В 1380 году в день праздника Рождества Пресвятой Богородицы русские воины нанесли поражение татаро-монгольскому войску на Куликовом поле. Несмотря на то, что это событие всегда оценивалось как поворотный момент отечественной истории, в русской мысли ХХ века существовали идейные течения, стремившиеся по-новому осмыслить татаро-монгольское иго. Одним из таких течений было евразийство, историософии которого посвящена статья преподавателя Киевской духовной академии В.В. Буреги.

Континент Евразия 

Евразийство — это идейное течение, возникшее в среде русской эмиграции в 1921 году. Непосредственным поводом к его появлению стала статья Николая Сергеевича Трубецкого «Европа и человечество», увидевшая свет в Софии в 1920 году. Эта публикация оказала влияние на молодого экономиста и географа Петра Николаевича Савицкого, который предложил Трубецкому учредить новое идейное движение. Трубецкой ответил согласием, и в 1921 году в Софии вышел в свет сборник «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев». Его появление и принято считать рождением евразийства. К новому движению присоединились столь известные ныне деятели русской эмиграции как историки Г. В. Вернадский и Л. П. Карсавин, правовед Н. Н. Алексеев, музыковед П. П. Сувчинский, богослов Г. В. Флоровский (будущий протоиерей Георгий) и другие. Личный вклад каждого из этих разносторонне образованных людей позволил создать достаточно сложную систему, в которой сочетались общественно-политические, философские, культурологические и другие элементы. Важную роль в евразийской идеологии играла и историческая составляющая.

Современные исследователи, в силу указанной многообразности взглядов евразийцев, считают возможным самостоятельное изучение различных сторон евразийского движения. Например, М. Г. Вандалковская посвятила специальную монографию анализу исторических взглядов евразийцев[1], а чешский исследователь Э. Ворачек сосредоточился исключительно на практических (политических) аспектах евразийской доктрины[2]. Впрочем названные исследователи признают необходимость перейти в будущем к комплексному изучению евразийства и рассматривают свои монографии лишь как шаги на пути к искомому синтезу.

Для нас же важно отметить, что так или иначе практически все элементы евразийской системы коренились в особой интерпретации русского исторического прошлого. Это подчеркивали и сами евразийцы. Так П. Н. Савицкий, пожалуй, один из самых принципиальных и последовательных приверженцев евразийства, писал, что он и его сподвижники стремятся, прежде всего, «подвергнуть пересмотру основные представления относительно хода русского исторического развития»[3]. Без преувеличения можно сказать, что наиболее принципиальному пересмотру в евразийстве подвергся именно «монгольский» период отечественной истории.

Мы попытаемся представить в сжатой форме взгляд евразийцев на татаро-монгольское иго и на его роль в российской истории. При этом преимущественное внимание будет уделено публикациям П. Н. Савицкого и Г. В. Вернадского. Первый, по общепризнанному мнению, был душой евразийского движения. Второй же, являясь профессиональным историком, попытался в своих трудах представить картину исторического развития России с последовательно евразийских позиций. Заслуживает внимания и тот факт, что и Савицкий, и Вернадский сохранили верность евразийской идеологии до конца своих дней.

 Евразийская историософия 

Однако чтобы решить поставленную задачу, необходимо сказать хотя бы несколько слов об особенностях историософии евразийцев в целом.

В евразийстве подвергалась особо тщательной разработке роль географического фактора в истории. Это дало повод некоторым исследователям интерпретировать историософию евразийцев как географический детерминизм. Однако сегодня вполне очевидна поверхностность такого суждения. Евразийцы не отрицали роли в историческом процессе личности, культуры, государства. Но все же надо признать, что географический фактор привлекал их внимание в гораздо большей степени. В конце концов ведь именно он и дал название всему движению («евразийство»).

Одним из центральных понятий историософии евразийцев является термин «месторазвитие». Под ним они понимали определенную географическую среду, которая «налагает печать своих особенностей на человеческие общежития, развивающиеся в этой среде»[4]. Для русского народа месторазвитием является Евразия. Но Евразия, как пояснял Г. В. Вернадский, означает не просто «неопределенную социо-историческую комбинацию Европы и Азии, а громадную специфическую географическую область земного шара в центре континента… Эта громадная область в свою очередь делится на несколько вытянутых по широте полос, которые отличаются друг от друга, главным образом, вегетационными периодами растений и плодородием почв». Уяснить «большую зависимость российской истории от этих факторов» Вернадский считал необходимым условием продуктивного ее изучения[5].

Наиболее последовательное изложение концепции Евразии как российского месторазвития мы находим в ряде сочинений Петра Савицкого. Географически он определяет Евразию как пространство от Великой китайской стены до западной границы Российской империи. При этом Савицкий признавал условность понятия «западная граница». Так, несмотря на то, что в состав Российского государства в XIX веке входило Царство Польское, эта территория в представлении Савицкого принадлежит исключительно западному, европейскому, а не евразийскому культурному миру.

«Евразия как географический мир, как бы “предсоздана” для образования единого государства», — писал Савицкий[6]. Эта «предсозданность» выражается, прежде всего, в постоянных геополитических и хозяйственных тяготениях, имеющих место на указанной территории. В пределах Евразии «испокон веков существовала тенденция к культурной и политической унификации. История Евразии есть история этих тенденций»[7]. По мнению Савицкого, указанные тенденции можно проследить, начиная с медного и бронзового века. С ним вполне солидарен и Георгий Вернадский, полагавший, что еще в доисторический период, то есть до прихода славян на территорию будущего Древнерусского государства, «сформировалось “жизненное пространство” русских людей»[8].

Однако стремление к политическому единству далеко не всегда реализовывалось в конкретном историческом процессе. Поэтому в географическом отношении история Евразии выражается то в появлении, то в исчезновении укрепленных линий (а стало быть, и государственных границ) на ее (Евразии) территории. «История этих линий — одно из выражений периодической ритмики государствообразующего процесса Евразии»[9]. Ритмика эта, по Савицкому, заключается в постоянной смене разъединительных и объединительных процессов внутри Евразии.

 Подвиг брани на западе и смирения на востоке 

Именно с этой точки зрения евразийцы подходят и к анализу татаро-монгольского ига на Руси. Вплоть до середины XV века задачу унификации Евразии выполняли исключительно кочевые народы. Поэтому в евразийской истории выделялись периоды киммерийский, скифский, сармато-готский, гунно-аварский, аваро-антский и хазаро-булгарский[10]. Киевская Русь, по мнению Савицкого, представляла собой государство, явно противостоящее или, как минимум, отклоняющееся от этой тенденции. Появление же монгольской державы означало заметное усиление унификационных тенденций и практическую их реализацию в пределах евразийского месторазвития. Более того, благодаря монголам Русь оказалась втянутой «в общий ход евразийских событий»[11]. Князья Северо-Восточной Руси вырабатывают новую геополитическую государственную концепцию, которая принципиально отличалась от концепции Киевской Руси.

Классический анализ совершившегося переворота представлен в известной статье Г. В. Вернадского «Два подвига Св. Александра Невского»[12]. Работа построена на сопоставлении деятельности князей Александра Невского и Даниила Галицкого. Если второй сделал ставку на союз с западом против Золотой Орды, то первый, наоборот, вел непримиримую войну с западной экспансией, поддерживая мирные отношения с монголами.

Вернадский отмечает, что в начале XIII века практически одновременно оформились две мощные силы, угрожавшие Руси, одна с востока, другая с запада. Речь идет о державе Чингисхана и немецких рыцарских орденах. «Русь могла погибнуть между двух огней в героической борьбе, но устоять и спастись в борьбе одновременно на два фронта она не могла. Предстояло выбирать между Востоком и Западом. Двое сильнейших русских князей этого времени сделали выбор по-разному. Даниил Галицкий выбрал Запад и с его помощью попытался вести борьбу против Востока. Александр Невский выбрал Восток и под его защитою решил отбиваться от Запада»[13]. По мнению Вернадского, святой Александр оказался куда более проницательным политиком, чем Даниил. Последний сделал явно ошибочный выбор. «Подчинением монгольскому влиянию Даниил приобщался [бы] к мировой силе монгольской экспансии — попадал как бы в русло исторического потока. Почти необозримые дипломатические перспективы открывались перед Даниилом в восточной и средней Европе. Он сам закрыл их перед собою своим неуменьем постигнуть значение исторического момента… Вся «большая политика» его … кончилась неудачею… Результатом его политики были долгие века латинского рабства юго-западной Руси. Не прошло и ста лет после смерти Даниила, как вся его отчина — Галицко-Волынская земля — была расхватана соседями: уграми, поляками, литовцами. Латинское рабство в отдельных частях Руси не изжито было до наших дней — до начала мировой войны 1914 г., а ныне, кажется, возобновилось все в той же многострадальной Волынской земле с прежнею тяжестью или даже тяжелее прежнего...»[14].

Деятельность святого Александра представляет собой «полную противоположность» деятельности Даниила Романовича.

Во главу угла Александр Ярославич поставил охранение православной веры, и с этой точки зрения союз с западом был невозможен. «Глубоким и гениальным наследственным историческим чутьем Александр понял, что в его историческую эпоху основная опасность для Православия и своеобразия русской культуры грозит с Запада, а не с Востока, от латинства, а не от монгольства. Монгольство несло рабство телу, но не душе. Латинство грозило исказить самое душу. Латинство было воинствующей религиозною системою, стремившеюся подчинить себе и по своему образцу переделать Православную веру русского народа. Монгольство не было вовсе религиозною системою, а лишь культурно-политическою. Оно несло с собою законы гражданско-политические (Чингисова яса), а не религиозно-церковные»[15].

Таким образом, совершив подвиг брани на западе и подвиг смирения на востоке святой Александр Невский заложил основы будущего возрождения Руси. Оба подвига имели одну цель — «сохранение православия как нравственно-политической силы русского народа. Когда исполнились времена и сроки, когда Русь набрала сил, а Орда, наоборот — измельчала, ослабла и обессилела, тогда … политика Александра Невского естественно должна была превратиться в политику Дмитрия Донского»[16].

 «Отложенное действие» 

Однако переход к вооруженной борьбе с Ордой не означал отказа от монгольского наследия. С точки зрения евразийцев Москва стала преемницей Сарая, в качестве Евразийской столицы. Почти двухсотлетнее подчинение монголам привело к тому, что Московская Русь взяла на себя задачу унификации евразийского пространства, которую до этого выполняли монголы. Поэтому Савицкий считал Московскую Русь в большей мере продолжательницей «скифской, гуннской и монгольской державы, чем государственных форм дотатарской Руси»[17]. Таким образом, насущнейшей задачей исторической науки евразийцы считали «введение истории Золотой Орды в рамки русской истории». «Даже элементарное изложение русской истории, — писал П. Н. Савицкий, — должно отныне знакомить с образами тех царей и темников, в деятельности которых выразились в свое время геополитические и хозяйственные тяготения, приведшие в Новое время к созданию великого Российского государства»[18].

Указанную задачу последовательно пытался выполнить Георгий Вернадский. Первой попыткой представить именно в этом свете историю России явилась его книга «Начертание русской истории», увидевшая свет в Праге в 1927 году. Это сочинение вышло в свет с послесловием Савицкого, носившим весьма характерное название: «Геополитические заметки по русской истории». Курс истории Вернадского со схолиями Савицкого стал манифестом евразийского видения русского исторического прошлого. И не случайно, что именно на эту книгу обрушился главный поток критики со стороны противников евразийства.

Евразийский подход к осмыслению монгольского периода русской истории повлек за собой пересмотр установившихся в отечественной литературе хронологических рамок татаро-монгольского ига. Общепринятой датой окончательного свержения ига считается 1480 год, отмеченный стоянием на реке Угре. Евразийцы же полагали, что фактическое начало нового этапа отечественной истории следует относить к 1452 году. В этот год московский князь Василий Васильевич дал татарскому царевичу Касиму земли на реке Оке. Тем самым было основано вассальное (по отношению к Москве) татарское княжество. «Москва продемонстрировала, что она принимает на себя роль наследницы Золотой Орды»[19]. Савицкий считал основание Касимовского княжества событием, «делающим эпоху». Оно «способствовало переключению внутриевразийских объединительных тенденций с татаро-монгольских владений на московского царя»[20].

В оценке Куликовской битве в сочинениях Савицкого и Вернадского можно видеть некоторую двойственность. С одной стороны, они сохранили традиционное уважение к ратному подвигу русского народа. Но с другой, отмечали, что Куликовская битва стала мощным ударом по политическому единству Золотой Орды, а значит и ударом по единству Евразии. Савицкий писал, что Куликовская битва была одним из звеньев в цепи событий второй половины XIV века, ведших к распаду основного ядра золотоордынской державы. Как последовательный евразиец, он с явным пиететом говорит о Тимуре, как о восстановителе пошатнувшегося единства. «В геополитическом отношении держава Тимура уже тем интересна для русских историков, что во всяком случае более половины (по пространству) подчинявшихся Тимуру земель вошло в состав Российской империи». Новое вовлечение Руси в монгольскую державу имело, по Савицкому, «большое систематическое значение». Оно знаменовало собой принадлежность Руси «к тому историческому миру, который [мы] именуем миром евразийским»[21]. Здесь нельзя не заметить явных симпатий, высказываемых в адрес очередного разорителя и поработителя Руси.

Евразийцы полагали, что татаро-монгольское иго оказало сильнейшее влияние на все сферы русской жизни. Вернадский писал об эффекте «отложенного действия» монголов на Руси. Он полагал, что «влияние монгольской модели на Московию дало свой полный эффект только после освобождения последней от монголов»[22]. Этот эффект он прослеживал в политической, социальной, экономической и духовной сферах. Сходных  взглядов придерживались и другие евразийцы. Так Николай Трубецкой писал, что «Московское государство возникло благодаря татарскому игу… Русская государственность в одном из своих истоков произошла из татарской»[23]. Савицкий прямо называл Россию «наследницей Великих ханов» и утверждал, что «без “татарщины” не было бы России»[24].

 Аттила и Суворов 

Следствием такой интерпретации татаро-монгольского ига стало особое отношение и к другим периодам отечественной истории. Для нас интересно отметить своеобразный подход евразийцев к изучению послепетровской эпохи. Они подчеркивали, что Российская империя XVIII – начала ХХ веков была (в географическом отношении) империей евразийской. Постепенное расширение ее территории привело к тому, что в начале ХХ века она включила в себя всю Евразию (в указанном выше геополитическом смысле). Савицкий писал о воспроизведении и возрождении в XVIII-XIX веках культурных центров золотоордынской эпохи. В этой связи он проводил довольно смелые аналогии: «Ряд золотоордынских царей и темников XIII-XIV столетий в их качестве распорядителей судьбами евразийских низменностей-равнин может и должен быть сопоставляем с образами русских императоров, императриц и полководцев XVIII-XIX веков»[25].

Савицкий считал аналогичными с геополитической точки зрения военные операции монголов в XIII веке и русских в XIX. Он проводит параллель между походами монголов в Польшу, Венгрию, на Балканы и на Кавказ и русскими военными операциями нового времени в тех же регионах. В своих обобщениях Савицкий порой заходит слишком далеко. Так он со все той же «геополитической» точки зрения считал аналогичными походы гуннского вождя Атиллы (434-453) на территорию Галлии и Италии и походы русской армии в Европу (поход Суворова 1799 года, антинаполеоновский поход 1813-15 гг.). Оба явления в представлении Савицкого были движением «организованных воинских сил из глубины Евразии в глубь Европы»[26].

Несмотря на подчеркивание «евразийского» характера Российской империи, евразийцы подвергали резкой критике те прозападные тенденции, которые проникли в Россию, начиная с Петра. По их мнению, Российская империя XVIII – начала ХХ веков, с одной стороны, последовательно выполняла евразийские задачи, но при этом, с другой стороны, последовательно же утрачивала подлинное осознание смысла этих задач.

На это явное противоречие обратили внимание противники евразийства еще в 1920-е годы. Так известный историк А. Кизеветтер в критическом очерке о «Начертании русской истории», пересказывая взгляды Вернадского, писал: «К концу XIX века русское государство охватывает почти всю Евразию, но параллельно с этим идет утрата обществом “евразийского чутья” и целостное евразийское мировоззрение оказывается разбитым. Понимаете ли вы, читатель, что-нибудь во всей этой схеме? Признаюсь, я в ней ничего не понимаю, хотя и достаточно привык читать научные книги. Что за странный русский народ: пока Россия не была Евразией, он мыслил и чувствовал по-евразийски, а когда Россия стала Евразией, то параллельно с этим евразийское мировоззрение с него соскочило! Если это есть “логика месторазвития”, то нельзя не признать, что это какая-то совсем особая логика»[27].

Справедливо критиковал Кизеветтер и проводимые Савицким аналогии между походами древних кочевников и военными операциями российской армии нового времени. Для всякого непредвзятого читателя вполне очевидно, что подобные аналогии выхолащивают конкретно-историческую специфику далеко отстоящих друг от друга эпох. «Что же это за аналогия? — восклицал Кизеветтер. — Савицкий, правда, оговаривается, что при Батые февральской революции не было, и Батый ходил в Венгрию совсем не за тем, за чем ходил туда Паскевич при Николае I, но это различие, конечно, — сущий пустяк, а главное в том, что и тот, и другой в Венгрию ходили. Неужели такие аналогии входят в “геополитику”?»[28]

Из евразийской концепции русской истории следовал и еще один далеко идущий вывод. Все с той же геополитической точки зрения Советский Союз также являлся державой, выполнявшей «евразийские» задачи, то есть реализовывавшей унификацию евразийского месторазвития. Революционные потрясения Савицкий считал болезненной «мутацией», которая, однако, «не порывает преемственной генетической линии, не разрушает традиции»[29]. Он также отмечал, что в СССР происходит явное «возрождение “тягловых” и ”служилых” начал», восходящих к монгольскому периоду отечественной истории[30]. Так что несмотря не принципиальное неприятие коммунистической идеологии, Савицкий испытывал определенное уважение к государственному строительству большевиков. Он полагал, что коммунистическая идея довольно быстро умрет и ее место органично займет идея евразийская. Такое отношение к СССР оттолкнуло от евразийцев большую часть русской эмиграции, за ними закрепился ярлык «национал-большевиков». Впрочем сами евразийцы не особо протестовали против такого наименования[31]. Весьма характерно, что левое крыло движения во второй половине 1920-х годов стало фактически на просоветские позиции и постепенно превратилось в инструмент советской внешней разведки. Но это уже другая история.

 

Подводя итог всему вышесказанному, следует признать явное преувеличение евразийцами роли монгольского фактора в русской истории. Многие суждения идеологов анализируемого движения не выдерживают критики с точки зрения исторической науки. В то же время нельзя не отметить, что усиленное внимание евразийцев к степным цивилизациям принесло свои плоды. Уже когда евразийское движение фактически перестало существовать, Г. В. Вернадский, перебравшийся в США, издал пятитомную «Историю России», в которой в полной мере реализовал задачу «включения» Золотой Орды в русскую историю. Третий том его труда («Монголы и Русь»[32]) является, скорее,  историей Монгольского, а не Российского государства. Несмотря на дискуссионность такого подхода, следует отметить значительность проделанной автором работы. И сегодня изучать историю Руси XIII-XV веков невозможно без учета и этой последовательно евразийской книги.