Всякая реформа в России всегда вызывает настороженность и недоверие, тем более реформа в такой области, как духовное образование, а потому и реформирование у нас считается делом крайне неблагодарным. Причины подобного рода отношения к преобразованиям могут быть самые разные: от верности традиции, освященной авторитетом тех, кто на этой традиции был воспитан, до обыкновенного нежелания что-либо менять вообще – ведь учили же до сих пор, а проблемы – так они всегда были, и где гарантия, что старые исчезнут и не возникнут новые.
Казалось бы, веским аргументом должен был стать ответ о качественном изменении в ходе реформы образовательного стандарта Духовных школ, предполагающем конечной целью повышение уровня подготовки духовенства, преподавателей и научно-исследовательских кадров. Но данный ответ может быть легко отнесен к сфере церковной дипломатии, поскольку действительная цель проведения реформы прежде всего объясняется чисто практическими соображениями, а именно признанием государством духовного образования.
Несмотря на действительное и законное желание Церкви войти на паритетных началах в образовательное пространство отечественной и зарубежной систем образования, архимандрит Кирилл (Говорун) на расширенном заседании Учебного комитета Русской Православной Церкви 18 июня 2010 г. особо подчеркнул, что само вхождение и связанное с ним признание все же не являются самоцелью проводимой реформы [1]. Тем самым было дано понять, что основной упор будет сделан на качественную (содержательную) составляющую грядущих преобразований, которые призваны устранить традиционные (профессиональные) для духовных школ проблемы, а также сохранить и приумножить то лучшее, что всегда отличало духовное образование от светского. Потому так важно своевременно определить круг проблем и надежные средства их разрешения, поскольку вопросы «что сохранять?», а также «что и как изменять?» до сих пор остаются предметом для дискуссии.
В этой связи представляются интересными мысли митрополита Антония (Храповицкого), который, опираясь на свой 23-летний опыт профессорской и ректорской службы в трех академиях, неоднократно (в 1897, 1905, 1909 годах) излагал в докладных записках Святейшему Синоду предложения о направлении необходимой реформы духовных академий [2].
История
о «священнике-академисте»
«Нам кажется, что состояние семинарского преподавания и воспитания при всех его высоких достоинствах, чуждых школы светской, является все-таки еще одной из главнейших, если не самою главнейшею причиной печального состояния пастырской деятельности в России… Чтобы убедительнее выяснить эту мысль, обратимся к рассмотрению той области, где пастырство и свободно от бедности, и пользуется почетным положением в обществе, и обладает наивысшим в России философско-богословским развитием: я говорю о деятельности священников столичных, получивших образование в духовных академиях» [3].
«Прежде всего отмечается в молодом священнике-академисте отсутствие пастырского духа в обращении с людьми. Не говорю о типах отрицательных, а беру лучшие, не вносящие от своей личной воли ничего, кроме желания служить добру. Священник-академист говорит языком официальных бумаг со светскими людьми, он несловоохотлив и весьма осторожен в выражениях, охотно перемалчивает при легкомысленных заявлениях дешевых рационалистов. В проповедях он решительно невыносим. Объективизм, состоящий в устранении души говорящего, в праздном логизировании или в утомительных исторических сообщениях, – вот главная черта проповеди академического кандидата; кончается тем, что простолюдины ничего не поняли, а интеллигенты не могли даже до конца достоять» [4].
«Наконец юному служителю Церкви приходится обозреть результаты своих трудов, усердных и честных, но что же он видит? К нему охладели прихожане и тяготятся его обществом, его проповеди и исповедь избегаются, его ученики из всех предметов всего нерадивее относятся к Закону Божию… наконец, сослуживцы то и дело что трунят над его академической ученостью; он совершенно одинок и лишен сочувствия. Между тем он замечает, что его сослужитель иерей-семинарист или даже академик из старых, по его определению «елейный», который, кажется, и вовсе-то отрекся от академии с ее тридцатью двумя науками, и в проповедях только «чувствия разводит», и с прихожанами толкует больше о чудотворных образах или о недавних похоронах да свадьбе… – этот-то добродушный, объемистый отец Никандр любим и уважаем как проповедник, как духовник, как законоучитель и сослуживец» [5].
«И вот задумался представитель богословской науки. Что же? Неужели и ему становиться в ряды «батюшек», которые были предметом неистощимого сарказма в его студенческие годы? Неужели отречься от намерения быть индуктивно-объективным в религиозном деле?..» [6].
«Удивляясь привязанности гимназистов к традиционному батюшке, изменнику академии, наш молодой магистр вспоминает о своей жизни в духовном училище в городе Доезжай-не-Доедешь. Они тоже не любили молодого академика учителя, хотя он им говорил вы, но глубоко уважали квартирную хозяйку Власьевну и вовсе не были в претензии, когда она отдирала их за уши при виде принесенной в комнату колбасы постным временем, они так любили читать ей по очереди Четьи-Минеи и называли ее бабушкой. Вглядываясь «новыми очами» в окружающую жизнь, священник вновь узнает в ней «другую, великую бабушку – Россию». (…) Нашего пастыря начинают занимать и толки купчихи о новоявленной Богородичной иконе, и сердившие его прежде расспросы старшей пепиньерки-институтки о том, можно ли понимать слова о раздаче имения нищим не в буквальном, но в переносном смысле? Литургии он не может теперь совершить без слез и любит читать акафист после Всенощной. Резкую перемену наблюдает он в окружающем мире. Его осаждают вопросами совести люди всех сословий и положений, его проповеди стали казаться интересными и привлекают массу людей. (…) Но, Боже, куда ушли от него академические принципы и приемы? Куда он теперь денет свою диссертацию «О научном методе в богословии»?.. Напротив, речи смененного ректора о единении пастыря с народом, которые он некогда называл обскурантизмом, теперь ему кажутся живою истиною. Однако горе ему, если он плюнет на науку. Вот его бывшие ученики пришли к нему в мундирах университета и медицинской академии. Дарвин, Лассаль или гр. Толстой не сходят у них с языка. Он снова хватается за книги, но они написаны как будто уже другими буквами, точно он впервые читает то, что читывал еще в семинарии, а потом вновь в академии: уже не цитаты и еврейские слова, а «дух и жизнь» отыскивает он в науке. Нужно переучиваться снова. А времени нет, и он клянет себя за бездушно пережитые подготовительные годы, но благодарит Бога, что вышел к свету…» [7].
«Самое
больное место…»
«Духовная школа… в функциях своей жизни должна прежде всего нести струю жизненного, народного христианского настроения, а затем принципиально уяснять его в богословской науке… Но возьмем самую жизнь церковной школы и посмотрим, насколько ее принципы совпадают с началами жизни Церкви. В Церкви христианство сильно прежде всего в настроении душ, как учил Господь наш: Царствие Божие внутрь вас есть (Лк. 17:21). Напротив, наша школа именно настроение-то вовсе выпускает из внимания и все дело сосредоточивает на внешних, осязательных проявлениях человека. Мы никого не хотим обвинять, когда так выражаемся… Мы хотим отметить только факты печальной действительности, созданной не отдельными людьми, но веками, так что теперешние руководители воспитания сами являются не столько делателями вертограда, сколько печальными произведениями исторических условий» [8].
«Итак, школа не развивает ни христианского настроения, ни пастырского духа, она не умеет поставить богословскую науку так, чтобы раскрывать в ней жизненную силу нашей религии, ни дело воспитания направить таким образом, чтобы оно содействовало расширению души учащегося, сливало бы его религиозное содержание, его душу с религией, с душой всей Церкви. Как же достигать последнего? Конечно, прежде всего нужны люди соответствующего настроения, и без них никакой status школы ничего не поделает, а если они найдутся, то при плохих даже условиях сумеют зажечь огонь христианского одушевления в юных сердцах. Между тем если когда такими людьми пренебрегают, то именно теперь – во время торжества точных исполнителей дисциплины, чиновников-педантов… Однако кроме людей, хотя, правда, второстепенное, но не ничтожное влияние на дело может оказать и постановка воспитания…» [9].
«Чтобы любить людей, чтобы иметь призвание к борьбе со злом мира, надо прежде всего иметь широкий горизонт в жизненной перспективе, не должно быть узким, но исполнять слова апостола: Духа не угашайте, все испытывайте, хорошего держитесь (1 Сол. 5:19-21)… На чем же воспитывать христианские идеалы, как не на противопоставлении истины Евангелия житейской суете, как не на освещении с евангельской точки зрения жизненной перспективы? Для последнего, для бесед по предметам современной жизни и мысли нашлись бы люди, а именно: помощники инспектора..., которые не для того же ведь получали высшее богословское образование, чтобы только упражняться в счете своих питомцев за обедней или за обедом: все ли налицо? Между тем при настоящем положении дела к этому сводится вся воспитательская деятельность субинспекторов, за исключением единичных случаев…» [10].
«Жизнь нашей духовной школы всего менее благоприятствует тому, чтобы мысль будущего пастыря обнимала собою широкий горизонт жизни общественной и народной. (…) Восприимчивость к душевному настроению ближнего есть главнейшее условие для приобретения на него пастырского влияния. (…) Содействует ли теперь постановка семинарского и академического воспитания этому и оживлению чувства в учащемся юношестве и развитию в нем инициативы и вообще энергии воли? Увы, здесь мы дошли до самого больного места школьной жизни… Принцип недоверия ученикам настолько заел школьную жизнь, что последние самым общим правилом своих отношений к школе, к начальству и наставникам ставят тщательное припрятывание всего, что сколько-нибудь касается их личности» [11].
«Школа, потерявшая веру в себя…»
«Духовная школа является самым главным и почти единственным определителем всего пастырского дела на Руси… Правда, встречаются иногда пастыри-самородки, встречаются пастыри, научившиеся своему «духовному художеству» чрез Слово Божие, чрез общение с народом, чрез общение с монастырскими старцами, наконец, чрез опыт и чрез бедствия собственной жизни, но таких меньшинство, а огромное множество наших клириков – сельских священников, городских протоиереев и даже архиереев – это всецело произведение своего рода сословия, своей семинарии, своей академии, и академии по преимуществу. (…) Ошибку делают законодатели, думающие начать возрождение духовенства с коренного преобразования семинарий; семинария – это луна, которая может только отражать свет солнца, а таковым для нее будет являться академия. Так будет и потому, что из стен академии получает семинария своих учителей и начальников…» [12].
«Светское общество, или интеллигенция, а также и светская школа представляет собою, конечно, сорную ниву для пастырского делания. (…) Мы далеки от обольщения в том, будто общество «жаждет света», «ищет Бога», ищет «нравственного обновления», будто его отделяет от Церкви только недоразумение и взаимное непонимание… Мы уверены, что главною причиной отчуждения является злая воля…» [13].
«Однако за всем тем, сколько есть второстепенных причин, отчуждающих от Церкви не только злых, но и не совсем злых, и даже вовсе не злых! Конечно, главная из таких причин заключается в бытовой отчужденности пастырей Церкви от общества; этой беде академия сразу помочь не сумеет, но на ее прямой ответственности лежит другая, весьма немаловажная причина духовной беспомощности тех отторженных или отвергаемых овец Христовых, которые Его ищут, но долго найти не могут. Это есть отчужденность церковной мысли от тех интересов – философских, моральных, общественных – которыми живет общество. Здесь виновата уже не одна сословная разъединенность. Напротив, стремление слиться с обществом охватило многих духовных лиц, особенно в столицах, даже свыше желаемой меры, и что же? Попытка оказалась самой неудачной. Отцы либеральничают, а их осмеивают либеральные журналисты; отцы сентиментальничают, а их аудитории пустуют; отцы вдаются в смелый рационализм, а их слушатели в Религиозно-философском обществе не могут взять в толк, о чем они, собственно, говорят. В 1890 году построили в Петербурге, а впоследствии в Москве и в Киеве огромные, прекрасные залы для богословско-философских лекций интеллигентному обществу – и что же? Так и не могли устроить этих лекций при наличности академических корпораций, сотен законоучителей и прочем. Пришлось усаживать на стульях зала старушек в латках и чуйках и читать им житие св. Николая либо описание Соловецкого монастыря. Не спорим, полезно и последнее, но не здравии, а болящие требуют врача [см.: Мф. 9:12; Мк. 2:17; Лк. 5:31], а таких духовных врачей для нашего общества не нашлось от наших академий. И, что особенно важно, чем более академии удаляются от своей старой церковной жизни, чем более стараются принять обличье жизни университетской, тем далее становятся они от общества, тем неспособнее понять его и быть понятыми с его стороны. Отрицатели и скептики от них брезгливо сторонятся, а верующие элементы интеллигенции, вроде Самаринского кружка в Москве, с огорчением махнули рукой на академии, признавая за ними только сословные искания и интересы, а отнюдь не религиозные. И действительно, чем дальше стремится наша академия по пути либерализма и отчуждения от Церкви, тем туже она запутывается в сети самой мелкой сословный вражды: …за добавки к жалованью, за вытеснение монашества и т.п., ничего идейного, ничего творческого она сказать не может, а производит только «бурю в стаканчике». Иначе, конечно, и быть не могло. Что даст армия, если пожелает быть как можно менее военной? Что даст купечество, если пожелает как можно меньше торговать, или медицина, которая будет отрицать свою терапию?» [14].
«Наше общество нуждается в теоретических основаниях для религии. Оно все шире знакомится с ее отрицанием на почве философской, естественнонаучной, социологической, экономической, исторической и даже экзегетической, а ответа со стороны академической науки оно не слышит отчасти потому, что академия не умеет заставить себя слушать, отчасти же потому, что она этих ответов и не имеет. Отсюда исходный пункт нашей речи об академической науке и желательных преобразованиях в ее преподавании студентам и в ее развитии в трудах профессоров» [15].
«Наша наука борется с тенями умерших. Она как будто и не слыхала, что уже не материалист Фогт господствует над умами, а Л. Толстой, Маркс, Вл. Соловьев, Ницше, декаденты и прочие. Ведь это не имена отдельных писателей: это целые учения, целые системы, разработанные большими школами ученых, проникшие и в эмпирическую науку, и в литературу, и в университетскую и газетную веру, т.е. обратившиеся уже в живое предание, принимаемые прямо целиком молодыми головами как объединительный общественный катехизис…» [16].
«Что же академии? Они торжественно молчат. (…) В чем же дело? Ответ очень прост: не с кого списать… Профессора потеряли свое ученое, иногда, правда, и смешное величие: они чувствуют, что их чтения не соприкасаются с религиозными и нравственными интересами общества, даже общества церковного. У них есть критика на Лейбница и Вольфа, на социан и деистов, но кому это теперь нужно? И вот они, как бы извиняясь за свои пожелтелые тетради, вытаскивают их украдкой из кармана и иногда даже довольны бывают, когда вместо шести очередных слушателей явятся только трое. Такое отношение их аудитории подавляет в них энергию к разработке ученых вопросов, и они либо вовсе бросают перо, либо пускаются в область полемики сословной, в область политической и религиозной фронды, где нужна в критике только дерзость, а в положительных материях – туман и неопределенность, чтобы угодить всем» [17].
«Едва ли найдется в России другая специальная школа, до такой степени потерявшая веру в себя, и в свое назначение, и в свою специальную науку. В 1905–1906 годах академии открыто сдавались на капитуляции университетам: просили принять их в состав последних в качестве богословского факультета, обещая весьма неприкровенно перейти к дружному отрицанию всего того, что они защищали 200 лет…» [18].
«Самая главная мысль…»
«Необходимо самому Синоду издать примерные программы академических наук… Скажут: «Но неужели вы думаете одним синодальным приказом… пробудить жизнь и мысль в академиях?..» Конечно, устав и призыв – это внешний источник пробуждения, – нужен и внутренний, где он?» [19].
«В ответ на этот вопрос мы предлагаем самую главную нашу мысль о коренном преобразовании академического учебного дела. Нужно в академиях не частями, а целиком пройти и святую Библию, и историю отеческой письменности или патрологию» [20].
«Обыкновенно студенты выслушивают в академиях длинные и бесполезные гипотезы о времени, месте и цели написания всякой библейской книги и остаются совершенно неосведомленными в ее содержании, исключая несколько спорных в науке отрывков. (…) Нельзя быть богословом-мыслителем, не зная Библии, а ее не знают оканчивающие академию, кроме двух, одного или даже ни одного студента; ее не знают и профессора, не знают часто и профессора Священного Писания, просидевшие всю жизнь над исагогикой (разработкой вводных сведений в священные книги) или специализировавшиеся только в одной части Библии. Необходимо иметь по этой науке не 2 или 4 лекции, а 16, то есть по 4 еженедельно 4 года, и протолковать научно все книги Ветхого и Нового Завета» [21].
«Всякий христианин, изучивший Библию, бывает моралистом и отчасти религиозным философом, а если бы ее изучили в цельности наши академисты, юноши с философским образованием и историческою перспективою, то одним этим был бы положен конец бесплодию академической науки: явились бы и смелость мысли, и творчество, и нравственное одушевление» [22].
«Богослову необходимо знать всю патрологию в такой именно степени обстоятельности, в какой ее обыкновенно проходят в академиях до Киприана или до Оригена, а для сего необходимо и по патрологии иметь не 4 и не 2 лекции, а 16, то есть по 4 на каждом курсе. Отцов Церкви у нас не знают вовсе студенты, не знают их профессора, исключая одного-двух. Потому-то и приходится последним повторять зады у лютеран, что иных толкователей Божественного откровения они не знают» [23].
«Конечно, желательно, чтобы наша академическая наука предлагала своим слушателям уже готовые, разумно и согласно с преданием Церкви построенные системы взамен теперешней омертвелой схоластики; но если суждено академиям дождаться такого процветания богословских наук, при котором выяснялась бы не только Богопреданная истинность, но и живая разумность и возвышенная святость всех наших догматов, нравственных требований и церковно-дисциплинарных обязанностей, то это может произойти только на почве непосредственного ознакомления работников науки со всею полнотой и Священного Писания, и Священного Предания, и не через одно только посредство учебных систем, притом построенных вне истинной Церкви – на почве Аристотеля, Фомы Аквината, Лютера и Канта – и лишь отчасти подскобленных на православный лад» [24].
«Так же точно должна быть поставлена история Церкви, церковное право, причем студент академии должен прочитать сам и дать отчет в трех древнейших историках Церкви и знать Книгу правил так, как хороший школьный катехизис…» [25].
«Необходимо внести в науку Основного богословия разбор всех упомянутых лжеучений и потребовать его от всех четырех представителей этой кафедры; тогда им придется или проснуться, или уйти, а для студентов станет совершенно невозможным относиться безучастно в аудитории к тому, о чем они сами постоянно спорят по коридорам…» [26].
«Необходимо, чтобы богословы не были невеждами в сосредоточии веры народа, как теперь большинство их. В академиях необходимо основать кафедру истории церковного искусства, с которой преподавались бы и история церковной архитектуры, и живописи, и пения; здесь необходимо знакомить слушателей со всеми известными христианскими святынями, ввести нечто церковной географии с описанием важнейших религиозных и богослужебных обычаев различных православных народов. Ничего этого в современной академии нет и не было; ее кандидаты и магистры часто понятия не имеют о христианском Иерусалиме, не могут перечислить автокефальных Православных Церквей и православных народностей. (…)
Небольшие отрывки из истории церковной архитектуры и живописи преподаются иногда с академической кафедры церковной археологии и литургики, но их необходимо разделить на две самостоятельные кафедры, усвоив последней историю и разбор богослужебных чинопоследований и практическое изучение различных современных богослужебных обычаев» [27].
«Литургику, гомилетику и пастырское богословие должны преподавать только лица духовные, да и прочие богословские предметы можно предоставить светским лицам только на принятый срок искуса, т.е. на три года, а затем они должны принимать священный сан или искать другой должности… Если же даже преподаватели вышеназванных трех церковно-практических наук не будут облечены в священный сан, то и самые науки эти, по поводу которых только и существуют духовные школы, ибо их питомцы должны научиться служить в Церкви, проповедовать Слово Божие и пасти Христово стадо, – самые науки эти лучше упразднить, потому что при теперешнем их положении в устах светских профессоров они представляют собою одно издевательство: обязательную в каждом году проповедь студенты списывают, вместо искусства проповедничества слушают только истории проповеднической литературы, а вместо пастырского богословия – отрывки из патрологии» [28].
«Мы нисколько не погрешим, если скажем, что и по отношению к церковной службе и молитве духовная школа вносит скорее отрицательное влияние, чем положительное, насколько она заботится только о внешней, механической стороне богослужения, нисколько не прилагая попечения о совершенствовании сердца молящихся… Преподаватели литургики не входят в психологическое объяснение службы, ни вообще в исследование ее содержания… Литургика занимается или изложением церковной археологии и внешней истории нашего культа, или опять-таки разъяснением самого механического хода службы да разве символическим толкованием священных обрядов. И как много выходит из духовной школы пастырей, отлично понимающих церковное пение и обрядоисполнение, но вовсе лишенных проникновения в религиозный его смысл, никогда не размышлявших о нравственном значении богослужебных молитв, просто, наконец, не умеющих молиться. (…)
И может быть, современный школьный формализм ни одной стороне религиозного развития учащихся не наносит такой глубокой раны, как именно молитвенно-богослужебной, лишая ее того свойства, без которого она не является добром, а прямо злом, – сердечности, внутреннего предрасположения души и научая будущих священников лишь устами и руками не славить, но гневать Бога…» [29].
«Науки философские (логика, психология, история философии и метафизика), по правде сказать, единственные, которые с некоторым интересом слушаются студентами, конечно, не должны быть сокращены в своем объеме, точно так же и русская литература, потому что последняя раскрывает перед студентами умственную и бытовую жизнь нашего общества, непосредственно им незнакомого. Но такие искусственно пристегнутые и не факультетские науки, как гражданская история древняя, история средняя и новая, язык латинский и язык греческий и история иностранных литератур, должны быть безусловно исключены из курса духовных академий как предметы, никем не изучаемые из студентов, плохо преподаваемые профессорами из семинаристов, да еще при двухнедельных лекциях, далее, – как предметы по своей безынтересности (с факультетской точки зрения) расслабляющие усердие и внимание учащихся и понуждающие их с первого же курса избегать посещения многих лекций. По той же причине должны быть исключены хотя и богословские, но искусственно созданные науки – библейской истории и библейской археологии, так как их содержание целиком вмещается в науке Священного Писания…» [30].
«Зато необходимо разделить на три самостоятельные кафедры обличение раскола и обличение инославия и сектантства. (…) Одна кафедра – сравнительное богословие – полемика с латинством, другая – полемика с протестантством и сектами, и третья – полемика с расколом и хлыстовщиной» [31].
«Практические занятия студентов в пастырских и миссионерских науках должны выражаться в произнесении проповедей и обсуждении их между собою. (…) Студенты академии, вместо бесцельного писания отвлеченных проповедей на определенные темы, могли бы произносить их по приходским Церквам…, как это заведено с прошлого года в Петербурге, где, по извещению газет, до пятидесяти студентов добровольно занимаются делом проповеди в нескольких центрах столицы»[32]
«Однако студенческое проповедничество не должно совершаться при том безучастии профессоров гомилетики и полемики, как это было доныне. (…) Кроме того, студентам должен быть открыт доступ к лучшим современным пастырям и старцам, дабы они видели, как может добрый пастырь поднять душу христианина, а то теперь они знают о них только из романа Достоевского «Братья Карамазовы». Сверх того необходимо для оживления преподавания устраивать обсуждение студентами своих семестровых сочинений… Разве для того даны человеку мысль и разум, чтобы прятать их от всех? (…)
Нужно при этом вызывать молодую мысль к самодеятельности, а не склонять ее к вечному компилированию, как это принято теперь, благодаря чему умственные таланты в академии не развиваются, а гаснут: в семестровых сочинениях можно встретить блестящее сверкание таланта и творчества, в кандидатской он уже старается припрятаться за множеством цитат, магистерские же пишутся или списываются всегда по шаблону исторических монографий, а докторские бывают если не компиляцией, то плагиатом»[33].
«Мы
уверены, что при выполнении указанных условий у профессоров и студентов непременно проснется интерес к своему делу и
одушевление к работе, а когда это совершится, то академия перестанет стоять вне жизни, вне общественной мысли, вне
религиозного влияния на общество и народ. Тогда закипит жизнь и в семинариях, проснется и прежнее духовенство, а
новое войдет в свое дело не с тою неуклюжею застенчивостью, которая выдает
человека неуверенного в правоте своего дела или неосведомленного в нем, но
войдет в свою паству как делатель, уже искусившийся и в проповеди, и в
преподавании, и в увещании, и в предстоянии общественной молитве…» [34]. «Тогда
только духовная школа исполнит свою великую задачу и даст России истинную народную интеллигенцию, которая примирит
туманные искания образованного общества с древними идеалами и преданиями
простого народа и всех рассеянных овец приведет к единому Пастырю» [35].
Будет ли сегодня услышан голос митрополита Антония (Храповицкого) и востребована его «самая главная мысль» о коренном преобразовании академического учебного дела? Хочется надеяться, что этот вопрос не станет риторическим, будучи заданным еще одно столетие спустя…
[1] См.: Кирилл (Говорун), архим. Реформа духовного образования: перспективы развития // Сайт научно-богословского портала «Богослов.ру»: http://www.bogoslov.ru/text/903429.html
[2] Далее читателю предлагаются выдержки из статей митрополита Антония (Храповицкого): «Заметки о нашей духовной школе» и «В каком направлении должен быть разработан устав духовных академий», цитируемые по книге: Антоний (Храповицкий), архиеп. Избранные труды, письма, материалы. М.: Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, 2007.
[3] Антоний (Храповицкий), архиеп. Заметки о нашей духовной школе… С. 459.
[4] Там же.
[5] Там же. С. 460.
[6] Там же.
[7] Там же. С. 461-462.
[8] Там же. С. 463.
[9] Там же. C. 463-464.
[10] Там же.
[11] Там же. С. 465.
[12] Антоний (Храповицкий), архиеп. В каком направлении должен быть разработан устав духовных академий… С. 473.
[13] Там же. С. 474.
[14] Там же. С. 474-475.
[15] Там же.
[16] Там же. С.475-476.
[17] Там же. С. 476-477.
[18] Там же.
[19] Там же. С. 477-478.
[20] Там же.
[21] Там же.
[22] Там же.
[23] Там же.
[24] Там же. С. 479.
[25] Там же. С. 479-480.
[26] Там же. С. 477.
[27] Там же. С. 480.
[28] Там же. С. 480-481.
[29] Антоний (Храповицкий), архиеп. Заметки о нашей духовной школе… С. 470-471.
[30] Антоний (Храповицкий), архиеп. В каком направлении должен быть разработан устав духовных академий… С. 481.
[31] Там же.
[32] Антоний (Храповицкий), архиеп. Заметки о нашей духовной школе… С. 468.
[33] Антоний (Храповицкий), архиеп. В каком направлении должен быть разработан устав духовных академий… С. 482.
[34] Там же. С. 482-483.
[35] Антоний (Храповицкий), архиеп. Заметки о нашей духовной школе… С. 471.