблематике Восточного Рима, но его весьма удачной трактовке в глазах современного читателя вредит то, что со времени написания книги в начале 1970-х наука значительно продвинулась вперед в понимании того, как развивалось Восточно-римское государство[59]. К тому же большая часть таких дебатов велась с точки зрения, тяготеющей, пусть даже ненамеренно, к представлению о средневековой восточно-римской культуре как застойной и косной, препятствуя таким образом какой бы то ни было возможности разглядеть динамизм структур, скрытый за низкими на первый взгляд темпами изменений, но вполне очевидными по некоторым источникам. Но показательным в данной ситуации, наверное, является то, что работа такого рода, пусть даже искаженная и проблемная, во многом была делом рук специалистов в других сферах науки и в области сравнительных исследований, поэтому, за некоторым исключением[60], не встречала отклика у византинистов. Хорошим примером тому стала попытка представить византийскую культуру в сравнительном и цивилизационном контексте как часть критики работы о «византийской» основе истории Балкан и Восточной Европы, с которой византинисты, судя по всему, не знакомы[61].

Византия и Византинистика привлекали «внешнее» внимание (т.е. внимание специалистов из других сфер) в двух следующих вопросах: во-первых, в том, что касается развития так называемого Византийского содружества, то есть обособленного «византинизированного» культурного пространства в восточной и юго-восточной Европе, а также в западной России. На развитие этих культур с давних времен воздействовали, а в некоторых отношениях и по сей день продолжают воздействовать устойчивые традиции Византии прежде всего в том, что касается уважения к Православному христианству и церковной организации, а также связанной с ними культуре императорского двора с его претензиями на вселенское влияние. Воздействие византийских традиций не ограничивалось уровнем народного благочестия (набожности) и церковным устройством или вопросами дворцовой культуры и религиозного искусства; оно затрагивало также отношение к власти и ее осмыслению, взаимоотношения между правителем и элитой, между центром и периферией. Специалистами из других областей науки было также проведено несколько широкомасштабных сравнительных исследований (упоминания вновь заслуживают Манн и Рансимэн, оба рассматривали проблему с разных сторон, и ни один из них не уделил большого внимания вопросу византийского влияния); опубликован весьма полезный отчет с обзором основных проблем, выполненный специалистом и послуживший хорошей исходной точкой для дальнейшей сравнительной работы[62].

Второй вопрос касался переходных периодов и преобразований: там, где Византия напрямую сталкивается с внешним миром, особенно в том, что касается истории Западной средневековой Европы, она привлекает наибольшее внимание. Так, период с конца IV по VII вв., в течение которого Западный римский мир преобразовывался в разнообразные Германские, наследовавшие ему государства, период, в течение которого Римская империя в ее предположительно традиционной форме окончательно исчезла, вызвал некоторые дискуссии в области сравнительной истории, затронувшие также ряд более широких вопросов[63]. Даже более изученный период крестовых походов, особенно с первого по четвертый крестовый поход (1097-1204 гг.), в течение которых Византия и западные христианские культуры вступали в непосредственное и зачастую враждебное соприкосновение, стал важным стимулом для сравнительных исследований как в отношении истории культуры, так и в применении к политическому устройству и социальным отношениям, лежащим в ее основе. Это стало наиболее очевидным в ходе дискуссии относительно того, была или нет когда-либо Византия феодальным государством в западном смысле, и даже если этот спор сейчас уже, кажется, в прошлом[64], он также оказал влияние на другие аспекты истории византийского мира[65].

Наибольшим преимуществом Византинистики, вероятно, является ее международная и поликультурная интеллектуальная и институциональная основа. С какими бы трудностями ни сталкивались исследователи византийской культуры и истории в различных национальных контекстах и какими бы консервативными или, наоборот, радикальными ни были некоторые элементы этого значительного международного организма, его интернациональность означает, что он представляет собой важный и живой предмет изучения, а его экспоненциальный рост на протяжении последних тридцати-сорока лет свидетельствует о том, что новые влияния, новые течения, новые подходы к старым проблемам и новые пути работы над разрешением этих проблем становятся постоянной характеристикой каждой крупной международной конференции или симпозиума. И это оживленное поле научной деятельности и интеллектуальных поисков все в большей и большей степени воздействует на смежные области исследований.

Данное издание создано с намерением описать состояние Византинистики на сегодняшний день. Оно включает библиографию и ссылки на источники информации для начинающих. Мы попытались рассмотреть наибольшее количество тем и сфер изучения, которые в принципе возможно было охватить; их число и разнообразие однозначно свидетельствует об актуальности данной дисциплины в настоящее время и указывает на проблемы и перспективы, требующие обсуждения в будущем.

Дополнительная библиография к статье:

1. Beck, H.-G. 1977. Byzantinistik Heute (Munich).

2. Cormack, R. and Jeffreys, E. 2000. Through the Looking Glass: Byzantium through British Eyes (Aldershot): 147-211.

3. Mazal, O. 1988. Manuel d'études byzantines (Louvain): 14-24.

4. Ostrogorsky, G. 1968. History of the Byzantine State, trans. J. Hussey (Oxford): 1-21.



Источник: The Oxford Handbook of Byzantine studies / Ed. by E. Jeffreys with J. Haldon, R. Cormack. - New York: Oxford University Press, 2008. - P. 3-20.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Смотри краткое практическое введение в дисциплину - Moravcsik, Gy. 1976. Einführung in die Byzantinistik (Darmstadt) (trans. of Bevezetés a bizantinológiába (Budapest, 1966)).

[2] Имеется в виду временная принадлежность к эпохе Просвещения.

[3] Lecky, W. E. H. 1869. A History of European Morals from Augustus to Charlemagne, 2 vols. (London): vol. 2, 13-14.

[4] См.: Beck H.-G. 1958. ‘Die byzantinischen Studien in Deutschland vor Karl Krumbacher', Χάλικες (Munich): 67-119 (repr. in Ideen und Realitäten in Byzanz (London 1972): no. I); Idem. 1966. ‘Hieronymus Wolf', in Lebensbilder aus dem Bayerischen (Munich): 169-93 (repr. in Ideen und Realitäten in Byzanz (London 1972): no. II).

[5] Cameron, A. M. 1992. ‘The use and abuse of Byzantium: an essay on reception', Inaugural lecture, King's College, London (London, 1992) (repr. in Changing Cultures in Early Byzantium (Aldershot, 1996): no. XIII).

[6] Haldon, J. F. 1984. ‘"Jargon" vs. "the facts"? Byzantine history-writing and contemporary debates', Byzanyine and Modern Greek Studies 9: 95-132.

[7] Crinson, M. 1996. Empire Building: Orientalism and Victorian Architecture (London): 73.

[8] Bullen, J. B. 2003. Byzantium Rediscovered (London): 4.

[9] Ruskin, J. 1851-3. The Stones of Venice (Cambridge).

[10] Curzon, R. 1849. Visits to Monasteries in the Levant (London): 34-40.

[11] См.: Didron, A. N. 1845. Manuel d'iconographie chrétienne (Paris).

[12] См.: Hetherington, P. 1974. The ‘Painter's manual' of Dionysius of Fourna: An English Translation [from the Greek] with commentary of cod. gr. 708 in the Saltykov-Shchedrin State Public Library, Leningrad (London).

[13] Letheby, W. R., and Swainson, H. 1894. The Church of Sancta Sophia, Constantinople: A Study of Byzantine Building (London).

[14] Strzygowski, J. 1901. Orient oder Rom: Beiträge zur Geschichte der spätantiken und frühchristlichen Kunst (Leipzig).

[15] Ward-Perkins, J. B. 1947. ‘The Italian element in late Roman and early medieval architecture', Proceedings of the British Academy 33: 1-32.

[16] Исключение составляет следующая монография: Breasted, J. H. 1924. Oriental Forerunners of Byzantine Painting (Chicago).

[17] Mango, C. 1991. ‘Approaches to Byzantine architecture', Muqarnas 8: 40-4.

[18] Ibidem.

[19] Krautheimer, R. 1942. ‘Introduction to an "Iconography of Mediaeval Architecture"', Journal of the Warburg and Courtauld Institutes 5: 1-33.

[20] Grabar, A. 1946. Martyrium: recherches sur le culte des reliques et l'art chrétien antique, 2 vols. (Paris).

[21] Tchalenko, G. 1953-8. Villages antiques de la Syrie nord: le massif du Bélus à l'époque romaine (Paris).

[22] Kondakov, N. 1886. Histoire de l'art byzantin considéré principalement dans les miniatures (Paris).

[23] Ainalov, D. V. 1961. The Hellenistic Origins of Byzantine Art (1900-1), trans. E. Sobolevitch and S. Sobolevitch, ed. C. Mango (New Brunswick).

[24] Lazarev, V. N. 1947-8. History of Byzantine Painting (in Russian) (Moscow).

[25] Wickhoff, F. 1895. Der Wiener Genesis (Vienna).

[26] Weitzmann, K. 1947. Illustrations in Roll and Codex: A Study of the Origin and Method of Text Illustration (Princeton).

[27] См.: Walter, C. 1971. ‘Liturgy and the illustration of Gregory of Nazianzen's Homilies: an essay in iconographical methodology', Revue des Études Byzantines 29: 183-212; Lowden, J. 1992. The Octateuchs: A Study in Byzantine Manuscript Illumination (University Park).

[28] Der Nersessian, S. 1962. ‘The illustrations of the Homilies of Gregory of Nazianzus: Paris Gr. 510. A study of the connections between text and images', Dumbarton Oaks Papers 16: 195-228.

[29] Kitzinger, E. 1976. The Art of Byzantium and the Mediaeval West: Selected Studies, ed. W. E. Kleinbauer (Bloomington).

[30] Wölfflin, H. 1915. Kunstgeschichtliche Grundbegriffe (Munich).

[31] Demus, O. 1948. Byzantine Mosaic Decoration: Aspects of Monumental Art in Byzantium (London); Idem, 1950. Mosaics of Normal Sicily (London); Idem, 1970. Byzantine Art and the West (New York).

[32] Byron, R., and Talbot Rice, D. 1931. The Birth of Western Painting (London).

[33] См.: Soteriou, G. M., and Soteriou, M. 1956-8. Icons of Mount Sinai (in Greek) (Athens); Weitzmann, K. 1982. Studies in the Arts at Sinai (Princeton).

[34] Weitzmann, K. 1982. Studies in the Arts at Sinai (Princeton).

[35] Buchthal, H. 1957. Miniature Painting in the Latin Kingdom of Jerusalem (Oxford).

[36] Belting, H. 1990. Bild und Kult (Munich) (trans. E. Jephcott, Likeness and Presence: A History of the Image before the Era of Art (Chicago, 1994)).

[37] Maguire, H. 1992. ‘Byzantine art history in the second half of the twentieth century', in A. E. Laiou and H. Maguire (eds.), Byzantium: A World Civilization (Washington, DC): 119-55.

[38] Как, например, в работе: Talbot Rice, D. 1959. Art of Byzantium (London).

[39] Cormack, R. 1985. Writing in Gold: Byzantine Society and its Icons (London); Nelson, R. (ed.) 2000. Visuality Before and Beyond the Renaissance: Seeing as Others Saw (Cambridge).

[40] Mango, C. 1972. The Art of the Byzantine Empire, 312-1453: Sources and Documents (Englewood Cliffs).

[41] Dalton, O. M. 1911. Byzantine Art and Archaeology (London); Diehl, C. 1925-6. Manuel d'art byzantine (Paris, 2nd edn.).

[42] Mathews, T. F. 1993. The Clash of Gods: A Reinterpretation of Early Christian Art (Princeton).

[43] Brubaker, L. 1992. ‘Parallel universes: Byzantine art history in 1990 and 1991', Byzantine and Modern Greek Studies 16: 203-33; Mullett, M. 1990. ‘Dancing with deconstructionists in the garden of the Muses: new literary history vs.?', Byzantine and Modern Greek Studies 14: 233-43.

[44] Например: Smith, O. 1999. The Byzantine Achilleid: The Naples Version (ed. P. A. Agapitos and K. Hult, Vienna).

[45] Ljubarskij, J. 1998. ‘Quellenforschung and/or literary criticism: narrative structures in Byzantine historical writings', Symbolae Osloenses 73: 5-21.

[46] Kazhdan, A. and Constable, G. 1982. People and Power in Byzantium: An Introduction to Modern Byzantine Studies (Washington, DC).

[47] См., например: Stone, L. 1991. ‘Notes. History and post-modernism', Past and Present 131: 217-18; Joyce, P. 1991. ‘History and Post-Modernism I', Past and Present 133: 204-9; Kelly, C. 1991. ‘History and Post-Modernism II', Past and Present 133: 209-13.

[48] Treadgold, W. 1997. A History of the Byzantine State and Society (Stanford); Haldon, J. F. 2000. Byzantium: A History (Stroud); Gregory, T. E. 2005. A History of Byzantium (Oxford); Mitchell, S. 2007. A History of the Roman Empire, A. D. 284-641 (Oxford); Cameron, A. M. 2007. The Byzantines (Oxford).

[49] Cameron, A. M. 1991. Christianity and the Rhetoric of Empire: The Development of Christian Discourse (Berkeley); Mullett, M. 1997. Theophylact of Ochrid: Reading the Letters of a Byzantine Archbishop (Aldershot).

[50] Brown, P. 1971. The World of Late Antiquity (London); Idem. 1981. The Cult of the Saints: Its Rise and Function in Latin Christianity (Chicago).

[51] Kazhdan, A. 1974. Social'nyj sostav gospodstvujuscego klassa v Vizantii XI-XII vv. (Moscow).

[52] McCormick, M. 1998. ‘Bateaux de vie, bateaux de mort. Maladie, commerce, transports annonaires et le passage économique du Bas-Empire au moyen âge', Morfologie sociali e culturali in Europa fra tarda Antichità e alto Medioevo, Settimane di Studio del Centro Italiano di Studi sull'Alto Medioevo 45 (Spoleto): 35-118; Idem. 2001. Origins of the European Economy: Communications and Commerce, A. D. 300-900 (Cambridge).

[53] Wickham, C. 2005. Framing the Middle Ages: Europe and the Mediterranean, 400-800 (Oxford).

[54] Harvey, A. 1989. Economic Expansion in the Byzantine Empire 900-1200 (Cambridge).

[55] Kaplan, M. 1992. Les hommes et la terre à Byzance du VIe au XIe siècle: propriété et exploitation du sol (Paris).

[56] Mann, M. 1986. The Sources of Social Power, vol. 1: A History of Power from the Beginnings to A. D. 1760 (Cambridge).

[57] Runciman, W. G. 1989. A Treatise on Social Theory, vol. 1: The Methodology of Social Theory; vol, 2: Substantive Social Theory (Cambridge).

[58] Tainter, J. 1988. The Collapse of Complex Societies (Cambridge).

[59] Anderson, P. 1974. Passages from Antiquity to Feudalism (London).

[60] Например: Haldon, J. 1993. The State and the Tributary Mode of Production (London); Idem. 1995. ‘Pre-industrial states and the distribution of resources: the nature of the problem', in A. M. Cameron (ed.), The Byzantine and Early Islamic Near East III: States, Resources and Armies: Papers of the Third Workshop on Late Antiquity and Early Islam (Princeton): 1-25.

[61] Arnasson, J. 2000. ‘Approaching Byzantium: identity, predicament and afterlife', Thesis Eleven 62: 39-69.

[62] Obolensky, D. 1971. The Byzantine Commonwealth: Eastern Europe 500-1453 (London).

[63] Например: De Ste. Croix, G. E. M. 1981. The Class Struggle in the Ancient Greek World (London); Cameron, A. M. 1993. The Mediterranean World in Late Antiquity, A. D. 395-600 (London); Haldon, J. 1993. The State and the Tributary Mode of Production (London); Idem. 1995. ‘Pre-industrial states and the distribution of resources: the nature of the problem', in A. M. Cameron (ed.), The Byzantine and Early Islamic Near East III: States, Resources and Armies: Papers of the Third Workshop on Late Antiquity and Early Islam (Princeton): 1-25.

[64] См.: Reynolds, S. 1994. Fiefs and Vassals (Oxford).

[65] См.: Jacoby, D. 1993. ‘The Venetian presence in the Latin empire of Constantinople (1204-1261): the challenge of feudalism and the Byzantine inheritance', Jahrbuch der Österreichischen Byzantinistik 43: 141-201.