Доклад мой о совсем несложных вещах, но тем не менее они, как молитва, должны предварять всякое начинание, всякий дискурс. Я буду говорить о методологии, о форме взаимоотношений науки и религии, т.е. довольно подробно об общем и в общем о подробном.
Начать мне хотелось бы простым наблюдением о том, что когда мы говорим о «науке и религии», то этим обозначаются две крайне широкие области, которые достаточно размыты, очертания которых не ясны. Какая наука и какая религия имеется в виду – не понятно, поэтому, – внемлем Декарту – чтобы дьявол не играл нами, постараемся мыслить более точно.
Прежде всего, нужно отделять науку от мифологического давления, которое она всегда оказывает, – представленное, например, расхожей формулой «наука доказала» или же любыми другими неявными апелляциями к персонифицированному образу науки. Наука сама по себе ничего не доказывает, наука вообще не существует как некая королевна с крутым нравом, которая, когда ей вздумается, что-то доказывает или опровергает. Наука всегда представлена людьми, учёными, научными сообществами, конкретными работами и статьями, интерпретациями и предположениями, со своими достоинствами и недостатками, а вне этого остаётся только мифология. Поэтому кажется вдвойне странным, что люди, ратующие за прогресс, числящие среди его достижений преодоление, так называемого, мифологического мышления, порой впадают в самое банальное мифотворчество, по-своему истолковывая те или иные факты, обобщая их и полагая к ногам капризной снежной королевы по имени Наука, говоря, что это-же она всё так устроила, а человек лишь пассивно воспринимает её находки. Как пишут авторы книги «В преддверии философии»: «Фундаментальное различие в отношении современного и древнего человека к окружающему миру заключается в следующем: для современного человека мир явлений есть в первую очередь “Оно”, для древнего – и также для примитивного человека – он есть “Ты”»¹. Но выражения «храм науки», «наука доказала», «с точки зрения науки» и прочие в том же духе, явно не вписываются в эту схему. При этом забывается, что наука, как символическое описание, всегда двояка, – в ней слиты воедино, а важной особенностью мифологического является – как показал А.Ф.Лосев в «Диалектике мифа», – то, что, оно всегда личностно. Поэтому нужно отказаться также и от «ложного идеала деперсонифицированного представления научного знания, неправомерно отождествляемого с его объективностью»², по мысли Майкла Пóлани, так как науку делают люди, и хотелось бы нам того или нет, но они оставляют отпечатки на каждом своём деянии.
Кроме этого, необходимо обозначить то поле, где в принципе возможен и имеет смысл адекватный дискурс. Так, говоря о науке и религии вообще, мы упускаем из виду громадное многообразие религий и научных подходов, с их столь разными и нередко слишком далёкими друг от друга взглядами, сводя всё к неявному противоречию, – к борьбе некоторых мифов за своё существование. Наука, в целом, и религия, в целом, как две параллельные линии, первая из которых познаёт мир, вторая говорит зачем он существует. Контакт между ними появляется тогда, когда мы говорим об определённых вещах – о той или иной религии, о той или иной научной концепции. Возьмём определённую религию, например, иудаизм, и конкретное научное направление – эволюционную биологию. Это уже не абстрактные наука и религия, но совершенно определённые вещи, каждая из которых несёт в себе чёткую информацию, свой собственный смысл, благодаря которому и становится возможен или антагонизм или консенсус. Если, однако, мы возьмём эволюционную биологию и религию какого-нибудь неписьменного народа, то дискурс будет совершенно иным, т.к. для Быстрого Оленя или Хитрого Лиса неодарвинизм, быть может, окажется много понятнее, он не будет содержать острого противоречия между картиной мира самого Быстрого Оленя и той, что предлагает синтетическая теория эволюции, во всяком случае, пути диалога найти им по понятным причинам легче, чем, допустим, раввину, которому нужно либо в корне пересмотреть своё представление о шести днях Творения, либо подвергнуть критике не согласующееся с Торой учение.
Поэтому наука, как совокупность способов описания действительности, и религия, как «совокупность способов достижения человеком Бога»³, соприкасаются всегда по-разному, в зависимости от времени, культуры и многих других факторов.
Если же мы ограничимся рамками только европейской культуры, то внутри неё необходимо учитывать динамику отношений науки и религии, потому что они существенно менялись во времени. Так, в 17, начале 18-го века наука как таковая ещё воспринималась как то, что создаётся людьми к вящей славе Божией, однако затем ситуация поменялась с точностью до наоборот. Здесь показательны известные двустишия Александра Поупа и Джона Сквайра, которые перевёл Самуил Маршак. В качестве эпитафии на смерть Исаака Ньютона Александр Поуп написал:

«Был этот мир глубокой тьмой окутан.
 Да будет свет! И вот явился Ньютон».

Спустя, приблизительно, двести лет, Джон Сквайр пишет шутливое продолжение, которое, однако, весьма характерно:

«Но сатана не долго ждал реванша.
 Пришёл Эйнштейн – и стало всё, как раньше»⁴.

Что интересно, здесь мы видим не то, как эти эпиграммы отражают объективную сторону дел, совсем нет, но зато здесь прекрасно представлено то, как преломляется восприятие человека, отражая дух эпохи, как меняется его отношение к науке и религии. Ведь в этих стихах, собственно говоря, всё поставлено вверх ногами. Ибо классическая механика стала основой для создания физической картины мира, которая впервые, как предполагалось, не нуждалась в «гипотезе» Бога, т.е. мир лишился своего Перводвигателя, произошла элиминация его из физики, что ознаменовало собой глубочайшее изменение парадигмального основания науки. В задачи Ньютона, глубоко верующего человека, это разумеется не входило. Что же касается Эйнштейна, то, как известно, теория относительности и последующая за ней теория Большого Взрыва наоборот, растопили лёд бесконечной, вечной и статичной вселенной, стало понятно, что пространство – не бесконечно, время – не вечно, а это в свою очередь дало возможность некоторым физикам вернуться к идее Творения мира Богом. В задачи Эйнштейна, человека неоднозначных религиозных взглядов, это разумеется тоже не входило. Из этого видно, что какие бы факты ни преподносились, в первую очередь важно то, как они воспринимаются, как истолковываются; а истолковываются они чаще всего в духе времени. Правильно полагал Поль Фейерабенд, выдвигая тезис о «теоретическом реализме», – опыт всегда теоретически нагружен, т. к. теория всегда детерминирует способ восприятия явлений. Описание действительности – не важно какое – физическое ли, биологическое, или любое другое, во многом зависит от человека и той культуры в которой он действует. Вследствие этого Александр Поуп понимает миссию Ньютона как религиозно-просветительскую; по этой же причине Джон Сквайр, когда наука стала восприниматься как враг религии, пишет об Эйнштейне как об адвокате дьявола, хотя на деле всё оказалось совсем иначе.
Итак, мы видим за последние триста лет серьёзные изменения в отношениях науки и религии. Но если со стороны религии и её представителей наблюдается достаточно ровное отношение к науке, за исключением отдельных крайних позиций, которые есть в любой среде, то в отношении науки такого сказать нельзя, потому что отношение к религии в целом у представителей науки изменилось весьма существенно, и совсем не в лучшую сторону. Это понятно, т. к. сама по себе наука есть нечто становящееся, из-за чего её отношение ко всему на свете постоянно меняется, сама её суть в бесконечном течении и изменении; другими словами, на неё нельзя до конца положиться. Отношение науки к религии изменилось, и учёные стали по-другому относиться к вере, но как они к ней относятся?
Например, сколько времени хороший учёный проводит в работе, стремясь изо всех сил познать если не истину, то хотя бы уловить некий отблеск её, т.е. расширить границы познанного? Думаю не будет натяжкой, если мы скажем, что не менее 25 часов в сутки. И с одной стороны это хорошо, однако с другой вовсе нет, ибо такой человек о религии совсем не имеет времени, да и желания, вспомнить. Здесь приходят на ум слова из нашумевшего послания десяти академиков президенту, где они приводят слова Стивена Вайнберга: «Опыт ученого делает религию совершенно несущественной. Большинство ученых, которых я знаю, вообще не думают на эту тему. Они настолько не размышляют о религии, что даже не могут считаться активными атеистами»⁵. Только лишь когда что-то случится, когда человек поневоле выбит из привычной колеи, иными словами, когда человек начинает чувствовать свою экзистенцию, он вдруг вспоминает о Боге. В этой непривычной открытости миру и вечности человек бывает редко, поэтому религиозные утверждения на которые обращается его внимание – а чаще всего это отнюдь не самые лучшие вещи – кажутся ему столь диковинными, столь невероятными, что вернувшись в свой уютный и насиженный мирок он вспоминает о религии как о каком-то сказочном приключении, не имеющем, впрочем, настоящего отношения к действительности. Современность обладает достаточным количеством запасов и наработок для того, чтобы человек не чувствовал себя, так сказать, по-настоящему существующим, – не смотрел на звёздное небо, не внимал нравственному закону внутри себя, – ибо человеку постоянно предлагаются разного рода жвачки, которые отвлекают его от вопросов о подлинном бытии. Учёные не избегли участи быть людьми, и вся эта культура забвения, которая окружает нас ныне, влияет и на них тоже, поэтому и они перестают быть вовлечёнными в действительность, а всё больше погружаются в некий виртуальный отстойник. То есть наука стимулировала мощную волну обмирщения, после чего это воспаление перешло на культуру в целом, а т. к. всякий человек сызмальства в процессе становления личности проходит период культурной социализации, то он уже не осуществляет отказа от религии, живя уже в пост-христианской культуре, точнее, в пост-культурном обществе, он может лишь её активно принять, т. к. изначально, культурно, религии у него попросту нет.
А что было бы, если бы этот учёный принял религию, если бы он тратил столько же времени и сил на то, чтобы найти, открыть, познать, с тем же рвением и усердием, – Бога, если бы он всё это время пребывал в молитве, если бы он ежедневно с 8 до 17 был в храме и задерживался там до ночи? – Ответ, я думаю, дать не столь трудно – он бы нашёл Бога! Точнее, Бог нашёл бы этого человека, видя такое усердие. Трудно после этого называть веру чем-то таким идеалистическим, напротив, религия это принципиальный эмпиризм, она вся пронизана опытом отцов, она состоит в обучении и восхождении по лествице богопознания, она основана именно на опыте, на эмпирике. Всё, быть может, начинается с доверия, с первого неуверенного шага с лодки на воду, но в итоге становится уверенностью, а в лучшем случае и очевидностью. Понятно, что прежде всего человек должен захотеть встречи с Богом, он должен рискнуть отправиться в долгий путь где никогда не известно, что тебя ожидает впереди; но ведь точно так же и учёный, который выходит на тропу войны за познание никогда заранее не знает, что его ждёт. И для того чтобы начать этот путь нужно всем сердцем захотеть, нужно отважиться посвятить всего себя выбранному делу. А это и есть – вера, ибо рискнуть можно только поверив: не зная заранее, но веря. И как никто из верующих не бахвалится тем, например, что он ничего не смыслит в квантовой механике, и его реальный опыт делает для него квантовую механику несущественной, так же не стоило бы и учёному, отдавшему жизнь науке, бравировать тем, что он остался без религиозного опыта.
И всё же, что может знать о религии человек, для которого его научный опыт, как говорит С. Вайнберг, «делает религию совершенно несущественной»? Этот научный опыт делает его бессмертным? Вряд ли, скорее всего, он просто забирает всё время, поглощает всё внимание, так что остального человек просто уже не воспринимает. Но как же в таком случае можно говорить об отношении науки и религии, если учёный ограничил себя одной областью – какой-то наукой – вынося остальное за скобки?
Поэтому когда вдумываешься в антиклерикальные выпады, создаётся впечатление глубокого непонимания сути религиозного, если угодно, нуминозного как такового. Религии и науке, собственно говоря, нечего делить, они желают одного и того же – чтобы мир был лучше, добрее и интереснее. Но так случилось, что в истории были моменты, когда люди называющие себя христианами убивали во имя Христа, когда всякое противное мнение давилось на корню, когда считалось, что мир познан, что он именно таков каким сейчас видится и не дóлжно ничего менять. – Совсем неудивительно, что после этого человечество оказалось в другой крайности, когда всё новое – неважно что – воспринимается как благо, в результате чего мы имеем проблемы с экологией и много других неприличных заболеваний.
Но если у учёного нет времени самостоятельно постигать глубины религиозных тайн, то может быть пример людей верующих сможет ему помочь больше узнать о религии? Но и здесь ему вряд ли повезёт – где нынче встретишь настоящего христианина? А кроме того, в юности будущему учёному объяснили, что эти якобы праведники жгли людей, в частности учёных, и что освобождение от этих пут называется свободомыслием.
Как сказал однажды митрополит Антоний Сурожский: «не мы ли, верующие, виноваты в том, что окружающие нас люди, встречая нас, не встречают Христа? Смеем ли мы упрекнуть неверующего в том, что, глядя на нас, он не может верить в Христа? …И ответ на вопрос, почему люди не верят, очень прост: потому что они ни в ком из нас не встретили откровения о том, что такое человек, встретивший Бога»⁶.
Так вот проблема науки и религии, как мне представляется, главным образом сводится к недобросовестности и предвзятости, как учёных, так и верующих, а недобросовестность – есть главная методологическая ошибка какую только можно допустить. Есть, разумеется, ряд моментов в которых существуют мучительные противоречия, они требуют пристального внимания и скрупулезного анализа с обеих сторон, но в правильном русле этот процесс может только обогатить нас новыми знаниями. Ведь по существу взаимоотношение между наукой и религией это отношения между людьми, а если между людьми раздор, то появляется раздор и в отношениях между наукой и религией. Но как говорил преподобный Сергий: «взирая на образ Пресвятой Троицы преодолевать ненавистную рознь мира сего» – рознь преодолевается любовью, а значит и все противоречия, какими бы глубокими они нам ни казались.
Желание по-настоящему понять позиции друг друга, уважение к этим позициям, есть залог прогресса, выгодного как для науки, так и для религии. Эта простая, но тем не менее важнейшая методологическая предпосылка, к сожалению нередко игнорируется. Понимание – хорошее русское слово, которое содержит в себе оттенок сопереживания, любви, но вместе с тем и осмысления, постижения – это то, что необходимо поставить в основу взаимоотношений науки и религии в III тысячелетии. Понимание как характерная черта любви, а отсюда: понимание как прогресс, понимание как созидание – вот то, чего нам так не хватает, всегда не хватает.

¹ Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., Уилсон Дж., Якобсен Т. В преддверии философии. Духовные искания древнего человека. – СПб.: Амфора, 2001. Стр. 9.
² Баксанский Олег Евгеньевич, Гнатик Екатерина Николаевна, Кучер Елена Николаевна. Естествознание: Современные когнитивные концепции: Учебное пособие. – М.: Издательство ЛКИ, 2008. Стр. 30.
³ Зубов А.Б. История религии: курс лекций. Книга первая. Доисторические и внеисторические религии. – М.: МГИМО-Университет, 2006. Стр. 8.
⁴ Самуил Яковлевич Маршак. Переводы. Из народной поэзии; Эпиграммы; Из зарубежных поэтов; Из поэтов народов СССР. Собрание сочинений в восьми томах. Том 4. «Художественная литература», Москва, 1969.
⁵ http://www.portal-credo.ru/site/?act=news&id=55762&type=view
⁶ Антоний (Блум), митрополит Сурожский. Человек. – Киев, «Пролог», 2005. Стр. 99.