Прежде чем Глинка сочинил свои шедевры, он сам был сочинен в мысли Божией.[1] Весь золотой век русской культуры — творение Божие. А заветы Глинки — это ярко выступившее в его музыке призвание России в мире.

Почему оно ослепительно открылось именно в это время?

Огнем протомировой войны испытана, омыта и исправлена русская душа, соблазнившаяся масонским XVIII веком. Её очищение отозвалось эхом по всей планете. Господь подтвердил Свою особую мысль о России дарованием ей людей исключительной творческой силы, которые открыли миру незнакомый ему образ постижения сущего. Здесь смысловая причина золотого века.

Заветы Глинки — не Глинки. Читая в Библии слова Моисея Израилю: «Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь...» (Втор. 30:19), — мы понимаем, что это не Моисей говорит, а Бог его устами. И не Израилю только, а человечеству. Так и Заветы Глинки — откровения Божии России и миру.

С Глинкой возвысилась в России сфера светской музыки. Для чего она вообще? В чем призвание внехрамовой жизни? В храме — в соборной молитве и таинствах — обновляется дух. Но это только половина дела. Принятые силы нужно приложить в жизни. По слову апостола, веруют к праведности, а исповедуют ко спасению. Исповедуют делом, словом и всей жизнью, следовательно, и музыкой. Храмовая и внехрамовая стороны церковной жизни нерасторжимы. Эту тайну через Н.А.Мотовилова передал нам прп. Серафим Саровский. Христос сказал ему: лишь при одном условии спасется человечество — всепроникающем единении светской и церковной сфер жизни.[2]

Отсюда цель светской музыки: отражая жизнь, духовно её обновлять и преображать. Исходный её мотив — служение красоте как явлению славы Божьей на земле.

Божий завет раскрылся через Глинку особенным образом. Л.А. Мазель писал о темах первого и второго рода. Первые являют собой открытия в сфере отражения-преображения жизни, а вторые — открытия внутри самой музыки, которые, если присмотреться ближе, тоже являются открытиями жизни, но косвенными. Глинка дал пример обоих.

На первом пути он открыл для музыкального искусства земли сверхтему онтологизма (от греческого онтос, сущее). Если все сотворено Богом, и без мысли Божьей ничего не бывает, то онтологически жить — и значит воспринимать все через Промысл Божий.

Не так стал жить Запад после выпадения из Церкви, особенно после предательского отказа от Чаши[3] в XII веке. За богохульство началась и по сей день продолжается жизнь в иллюзии. Каскад ошибок к XVII веку уложил Запад в гроб картезианского мировоззрения. В нем всего два измерения: материальный мир и мир человеческих идеалов, стремлений, чувств. А мир истинный — духовный, ликующий, вдохновенный? Он скрылся. Пришлось дрелью высверливаться в него из гроба, что назвали трансцензусом. Но мир Божий не где-то, а вблизи, рядом (Деян. 17:27). Чье дыхание в нас? Божье. И сами мы Божьи. Так в онтологии. А психологически чувство всецелой реальности Божьего мира на Западе атрофировалось.

В России же трансцензусы смешны. Куда и зачем высверливаться из мира Божия? По слову св. Иоанна Кронштадтского: "Мы потому и можем мыслить, что есть беспредельная мысль, как потому дышим, что есть беспредельность воздушного пространства. Вот отчего и называются вдохновением светлые мысли о каком-либо предмете. Мысль наша постоянно течет именно под условием существования беспредельного мыслящего Духа". Бога Россия познает не точкой ума, не сверлами «мышления», а всеединящим дыханием небесного света. По заповеди: «Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь» (Ин. 6:63).

Это и есть установка онтологизма, перекрывающего западный гносеологизм, копошащийся во тьме неведения. Эта установка схвачена в метафоре Рильке: «Все страны граничат друг с другом, а Россия с Богом».

Как она проявилась у Глинки? Он стал гением в 32 года, когда великие его дарования внезапно оплодотворились Божьей мыслью. Потрясший Чайковского перелом от посредственности к гениальности произошел в момент написания оперы «Жизнь за Царя». Музыковеды верно почувствовали: это произведение — больше чем опера. Писали о его литургическом характере. В определенном отношении это так. Литургия переводится: общее дело. В храме общее дело народа заключено в соборной молитве. В опере Глинки — это соборное, строгое и ответственное приобщение к священной истории России, прилепление сердцем к ее возвышенным событиям. В Древнем Израиле был обычай: постоянно обновлять в памяти факты вмешательства Бога в историю еврейского народа. Называем ли мы такие моменты художественным творчеством? Нет, то факты самой священной истории Израиля. Так и опера Глинки — не только повествование о священной истории России, но и живой ее фрагмент. Восторженное «Славься» воспело чудесный момент спасения страны, когда после неотвратимой, казалось бы, ее гибели в единую историческую секунду возвращается ей мир, тишина и возводится династия Романовых.

Какое счастье, что после «Ивана Сусанина» Глинка не принялся разрабатывать золотую жилу, как ожидали многие! Не стал сочинять «Князя Игоря», «Бориса Годунова», «Китеж». Достаточно того, что он дал завет видеть историю совестливо, пророчески прозирая в ее смысл. Его миссия была выше. Приобщившись тайне гениальности, он уже не мог сочинять не гениально. В порыве творческого вдохновения он торопится в желуде настоящего запечатлеть дуб будущей русской культуры. Об этом — пророческом — служении русского искусства писали русские мыслители.

В темах второго рода Глинка также открыл сверхтему, верно угадав миссию России как духовного центра мировой культуры. Достоевский назовет её всемирной отзывчивостью. Она — проявление православия: на что ни взглянет — все открывается с несказанной свежестью.

Первая задача, решенная Глинкой, — определить положение рождающейся светской русской музыки в пространстве эпохальных стилей. По дате рождения Глинка принадлежал поколению романтиков. Но начать историю светской русской музыки с романтизма — всё равно, что строить второй этаж без первого. Онтологическую установку будущей русской музыки Глинка воплотил с классической простотой. Он не стилизует классицизм, не является в этом смысле эпигоном. Он воспроизвел его духовную чистоту, прозрачную ясность, покой и свет самобытно, совершенно по-русски. В увертюре Руслана есть что-то моцартовское, легкое, чистое, стройное, хотя первые же плагальные гармонии отмечены русским духом.

Святость русской культуры приподняла стиль Глинки и над романтизмом. Фантастическими сюжетами увлечен романтизм, начиная от «Вольного стрелка» Вебера до вагнеровской грандиозной мифологии. А в «Руслане» — светлый реализм оперы искушений, проверяющих жертвенную чистоту любви. Никакой жути, никакой напыщенности. Во всем достоверность простоты и безыскусная красота. В век романтизма русская музыка сохранила духовную трезвенность и целомудрие.

Второе направление преображающего взгляда на мировое окружение — в географической горизонтали.

Глинка — первооткрыватель «русского Востока». Здесь нет этнографического холодного буквализма, хотя по временам и цитируются подлинные восточные напевы. Духовный смысл его в ином — в вопрошающей Небо мысли: каким бы был Восток, если б был православным?

«Турецкий танец» из «Руслана». Мы словно бы в экзотическом саду, полном восточных благоуханий. Но при том слышится здесь что-то пленительно русское, необыкновенно ласковое и очень доброе. Словно бы в музыке нашего южного соседа просияла вдруг русская уступчивая мягкость и непринужденная благоговейная свобода небесной любви. Сквозь восточный материал словно бы проступили черты православной святости.

А каким бы был Запад, если бы не изменил духу изначального вселенского православия? В гениальных испанских увертюрах Испания предстала страной не жесткого католицизма, не торжественного исторического прошлого, а райского вечного будущего. В Библии слово «пророческий» понимается не в исторически-временном только смысле, но в смысле прозрения в Божественную сущность вещей. Гений Глинки духом православной культуры угадал ослепительную радость призвания страны, и благодарные испанцы почитают Глинку своим национальным композитором.

Последнее предприятие Глинки — самое дерзновенное, на которое подвиг его и его святой друг — святитель Игнатий (Брянчанинов). Перед смертью Глинка едет в Германию к старому учителю Дену — изучать музыку Палестрины и других старинных мастеров модальной гармонии. Разве может культура, которой суждено осветить мир, существовать без средневекового базиса? У нас был знаменный распев. Но как согласовать его с западной гармонией, проникнутой к тому времени католико-протестантской функциональностью?

Глинка устремил взор в прошлое, дабы начертать пред Россией будущее. Смерть помешала выполнить это намерение. В его «Херувимской» находят влияния Палестрины. Но звучит она все же по-русски и православно. А как отразилась бы в зеркале доброй русской интонации барочная полифония, средневековые техники? Творчество Глинки содержит в себе множество вопросов последующим поколениям композиторов. Все они сводятся к одному: мы ждем ответа православной цивилизации на все проблемы человеческой истории и на все будущие проблемные ситуации мира. Здесь корень эвристической силы музыки Глинки и эффект дуба в желуде, подмеченный Чайковским.

Оправдается ли пророчество Чайковского в ХХ веке?

Равноапостольный Косма Этлос, греческий святой XVIII века, предсказавший дьявольскую телеканализацию мира и всемирную мобильную связь, писал также: «Катастрофа приходит из-за одного паршивого». «Горе придет от образованных людей». «Придет время, когда не будет гармонии между народом и духовенством».

Не знаю, кто этот паршивый, подстроивший катастрофу, но то, что ко всеобщему беснованию мир подтолкнула беснующаяся под кнутом прессы интеллигенция, порвавшая с Церковью, — это исполнилось в точности. «Грядущий хам» Мережковского (1906) пришел. Пришел крушить цитадели благородства.

Повеяло тревогой и в музыке. Н.А.Римский-Корсаков в 90-годах XIX века в беседе с Ястребцевым говорил о конце музыкальной красоты лет через 50.

Мрачные предчувствия отчасти оправдались. За грех хамства ХХ век не сподобился всеединящего эпохального стиля, суть которого — открытие божественной красоты и духовной высоты. Зато в мир вползло чудище мирового антистиля, который поначалу назвался авангардизмом.

Антистиль — новое явление в истории человечества. Он уже не протягивает руку композиторам, чтобы возвести их на вершины божественной красоты, как это делали великие исторические стили барокко, классицизма и романтизма. Антистиль не возвышает, а, наоборот, втаптывает в грязь. Гениям пришлось продираться с боем сквозь агрессию тьмы.

В основе антистиля тоже лежит сверхтема. Только отрицательная. Превращающая музыку в антимузыку. Сверхтема измены свету христианской цивилизации. Своего рода бесноватость. Как в жизни бесноватые неожиданно для себя в присутствии святынь кричат петухами, лают по-собачьи, так в музыке ярость по отношению к христианским корням рождала жажду выверта. Темные тьму любят. А кого притягивал свет, почувствовали неладное. Но только Метнеру удалось найти правильные слова. В 1935 году он поставил вопрос ребром: сохранилась ли в музыке ХХ века её вечная основа — ангельская песнь? Или музыка запела, лучше сказать, завыла, залаяла, загоготала с чуждого дьявольского голоса?

Но нас интересует сейчас не антимузыка, а музыка. Исполнила ли она заветы Глинки в эпоху авангардизма с его интонацией кулака, крушившего святыни?

Исполнила с необыкновенной яркостью. Одна из вершин онтологизма — Третий концерт Прокофьева. Вступительная одноголосная поначалу тема программно вводит в контекст грандиозно-богатой русской цивилизации. Святость русской земли — полная противоположность духу авангардизма. Они несовместимы. «Русская музыка добрая», — дефинировала 5-летняя девочка. Доброта — свойство воли, жаждущей спасения всех в раю. Токи доброты источает начальная тема, целомудренно чистая, дышащая весенней свежестью, полная трезвенной свободы и готовая расцвести небесной любовью. Последующие темы вырастают из этой дивной атмосферы. Богатырские образы продолжили традиции «Богатырской» симфонии Бородина. Но у Прокофьева в этой мощи еще и ослепительный свет, вдохновенная радость, кипение ревности (духовной полетной воли и бодренности), создаваемой невероятной виртуозностью оркестровой фактуры и фортепианной партии. А побочная тема соприкасается со сказочной линией русской музыки. Прокофьев онтологизирует сказочность по-своему. Гармонические странности расширяют видимый мир за его пределы. Словно бы в нашу действительность серых теней проникло что-то из реальности истинной, праздничной, полной света.

К концу 60-х годов тупиковая ложь авангардизма стала ясной для всех, и тогда дьявольский антистиль явился в новом обличье постмодернизма[4].

И в этих условиях русская культура продолжала глинкинские традиции преображения. Эклектика, лозунг постмодернизма, претворилась в полистилистику. Продолжилась глинкинская линия освоения исторических стилей, вплоть до техники Нотр Дам.

И все же... Как оценить ситуацию творчества в целом? Мы снисходительны к себе, своевольно снизили планку высоты. А если взглянуть на современную музыку с достодолжной высоты идеальной истории (соответствующей воле Божией, тому, что Он хочет)? Между ней и историей эмпирической (совершаемой по попущению Божию, дабы мы убедились в своей дурости без Бога) — все более разверзается пропасть. Россия предала свое призвание как в общественной жизни, так и в музыке.

Меж тем сейчас критический момент в истории мира. Мы на подъеме к кульминации человеческой истории.

В 1993 году Хангтингтон выступил с нашумевшей статьей (затем с книгой) «Столкновение цивилизаций», где доказал, что только цивилизационный подход обладает ныне объяснительной и предсказательной силой, позволяющей делать верные политические прогнозы.

Да, что-то изменилось в мире. Господь изменил мир. Народы принялись вдруг напряженно искать свое место в цивилизационном пространстве, прижимаясь к стержневым странам цивилизаций. Россия — стержневая страна православной цивилизации. Запад это отлично знает и признает в научных работах, но, пользуясь невежеством России и своими рычагами управления, в ней самой пытается посеять сомнение относительно её достодолжного места в православном мире и в истории. Тщетные потуги! Цивилизационный интерес поверг идолов формационного и классового подходов не случайно, а по воле Божией.

В глубине каждой из естественных цивилизаций (в том числе и языческих) лежит ядро веры. Это корень жизни. На него и перенес сейчас акцент Господь, дабы народы отчетливее осознали Его волю. Но это только промежуточная цель в Промысле Божием.

Хотя к свету Божьего откровения устремлены все естественные цивилизации, его просияния неодинаковы в них. Все последующие испытания в жизни человечества будут направлены к тому, чтобы в рассеянном свете своих цивилизаций народы увидели свет истинный, спасительный. Чтобы узнали в свете своих цивилизаций неузнанного ранее Христа, Любовь Божию, Которая на самом деле была тайным пределом их упований.

Генерализация движений цивилизаций, этих духовных материков планеты, приведет (по Писанию и пророчествам святых) к четкому размежеванию двух сил на планете: обретших верность Христу и тех, кто примкнет к антихристу, вождю экуменических смешений всего со всем.

Что ждет нас в ближайшие годы? Сколачиваемая глобализмом искусственная блудливая сверхцивилизация смерти обречена. Восемнадцатая глава Откровения описывает ее грандиозное падение, которое будет шоком для всех. Народу Божию советует отойти подальше. Миллиардам жителей Востока предвещено долгожданное просвещение светом православной веры.

Место России в грядущем — центральное. Историей определено ей хранить на планете высоту исходного вселенского православия. Хранить — значит возрастать в святости. Не вечно быть нам соблазном миру.

Что Господь хочет сделать, Он сделает. России предстоит духовное воскресение. Через радость или неслыханные страдания? От нас зависит! От решимости перестроить жизнь по-Божьи. Важен фактор времени. Ввиду сугубой ответственности пред Богом лучше б нам исправиться и освятиться быстрее, не дожидаясь суровых внушений Божественной педагогики.

Как же в глазах Божиих выглядит сегодняшняя музыка? Тонус нашей культуры, вялый, мелкий, безвольный, не соответствует грандиозности одиннадцатого часа истории. Это измена. Русская культура несла в себе рожденную верой пророческую силу, нужную миру, ибо без нее искусство вырождается.

И какой стала, потеряв пророческий пафос? То, что мы видим в ней, невозможно назвать вершиной блестящей христианской цивилизации. Неужели пресеклась навсегда могучая русская школа? Трудно поверить. Ведь ее призвание — освещать жизнь человечества до последнего мгновения истории.

Что препятствует ей? Малодушие безверия. Она покорилась суете. Стала угождать идолам, а не Богу. Хотя мировой антистиль постмодернизма, порождение дьявольского либерализма, обнаружил свою лживость, композиторский мир все еще зомбирован мифами и продолжает кланяться идолам формальной новизны[5], математической исчисленности и прочих уловок.

Но развитие событий обнажит перед композиторами глубину этого нравственного падения.[6] Они изменят отношение к мотивам творчества и ужаснутся: как это гадко и некрасиво — искать не служения Богу, не спасения народов и не вечной Евангельской новизны искусства, а интересненьких придуманных новшеств ради тщеславия. И тогда музыка вновь вознесется к вечным заветам Глинки — к заветам Божиим.

Заветы Глинки сегодня. Конференция «Фоносфера-человек-сообщество»
Памяти проф. М.Е.Тараканова. 20-21 февраля. М., 2008