Отношение современного общества к той или иной социальной проблеме формируется в наши дни под влиянием медиа и массовой культуры в целом. Экспертная оценка, к сожалению, часто остаётся невостребованной, так как за дело берутся журналисты, готовые высказывать свои мнения и суждения по любому вопросу и любому поводу.

Биоэтическая проблема эвтаназии (добровольного ухода из жизни тяжёло больных пациентов при посредничестве специфического медицинского сопровождения) фигурирует в масс-медиа с начала 1990-х годов, и отношение к ней в обществе определяется сегодня по преимуществу именно журналистскими мнениями и суждениями, которые весьма далеки от медицины и, тем более, от церковного взгляда на проблему жизни и смерти.

Шаблонизированную точку зрения на эвтаназию распространяют и многочисленные телесериалы. Один из них предлагает такой сюжет. Современный авиалайнер с пассажирами на борту терпит крушение над океаном, падает на необитаемый остров, разбивается, но нескольким пассажирам удаётся выжить. Они лишены связи с большой землёй, у них не остаётся продуктов питания, нет воды, отсутствуют лекарства и минимальные средства не только жизнеобеспечения, но и выживания. Основной состав спасшихся пассажиров имеет лёгкие и серьёзные ранения, однако один из них получает тяжелейшие травмы, в условиях отсутствия необходимых лекарств и необходимого лечения приведшие к гангрене ноги и заражению крови. Среди вещей, уцелевших в авиакатастрофе, есть пистолет с единственным патроном (такова художественная условность замысла, заданная a priori создателями сценария). Среди спасшихся – врач. Медицинская этика диктует ему предпринять всё возможное для облегчения страданий тяжелораненого и поддержания его жизни, угасающей с каждым днём. Умирание длительно и мучительно не только для больного, но и для всех людей на острове, находящихся в психологическом стрессе и подавленном состоянии. Стоны не умолкают ни днём, ни ночью. Облегчить участь страдающего невозможно. Врач даёт ему чудом найденные среди уцелевших вещей лекарства-антибиотики, польза от которых практически отсутствует. Ситуация накалена до предела. Один из группы выживших пассажиров, решаясь на единственно, с его точки зрения, правильный шаг, берёт заряженный пистолет, входит в палатку, где находится больной и совершает выстрел ему в грудь. Пуля пробивает лёгкое, но чудом проходит мимо главных артерий и сердца. Обездвиженный больной всхлипывает, но продолжает, задыхаясь, дышать и жить...

Что предпринимает врач? Нарушая медицинскую этику, врач входит в палатку и методом асфиксии (удушения) останавливает жизнь.

Это кратко пересказанный сюжет одной из серий известного американского телесериала «Остаться в живых». Кто поступает правильно в описанной фантазийной ситуации?

Оставим в стороне факт вымышленности и художественной условности кинематографической реальности. Прав ли доктор, поддерживающий жизнь в теле, страдающем и неминуемо умирающем от заражения крови, претерпевающем невыносимые муки? Прав ли человек, стрелявший в неизлечимо больного, пытаясь решить его участь и сократить длительность страданий? Прав ли, в конце концов, тот же самый доктор, который исправляя результат заведомо недопустимого, с точки зрения медицинской этики, поступка – покушения на жизнь больного – прекращает эту самую жизнь, нарушая законы той самой этики?

Кажется, что вопросы настолько сложны, что на них невозможно дать однозначных ответов. Однако опыт рефлексии над сюжетом приближает нас вплотную к широко обсуждаемой в современном обществе проблеме эвтаназии – добровольном уходе из жизни посредством сопровождающей этот уход медицины.

Термин эвтаназия происходит от греческих корней εὖ («хорошо») и θάνᾰτος («смерть») и обозначает в современной медицинской практике ряд методов прекращения жизни больного человека, который страдает неизлечимыми заболеваниями, испытывает невыносимую боль и страдание. Эвтаназия, как и декларируемое рядом сообществ право на суицид, входит в качестве составной части не только в контекст проблем современной профессиональной медицинской этики, но и является ключевым моментом более широкого спектра вопросов современной биоэтики.

Безусловно, телесериал косвенно оправдывает эвтаназию как гуманную помощь в безвыходной жизненной ситуации. Сюжет описанной нами сцены мастерски закручен, драматичен, жизнеподобен. Экзистенциальная достоверность заставляет зрителя пережить чувства и сомнения героев в момент высочайшей напряжённости, переживания боли, безысходности, отчаяния и выбора единственно правильного и ответственного решения, но предоставленного, однако не жизнью, а режиссёром и сценаристом, и сыгранного (убедительно, выразительно и ярко) актёрами. Таким художественно суггестивным способом навязывается оценочное клише отношения к проблеме – убить неизлечимо больного есть гуманный поступок. Вместо квалифицированного врачебного заключения, экспертного биомедицинского вывода, профессиональной дискуссии в рамках биомедицинской этики в обществе начинает циркулировать предельно обобщённое мнение «прекрасных» дилетантов.

Позиция православной Церкви, которая по своим глубочайшим основаниям онтологически выражает отношение к жизни и смерти, часто объявляется современными «прогрессивными» деятелями искусств архаической и ненужной. Однако именно в Церкви нужно искать ответы на вопросы, касающиеся современной животрепещущей и меняющейся реальности. И именно Церковь, руководствуясь доктринальным православным учением, формулирует эти ответы.

Доктринально точно и безоговорочно: согласие на прекращение собственной жизни есть самоубийство, которое трактуется в православии как смертный грех, то есть наиболее тяжкая разновидность человеческого падения. Грех – по-гречески αμαρτία означает промах или ошибку, иногда – неудачное или ошибочное действие. В состязаниях древних греков тот, кто проиграл, не завоевал награду – допустил «попадание мимо». Совершённый верующим человеком греховный поступок удаляет его от главной и единственной жизненной цели – спасения во Христе; совершив греховное деяние христианин «не попадает в цель», промахивается мимо неё, удаляя себя от Бога.

Первородный грех уже отдалил человечество от богообщения, а добровольная жертва Сына Божия Иисуса Христа дала нам возможность искупления, возвращения к Богу, спасения. Умножая грехи, человек умножает собственную скорбь. Каждый верующий христианин, тем не менее, знает, что есть возможность изгладить грехописание собственной жизни участием в таинствах православной Церкви, прежде всего в таинствах Покаяния и Причащения. Самый последний грешник имеет возможность перемены (греч. μετάνοια – «перемена ума») и преображения собственной жизни посредством плодов покаянной жизни во Христе. Самоубийца такой возможности лишает себя сам, поскольку уходя добровольно из жизни, он уже не может принести покаяние и спастись. Это прописная истина христианства.

Однако христианские истины сегодня оказываются замутнены различными новомодными и прогрессистскими аффектациями – претензиями на права и абсолютную свободу личности, отказом от традиционных ценностей или их подменой фальшивыми ценностями неолиберальной пропаганды. И такая простая и очевидная логика отсутствия оправдания самоубийства в силу невозможности покаяния вдруг самым невероятным образом получает кривые толкования. «Где умножаются криво воспитанные, – писал св. Феофан Затворник, – там и все общество более и более начинает кривиться, и в жизни, и в воззрениях своих. Конец – всеобщее искривление: кто гнет в одну сторону, кто в другую»[1].

Одним из способов замутнения представлений о греховности самоубийства и является раскрутка дискуссионного поля напряжения в обществе вокруг проблем эвтаназии. В многочисленных обсуждениях темы добровольного ухода из жизни поднимаются самые разные аспекты – от культурологических и философских до психологических и богословских. Например, обязательно упоминается философское учение древней школы стоиков, учивших о предпочтительности самоубийства для философа, который достигает таким способом абсолютной полноты свободного самоопределения и самопреодоления. Или же делается ссылка на особенности культурного менталитета, сложившегося в ряде архаических или примитивных сообществ этоса, диктующего принципы самоустранения члена племени или рода в случае определённого вида заболеваний, ин-валидности (буквально – непригодности), достижения старости и тому подобное.

Однако во всех этих громких разглагольствованиях об укоренённости и даже неустранимости апологии суицида в истории человеческой культуры всегда акцентируется внимание на двух основных моментах. Во-первых, логика ложного убеждения базируется у апологетов смерти на так называемых принципах свободы воли и полноте прав человеческой личности (о чём мы уже упоминали). И во-вторых, муссируется тема гуманного отношения общества к тяжело или неизлечимо больным людям.

Первый пункт – отстаивание свободы воли и прав личности – вписывается в контекст неолиберальных идей, то есть наряду с современными правозащитными движениями и организациями, ратующими за равноправие различного рода меньшинств, свободу слова, утверждение демократических ценностей, свободу распространения лёгких наркотиков, эмансипацию женщин, регистрацию однополых браков, прав инвалидов и так далее, закономерно возникает и вопрос о легализации эвтаназии.

Действительно, неолиберализм утверждается на декларации принципов свободы личности. Неолибералы не отрицают относительность свободы, признают факт невозможности для человека осуществления абсолютной свободы. Мера моей свободы не должна ограничивать свободу Другого. Граница свободной воли личности распространяется, таким образом, до пределов, которые ограничены свободой Другого.

На первый взгляд, такой подход является рационально обоснованным и диалектически безупречным. Однако если размышлять о качестве так определяемой свободы в контексте социальной этики, то становится понятным, что нравственная планка в обществе «свободных индивидуумов» может вполне закономерно постоянно только снижаться, но не расти.

То, что допустимо с точки зрения той или иной личности, формирует этос другой личности, и общий нравственный уровень в социуме посредством цепной реакции начинает снижаться, хотя в декларативном плане этот процесс выглядит как прогрессивный цивилизационный сдвиг в культурном менталитете и общественном сознании.

Свобода, мной провозглашаемая, легко превращается в эталон поведения для всех остальных. И благодаря навязыванию этих мнимых свобод в виде стереотипов и шаблонов массовой культуры – в телесериалах, кинематографе, современном искусстве, популярной музыке, телешоу и так далее – эти поведенческие модели трансформируются из недопустимых общественной моралью в допустимые и приемлемые, а традиционная мораль объявляется устарелой. Поэтому сегодня никого не удивляет и не шокирует греховный порок, возводимый в медиапространстве в ранг социальной добродетели. Не удивляет и открытое обсуждение в СМИ вопроса о допустимости и даже легализации эвтаназии как реализации неолиберального тренда развития современного общества.

Эвтаназия, по сути, – подстрекательство к самоубийству. Это не добрая воля больного, а его пленение злой волей, навязанной шаблонами и стереотипами современной секулярной культуры, в том числе и навязчивыми сюжетами телесериалов. Вымысел, намеренная подтасовка сюжетных линий, моделирование тупиковой, безвыходной псевдо-эксзистенциальной ситуации создают эффект оправдания эвтаназии.

По мнению сценаристов, выходов из описанной выше сцены много. Но является ли онтологически достоверным этот искусственно смоделированный сюжет? Вряд ли. В нём намеренно присутствует скрытая манипуляция общественным мнением – апология эвтаназии как гуманного способа прекращения жизни транслируется на экранах.

Митрополит Антоний (Блум), врач, священник и замечательный православный проповедник, размышлявший над вопросами медицинской этики, проблемами жизни и смерти, темами облегчения физических страданий и боли у неизлечимо больных пациентов, никогда не поддерживал идею эвтаназии как медицинского способа самоубийства. Зная досконально суть вопроса, он подчёркивал важность и медицинского сопровождения умирания, и немедицинского, человеческого участия в жизни безнадежно больного пациента. Бессмысленное лекарственно-медицинское поддержание жизни в человеческом организме, находящемся по ту сторону существования, – это так же противоестественно и антигуманно, как и эвтаназия: «Роль врача, дилемма для врача вот где. В реальной ситуации мы не спрашиваем, точнее, вы не спрашиваете пациента, что он думает о жизни и смерти. Вы заставляете его жить, вернее, не жить, а существовать, претерпевать жизнь. Вы продлеваете его жизнь, заставляете его пережить себя и претерпевать всю тяжесть, и боль, и тяготу этого выживания дольше, чем он бы хотел, и в этом этическая проблема для профессиональных медиков. Но как возможно разрешить эту проблему? Не иначе как учитывая человеческие ценности и немедицинские факторы, потому что, если у нас нет определённого отношения к жизни и её ценностям, к смерти и её месту и значению, нам не остаётся иного выбора, кроме как заставлять людей жить, пока они не смогут наконец со вздохом облегчения вырваться из наших рук и войти в покой. Но это проблема, с которой должны считаться практикующие медики, она должна быть предметом размышления студента-медика. Да, жизнь – высшая ценность, но является ли жизнью простое её дление? Да, для христианина смерть – последний враг, которого надо победить, но является ли победой над смертью просто искусственное поддержание жизни в ком-то, в ком её не осталось? Является ли искусственное продление жизни частью нашей человеческой борьбы за победу жизни над смертью? Я не решаю эту проблему за вас, я ставлю её вам: у меня самого есть по этому поводу собственное мнение»[2]. Митрополит Антоний (Блум) был убеждён в том, что главная задача врача в ситуации приближающейся смерти пациента – стать духовной опорой для умирающего, избавляя совместными усилиями и его, и самого себя от страха и ужаса смерти. Безусловно, утверждал владыка, врач не только может, но и обязан облегчать физическую боль и страдание при помощи специальных лекарственных средств и медицинских манипуляций. Однако он должен переживать эту боль лично сам и избавлять от неё пациента: «Но что нам доступно – это чувствовать боль, собственную боль по поводу чужого страдания. Это очень важное различие: надо пройти воспитание, надо решиться воспитывать в себе способность отзываться всем умом, всем сердцем, всем воображением на то, что случается с другими, но не стараться ощутить почти нутром, почти физически страдание, которое не наше, эмоцию, которая не принадлежит нам. Пациент не нуждается в том, чтобы мы ощущали его боль или его страдание, он нуждается в нашей творческой отзывчивости на его страдание и его положение, нуждается в отклике достаточно творческом, чтобы он подвигнул нас к действию, которое в первую очередь коренится в уважении, в благоговении по отношению к этому человеку. Не к анонимному пациенту, не к седьмой койке тринадцатой палаты, но к человеку, у которого есть имя, возраст, черты лица, у которого есть муж, или жена, или возлюбленный, или ребёнок. К кому-то, кто должен стать для нас до предела конкретным и чья жизнь, следовательно, значительна не только потому, что таково наше отношение к жизни вообще, не потому, что нас научили, что наша цель – оберегать жизнь, продлевать её как можно дольше, но потому, что этот определённый человек, нравится он мне или нет, значителен»[3].

Особенно важным оказывается в такой ситуации слово сочувствия, поддержки и сострадания, произносимое искренне и откровенно, без фальши и лжи, прямо и уверенно и самое главное – с любовью. И это слово не может быть режиссированным, смоделированным, придуманным; такому слову присуща тотальная, всеохватная погружённость и поглощённость жизненной ситуацией личности Другого – вплоть до самозабвения и самоотречения, отсечения собственной воли и личностных интересов, своего «я». Хотя парадоксальным образом и личностный опыт переживания своей смерти, своей боли, своего личного страдания является точкой опоры для движения души к самоотречению.

Какие уж тут границы собственной свободы и свободы другой личности, если врач жертвует собой в абсолютном смысле? Врач облегчает страдания пациента, опираясь на свои знания, опыт и умения. А когда приближается смерть – он отходит в сторону от медицины, но отнюдь не от пациента, которому теперь потребуется не лекарство, а молитва: «Есть ситуации, когда врач, присутствуя при смерти, может сделать эту смерть возможно более лёгкой. Я старался в течение всех лет, когда был врачом, проводить последнюю ночь или последнее время с умирающим, именно чтобы он не был один. И иногда потрясающе, на какой глубине два человека могут общаться в молчании, в молитве»[4].

В публичных выступлениях и проповедях митрополита Антония подробно представлены не вымышленные, а жизненные ситуации, участником которых был сам владыка. И надо сказать, эти ситуации по экзистенциальному напряжению были ещё более драматичны уже только потому, что они происходили в реальности, в жизни врача и его пациента.

Один из наиболее ярких и запоминающихся примеров – история умирания неверующего немецкого солдата (эпоха Второй мировой войны), который был ранен и попал во французский госпиталь. Владыка Антоний отмечает, что у этого человека не было веры в Бога, но была чистая вера в победу над врагом, которая придавала ему невероятную силу и мужество: «Люди неверующие, по-настоящему уверенные в полном своём уничтожении, могут умирать – я это видел, а также люди, которые встречаются со смертью в момент, в ситуации, которая придаёт смысл их смерти. Я вам дам пример. Мотивы его я похвалить не могу, но он хорошо иллюстрирует именно это отношение. Во время боёв в 1940 году я был на фронте, принимал раненых, и мне сказали, что в углу нашей палатки двое умирающих немцев. Поскольку я говорю по-немецки, меня попросили сказать им несколько слов, чтобы им было не так одиноко умирать. Они были до того изрешечены пулями, что это не поддаётся описанию. Я обратился к одному из них и, просто чтобы что-то сказать, спросил: “Очень страдаешь?” Он на меня посмотрел угасающим взором и ответил: “Я не чувствую страдания – мы же вас бьём!” Я не хочу сказать, что причина, по которой он забыл о собственных страданиях, хороша сама по себе, но так же сказали бы мученики, так же сказала бы мать, если бы речь шла о жизни её ребенка. Мы можем смотреть в лицо смерти, если что-то придаёт ей смысл, если наша вера позволяет нам рассматривать смерть как один из этапов жизни, иначе мы на это не способны»[5].

Действительно, умирают не только верующие христиане, но и представители любых других религий, а также неверующие и атеисты – все люди. И каждый человек, находясь перед лицом смерти, только сам лично переживает её приближение. Человеку религиозному придаёт силы его вера, а для неверующего оплотом становится его этос – выработанная жизнью этическая позиция, или то, что М.М. Бахтин называл «не-алиби в бытии». Каждый человек, являясь уникальной, единственной и неповторимой личностью, не имеет оправдания в бездействии. Единственность и неповторимость «места» человека в бытии определяет отсутствие у него алиби в бытии, а также неповторимость жизненных поступков, в том числе неповторимость смерти: «…я причастен бытию единственным и неповторимым образом, я занимаю в единственном бытии единственное, неповторимое, незаместимое и непроницаемое для другого место. В данной единственной точке, в которой я теперь нахожусь, никто другой в единственном месте и единственном пространстве единственного бытия не находится. И вокруг этой единственной точки располагается всё единственное бытие единственным и неповторимым образом. То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может... <…> ответственный поступок и есть поступок на основе признания долженствующей единственности. Это утверждение не-алиби в бытии и есть основа действительной нудительной данности-заданности жизни. Только не-алиби в бытии превращает пустую возможность в ответственный действительный поступок (через эмоционально-волевое отнесение к себе как активному). Это живой факт изначального поступка, впервые создающий ответственный поступок, его действительную тяжесть, ибо действительно быть в жизни – значит поступать, быть не индифферентным к единственному целому»[6]. Именно такое понимание жизни и смерти может отличать сознание неверующего человека, и такая позиция достойна уважения. Это обстоятельство особо подчёркивает митрополит Антоний в своих размышлениях о смерти. Однако этическая позиция христианина по отношению к смерти отличается, с его точки зрения, особым качеством – это полнота смирения перед её неизбежностью вкупе с упованием на помощь Божию в жизни вечной.

Так, в просительной ектении на Божественной Литургии собрание верующих взывает к Богу: «Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны, и добраго ответа на Страшнем Судищи Христове, просим. Подай, Господи». Прошение христианской кончины «живота нашего», то есть всей целокупной жизни нашей, означает стремление к умиранию в истинной христианской вере, покаянии и благочестии. Прошение о безболезненной смерти, конечно, отражает человеческий страх перед кончиной, обычно сопровождаемой физическими муками и страданиями. Немаловажная, а, на мой взгляд, особо важная часть прошения связана с желанием не постыдиться в момент смерти – не проявить трусости и малодушия, не отпасть от веры в Бога, иметь чистую совесть. О мирной кончине мы молимся, желая умереть примирёнными с окружающим нас людьми – родными и близкими, детьми и родителями, просто случайными знакомыми, соседями, товарищами по работе. История православной Церкви свидетельствует о множественных дарованиях такой всесовершенной смерти в духовной чистоте, душевном спокойствии и мире: «Православное понимание непостыдной кончины включает подготовку к смертному исходу, который рассматривается как духовно значимый этап жизни человека. Больной, окруженный христианской заботой, в последние дни земного бытия способен пережить благодатное изменение, связанное с новым осмыслением пройденного пути и покаянным предстоянием перед вечностью»[7].

Однако попущение Божие может дать каждому из нас и болезненную кончину. Более того, по духовным пророчествам святых в последние времена христиане (да и всё человечество в целом – вне зависимости от конфессиональной принадлежности) будут спасаться именно скорбями, болезнями и страданиями, точнее, их мужественным претерпеванием. Так или иначе, жизнь человеческая, как и смерть, – в руках Божиих, и человеческими измышлениями участь каждого непостижима; наша задача состоит в достижении полноты смирения и доверия Богу, Его всеблагому о нас попечению.

Распоряжаться собственной или чужой жизнью, собственной или чужой судьбой, вопреки расхожим представлениям, мы не только не можем, но и не в силах – у человека не существует такой возможности, хотя мы и наделены как творения Божии и богоподобные существа, свободой воли. Однако свобода эта, по определению, не ко греху, а к благу, к добродетели, к свободному исполнению – без всяческого принуждения – воли Божией, а не демонической.

В этом отношении вопрос об эвтаназии решается в свете православной доктрины однозначно: это есть завуалированная форма самоубийства, и каждый, кто прямо или косвенно содействует её осуществлению, легализации и медикаментозному исполнению и сопровождению, является участником демонического искушения, так как содействует смертному греху, да и сам прямым или косвенным образом является убийцей: «Таким образом, эвтаназия является формой убийства или самоубийства, в зависимости от того, принимает ли в ней участие пациент. В последнем случае к эвтаназии применимы соответствующие канонические правила, согласно которым намеренное самоубийство, как и оказание помощи в его совершении, расцениваются как тяжкий грех»[8].

Речь в данном случае не идёт об опыте, представленном и описанном у митрополита Антония (Блума). Не участвовать в бессмысленном искусственном продлении неизбежной угасающей жизни безнадёжно больного, обречённого на мучения, – это одно, трудное, но всё же ответственное поведение врача, обоснованное христианским милосердием к пациенту: «Продление жизни искусственными средствами, при котором фактически действуют лишь отдельные органы, не может рассматриваться как обязательная и во всех случаях желательная задача медицины. Оттягивание смертного часа порой только продлевает мучения больного, лишая человека права на достойную, “непостыдную и мирную” кончину, которую православные христиане испрашивают у Господа за богослужением. Когда активная терапия становится невозможной, ее место должна занять паллиативная помощь (обезболивание, уход, социальная и психологическая поддержка), а также пастырское попечение. Все это имеет целью обеспечить подлинно человеческое завершение жизни, согретое милосердием и любовью»[9]. Медикаментозная смерть «на заказ» – в связи с депрессивной позицией или человеческим своеволием – это, конечно, совершенно другое качество и другой смысл врачебной деятельности, имеющие преступный оттенок смертного греха.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК:

1. Антоний (Блум), митрополит. Вопросы медицинской этики // Антоний (Блум), митрополит. Труды. М.: «Практика», 2002. С. 37-56.

2. Антоний (Блум), митрополит. Человеческие ценности в медицине // Антоний (Блум), митрополит. Труды. М.: «Практика», 2002. С. 27-36.

3. Бахтин М.М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник. 1984–1985. М., 1986.

4. Основы социальной концепции Русской Православной Церкви. М., 2001.

5. Феофан Затворник, святитель. Мысли на каждый день года по церковным чтениям из Слова Божия. М.: Отчий дом, 2012.