Эта полемика была вполне традиционна для древнерусского общества XV века. В то время частные вопросы религиозной мысли (обрядов, вероучения) пытались разрешить с помощью общих догматических положений. А сами эти вопросы отражали, уже давно сложившееся направление русского мышления. Согласно В. О. Ключевскому, «древняя Русь так же хорошо была знакома с игрой в богословские термины, как новейшая, для Ключевского - с игрой в термины естествознания» [1, 85-86] и, добавим от себя, как постсоветская - с игрой в филологические термины. Это - прямое наследие нашего прошлого, в том числе и разбираемого XV века, когда мышление, воспитанное на эпических образах и мелких житейских казусах, от сказки, загадки и пословицы перешло с теми же приемами к трактатам о глубочайших истинах христианства, или говоря салонно - христианской философии.

Начнем с того, что такое аллилуйя? Краткое церковное славословие, завершающее определенное чтение из Псалтыри - основной богослужебной книги Православной Церкви. В Русской Церкви существовало два способа пения аллилуйи - сугубый и трегубый. Соответственно дважды или трижды произносить еврейское слово «аллилуиа» перед славянским «слава Тебе Боже». История употреблении той или иной практики была та же, что и у греков - мы использовали оба способа возглашения аллилуйи, и не только в Псковской земле, но и в других русских областях существовали две практики пения аллилуйи на рубеже XIV-XV столетий, что подтверждают многочисленные письменные памятники того времени [2, 256]. Разница лишь в том, что греки совершенно спокойно отказались от одного и остались при употреблении другого, а у нас это вылилось в богословские прения догматическо-сотериологического характера.

Вопрос о том, какую практику пения аллилуйи использовать предпочтительнее появился в Пскове на рубеже XIV-XV веков. Письменно он был поднят псковским духовенством в конце 10-х годов XV столетия, в правление митрополита Фотия. В посланной к нему грамоте они, среди прочих вопросов о церковно-богослужебной и церковно-бытовой практике спрашивали и о том, как петь «аллилуйя». Митрополит Фотий в своем послании от 12 августа 1419 года ответил им следующее: «Что ми пишете о аллилуии и на славах сице глаголи: слава отцю и сыну и святому духу, и ныне и присно, в веки веком, аминь. Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава тобе, боже. Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава тобе, боже. Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, слава тобе, боже. Слава отцю, и ныне и присно» [3].

Это вопрошание псковского духовенства свидетельствует о том, что в Пскове в начале XV века существовало две практики пения аллилуйи. Причем, число ревностных последователей каждой из них было довольно значительное, так что псковское духовенство не могло само авторитетно решить этот вопрос, хотя, как правило, такие вопросы рассматривались на псковских соборах. Участником этих событий был молодой Елиазар, в будущем монах Евфросин - один из главных действующих лиц последующих псковских споров. Вот что он вспоминает об этом времени (со слов автора первоначальной редакции его жития): «еще бо ми унну зело и не мниху сущу... и видех нестроение церковное и великое разногласие посреди чади священныа... сами бо тогда волняхуся о божественомь том любомудрии и великъ раскол влагающи посреди христовы церкви, овемь бо двоящи, а овем троящим пресвятая алилугиа» [4, 34 об.-35].

Очевидно, что после ответа митрополита Фотия спор перерос в конфликт. Сам митрополит вряд ли хотел своим ответом вызвать такую реакцию. Если рассматривать ответ митрополита об аллилуии в контексте с другими ответами святителя Фотия.

Почему вдруг у псковичей возник такой вопрос? В конце XIV - в начале XV века псковское духовенство испытывало дефицит необходимых церковных богослужебных книг, не было у него и хорошего списка церковного правила. Они жаловались на это в Новгород и Москву. Митрополит Киприан, возглавлявший в то время Московскую митрополию велел списать (сам принимая в этом активное участие) и послать в Псков необходимые книги (требник, устав, следованную псалтирь) [5]. С этими книгами утверждалась (но не в приказном порядке, а на практике, за богослужением) и двоение аллилуйи. После же вопрошания к Фотию, сомневающихся в правилности двоения аллилуйи и возник спор, который перерос в конфликт после ответа митрополита.

Этот конфликт заставил задуматься и Елеазара над внутренним смыслом пресвятой аллилуии (в том, что он был сомнений ни у кого не возникало). Для решения этого вопроса Елеазар «многъ труд стяжах и многу скорбь и подвизание и положих тщание до всякиа болезни и сетовах безмерною печалью... и сетовах о семь болезнено... и много вопрошах от церьковныа чади... о велицеи тои вещи» [4, 34 об.-35].

Не только Елеазар, многие искали ответ на спорный вопрос. Но попытки доказать свою правоту сводились не к глубинам богословской мысли, а чтобы привлечь на свою сторону большее количество человек, а у кого больше сторонников - тот и прав. После ответа Фотия сторонников троения прибавилось, а среди сугубивших остались лишь самые стойкие ее последователи. Чтобы привлечь и тех на свою сторону трегубившие начали обвинять сугубивших в их неправославии и нарушении догматов [6]. Этот неразрешенный спор подвиг Елеазара на путешествие в Константинополь, потому как «не могох стрьпети възмущению неприазнену» [4, 35]. Эти слова преподобного явно указывают на возникший конфликт между сторонниками обеих практик пения, опровергая тем самым довод проф. В. Н. Малинина о путешествии Евфросина до получения псковичами грамоты от митрополита Фотия [7, 16]. Путешествие это случилось около 1422 года [8, 59-65]. Сам Елеазар указывает на время своего путешествия в Царьград: «В добрую пору, задлъго до взятиа богохранимаго царяграда от поганого бусурменина турьскаго».

Прежде чем перейти к полемике псковичей с Евфросином, бывшим Елеазаром, необходимо выяснить, как он смотрел на сугубую аллилуйю уже после своего путешествия в Константинополь. Интересен тот факт, что он так и не нашел за время своего путешествия ответа на главный вопрос - «что есть сила и что есть утаеная глубина пресвятыя алилугиа, коя есть премудрость лежит в неи и запечатленъ образ таино» [4, 38], потому что «в царствующем граде достоверна сказателя не обретох» [4, 40]. Однако вера в то, что в аллилуйи есть особый таинственный смысл у него осталась и после посещения Царьграда. Можно предположить, что преподобному Евфросину дали понять, что троение не есть что-то еретическое, а лежит в рамках вполне дозволенной практики, хотя и несовершенное по своей сути (более совершенно - двоение, а почему - сие тайна и понять ее человеческим разумом невозможно).

Вернувшись на родину, Елеазар практически сразу уходит в монастырь, где принимает постриг с именем Евфросин. В дальнейшем он ни в одном из своих произведениях дошедших до нас (два послания, иноческий устав и завещание) не говорит о троении как догматической погрешности или ереси, нигде не утверждает, что двоение единственно верная практика, обладающая таинственным преимуществом, нигде нет указаний какой именно практики пения держаться и почему. Лишь однажды Евфросин называет то учение, которое он почерпнул, побывав в Константинополе, «здравым» [4, 40], т.е. небольным, нееретическим, и в то же время смысл этого слова в его первоначальном значении - «сильный», в противоположность слабому, менее сильному, несовершенному [9, 988]: «Учение ваше нездраво есть и словеса ваша (которые осуждают противоположное учение. - М. П.) к вамъ възвратяться, а мне же лепо есть дръжати паче здравое учение» [4, 40]. Можно понять из этих слов Евфросина, что практика двоения аллилуии более совершенная, сильная, в противоположность троению - не совершенной, слабой, но в тоже время не менее правильной, православной, чем двоение. Это подтверждается и тем, что преподобный активно пользовался наставлениями митрополита Фотия, кроме трегубой аллилуии при составлении своего устава, показывая тем самым, что не считает его отступником и еретиком.

Один из активных участников полемики Иов был священником, отказавшимся от сана после смерти жены, женившись второй, а затем и третий раз. Однако своего авторитета и уважения среди псковского духовенства он не потерял и за свою ученость даже носил прозвище «Столп истины и благочестия». Он был известен далеко за пределами Пскова [10, 427, 437]. Известен он был и Евфросину. Из слов самого Евфросина становится ясным, что споры начались после падения Константинополя в 1453 году. Рассказывая о путешествии в Царьград, он говорит своим оппонентам: «задлъго до взятиа богохранимаго царяграда от поганого бусурменина турьскаго» [4, 36] (об этом же преподобный пишет в послании к владыке Евфимию [4, 49-49 об.]), т.е. ему был известен факт падения Византийской столицы. Более точная дата споров 1457-1458 годы [8, 72-84].

Узнав «от некоих о святемь ефросиме, яко живяи в пустыни онъ сии черноризець, тои устави собе самогласенъ обычаи в монастыри своем, дважды глаголаше пресвятая алилугиа» [4, 16], Иов сообщил об этом высшему органу церковного управления в Пскове - соборам. Почему Иов начинает этот спор? Возможно было к тому две причины: первая - падение авторитета самого Иова среди псковичей (быть может, из-за третьей женитьбы) об этом говорит то, что после выступления Иова на соборе «мало чяди от священникъ, неции клеветари приступиша к иеву въ единомыслие, таже и от дьяконъ не мнози суще, сице же и от народа мало восташа» [4, 18 об.]; вторая - возрастающая популярность Евфросина и его монастыря, о чем говорят слова самого Иова о Евфросине: «чающе его, яко человека божиа, наипаче паче же яко ангела помышляете за премногое ему воздръжание и труды пустынныа и правила ради церковнаго, егоже добрым чином исправляет в монастыре своем, по уставу дрьжаще скытскому, купно же и за вышемерное житие его человеческа естества» [4, 17]. Иов знал и то, что преподобный «силенъ книгами и мнози божественыа глубины и недоведомых и доведомых вещеи и утаемыа таины откровениемь ему святаго духа глубоку премудрость въ устех своих носить» [4, 22-22 об.].

Иов направляет к Евфросину некоторых своих единомышленников, чтобы лично у виновника узнать о нарушении церковных порядков в обители. Но теологические страсти не улеглись вместе со спором в келье Евфросина: они перешли на новую арену, в область литературной полемики. Ее начал тот же Иов. К сожалению, нам остается неизвестным его послание от имени соборного псковского духовенства. Обозначив ее как «эпистолия» или «философства лист» автор первой редакции жития не поместил ее в своем рассказе, хотя посланцы Иова и передали ее Евфросину. Эта «эпистолия» была написана довольно грубо, судя по реакции на него Евфросина, и скорее не пыталось доказать правильность троения, а обличало упрямство и обвиняло в ереси. С нее начинается литературная история псковских споров.

После прочтения послания от Иова, Евфросин сказал в его адрес не мало довольно суровых слов, от которых стало не по себе даже пришедшим: «несть сеи столпъ, содръжащеи благочестие, но, столпъ есть от ныне уже смрада и гноа студнаго, понеже бо яве паче съдръжит много гнусъ любодеиства злосмрадиа, того бо ради и свет оставль божественаго служениа, и от церкви христовы самъ отторжеся и священиа отпаднувъ и тму паче света възлюби, три жены поят и к мотыле прилежа» [4, 39].

Хотя спор ни к чему и не привел, и Евфросин заключил его словами: «ни мне умалити ни вам умножити» славы Божества не удастся, «но яко есть, тако и будет», все же он в ответ написал «Послание к троицкому духовенству». Послание это сохранилось как приложение к древней повести о споре по поводу аллилуйи. Здесь крайне мало говорится об аллилуйи: это ряд не вполне ясных богословских размышлений и упреков, вызванных дошедшими до Евфросина слухами о порицании, какому он подвергается в Пскове. Во всяком случае, это первый дошедший до нас памятник литературной полемики по вопросу об аллилуйи [4, 112-117 об.]. По этому посланию можно составить понятие о приемах богословского изложения того века. Однако, к сожалению, послание в рукописи не дописано.

Резкие выражения, обличающие низкую нравственность псковского священства, настроили против Евфросина тех многих, которые сначала лояльно относились к преподобному. Иов сумел в течение некоторого времени настроить против Евфросина «множество народа»: «человекъ единъ разврати сердца селика народа и помрачи помыслениа их» [4, 43]. Результаты этой пропаганды были плачевными для Евфросина и его монастыря. Теперь, когда монахи приходили в город «на дело монастырское»: «народ же, видевше их, яко из обители есть преподобнаго витают въ граде пред очима их, и ту паче роспыхноваху на них и жестокими словесы уязвляющи чювьственое услышание ушесе их, а никакоже сановною честью почитахуть их, ниже кто богарадною щедростию ухлебити их потщашеся, ниже паче яко въ человекъ от благоутробиа своего можаше кто мяхко слово изнести и съ благоуветною тишиною вопросити виновнаго витаниа пришествиа ис пустыне мниховъ тех. Но, яко паче осе или яко пчелы сот разсвирепевше, наискахут нань, обьходяще, укаряюще руганиемь, уязвляюще нелепыми словесы, яко прящным камение, глаголюще сице: яко сии суть из монастыря от онъсица еретика пришли, от двоащаго пресвятая алилугиа» [4, 44-44 об.]. Если кто проходил или проезжал мимо Евфросинова монастыря, то обязательно показывал свое неуважение «укаряху преподобнаго и ругахуся ему глаголаху, минующеи путем: авва, рекуще сице, ту еретик живет, и недостоить нам поклонитися церкви его, понеже двоит пресвятая алилугиа; и тако мимогрядяху, ни скударь з главь сьемлюще» [4, 46 об.].

Евфросин не мог переносить равнодушно, что передавали ему монахи его о тяжких словах, выговариваемых проезжими мимо их монастыря. Начал святой рассуждать про себя: назови они меня блудником, татем, разбойником или убийцей, я перенес бы это с радостью и веселием; но они зовут меня еретиком; не могу стерпеть прозвания врага Христова, и закон повелевает всякому православному христианину отрицаться от такого прокаженного имени. Он берет чернила и хартию и пишет послание к епархиальному архиерею своему Евфимию. Но владыка не рассудил «при междоусобной». Когда игумен Евфросинова монастыря Игнатий принес ему в Новгород послание своего учителя, Евфимий велел книгчему прочитать его перед собою.

Не имея опыта в богословствовании, по выражению древнего автора, архиепископ ограничился тем, что ответил Евфросину письмом, в котором писал: «Вемы добре, отче, яко вся плоды духовныа от юности пред богом добродетелным ти житьем исправилъ еси, и сего ради познаваю, яко достомудрено есть божественои воле вещи проумение твое, темь же глаголати, яко кроме есть непорочныа душа твоеа тяшкиа тоя клеветы осуровлениа неприазнена; а еже нашеи власти повелеваеши судити твое преподобьство святыню, купно же и онъсицу клеврета твоего, ныне же паче съвещеваю ти: увеси, отче, яко аз немощенъ есмь таковому орудию уставити меру и не дрьзну открыти запечатленное скровище богомь, понеже вся таины божиа в бозе есть, аз же сице не имам к сему приставити вещи ключ пермудрости разумениа моего, но иже, отче премудрыи, опаче мене сам своима очима и ушима виделъ еси и слышал от патриарха царяграда, купно же и от всего клироса вселеньскыа церкви, такоже и от всех живущих тамо внял еси меру вещи тыя, аще отонуду взял еси и толико время пребывая, навыклъ еси божественая двоити святая алилугиа, мене же ныне, отче, не буди въпрашающи, собя тружающи, егда вятши азъ патриарха вселенныа. И того ради благодарю бога, отче, яко взял еси любомудрие от тамо болше нас; и о семъ паче глаголю ти: и пребуди дръжащи тако до конца, служащи темь господу нашему иисусу христу, божественаа двоащи алилугиа въ славу святыа троица. Мене же не деи, отче, ни зазираи грубости моеи, яко ничтоже открых о вещи или управих о сем полезная твоеи святыне, но иже богъ весть таину сию и в того субах лежит. Ныне же, отче, якоже есть приалъ еси о вселеньскыа церкви, тако творя и дръжи обычным обычаемъ своим и навыкновениемь вещи изрядным обучениемь твоеа святыни. Буди же в помощь твою и в потщание христос богъ нашь, тако же и приснаа сила его, отець и пресвяты духъ, святая троица в поспешение добродетелному о бозе течению твоему, купно же от нашего смирениа и кротости есть и буди благословение наше на тобе о христе божиею благостью, мир тих буди тобе смирением святаго духа твоему преподобьству, отче пустынны, о христе, аминь» [4, 57 об.-58 об.].

Евфросин был потрясен ответом. Во-первых, он увидел, что архиерей не запретил Иову хулить и обзывать Евфросина, даже не проронил ни одного жесткого слова, чтобы сдержать его беснование и, несмотря на это, во-вторых, благословил Евфросина дальше (вплоть до смерти) держаться практики двоения аллилуии [4, 58].

Святитель Евфимий приезжал несколько раз в Псков и наверняка не понаслышке знал его противников, в том числе и троеженца Иова. Евфросин не случайно помянул в своем послании к Евфимию Иова именно как троеженца, т.к. он знал ревность Евфимия к тем, кто нарушает чистоту семейного целомудрия, живет в незаконных браках и блуде [11, 258]). Но даже несмотря на это Новгородский владыка называет Иова в своем послании «клевретом» (т.е. товарищем, соработником) преподобного. Правда, как нам кажется не без умысла. В послании бросается в глаза слоговой ассонанс - «тоя клеветы... клеврета твоего» [4, 57 об.], что выдает в нем все же не такого уж «грубого» [4, 58] и необразованного епископа, как он сам себя именует. Совершенно ясно одно - владыка Евфимий не желал вмешиваться в богословский спор и, по нашему мнению, портить отношения с одной из споривших сторон. Это миролюбие святителя можно объяснить, либо нежеланием осложнять и без того сложные отношения Новгородской кафедры с псковскими соборами, либо, желанием остаться после своей смерти у всех в доброй памяти. Последнее предположение наиболее вероятно. Во-первых, житие святителя Евфимия свидетельствует, что владыка, предчувствуя свою близкую кончину, пытался примириться со всеми [12], даже если его фактической вины не наблюдалось (как это было с требованием митрополита Ионы [12, 295]). Во-вторых, в последнее посещение Пскова псковичи оказали святителю Евфимию «великую честь» [13, 313], и ему хотелось сохранить эту добрую память о себе, не встревая в местные раздоры, тем более что он в них ничего не понимал.

Когда Евфросин получил ответ от Новгородского архиепископа Евфимия на свое послание, то с этим ответом споры начинают затихать. Обе стороны остались при своих прежних взглядах. Спор более не возобновлялся, а церковная полемика кончилась тем, чем, к сожалению, так легко и часто она кончается: с одной стороны - обличением в ереси и различными хулами, с другой, более достойно, - скорбью преподобного о неразрешенном вопросе.

«Виде же убо собя святы ефросим, яко никто же по нем оплъчается оружиемъ слова на помощь ему противу оплъчениа иевля на възражение хулных стрелъ» [4, 59 об.], преподобный возложил печаль свою на Бога «и до исхода душа своеа, егда хождаше или седяше или рукоделию прилежаще или почиваше или в год молитвы и пениа и бдениа, единако слицаше и стеняше сердцемъ и хлипаше душею о искомои вещи и зело сетоваше пред богом умною съвестию, и болезнь на болезнь прилагающе от печали дряхлость старости своеи» [4, 62 об.-63].

Повторимся еще раз, что в посланиях к троицкому духовенству и архиепископу Евфимию Евфросин не агитирует за свой способ пения аллилуии, а лишь оправдывает его, желая смыть с себя наименование еретиком. Своих оппонентов он обвинял лишь в несогласии с практикой Вселенской Церкви, «от тоя бо на вся страны пролиася благодатныи свет всему миру» [4, 40].

Полемика не кончилась с жизнью двух главных героев полемики. И как раз именно конец их жизни явился причиной возобновления споров конце XV века в Пскове.

Преподобный Евфросин преставился «лехко и дивно» [4, 71 об.] в 1481 году. Его противник Иов по смерти Евфросина, услышав о блаженной и мирной кончине, не утерпел и сказал: «Старец тот всю жизнь прожил в ереси и прогневал Господа: дивлюсь, как это он получил такой преподобный конец, будто праведник пред Богом». Смерть Евфросина не затворила уст философа, продолжавших изрекать хулы и поношения на покойного двоителя аллилуйи. Но скоро «в неисцеленъ недуг впаде и начат болети нечеловечески...» Все тело его превратилось в один струп, покрылось червями. Из-за страшного зловония никто не мог приблизиться к нему, чтобы позаботиться о его язвах, источавших «мног мотыл». Видя беду, Иов постригся. Но буйный умом и строптивый сердцем, он не смирился и в монашеской мантии и на смертном одре, не покаялся в том, что заставил вытерпеть Евфросина. Два года продолжались его страдания и «тако нелепо умре». При погребении братия едва могла отдать ему последнее целование, «ноздри своя заемлющи таже едва и приступивъ скутар и обви съгнилъе чрьвьми уды его, зело гнушаася и мрьзоствуася тяшкиа вони» [4, 72, 84]. Именно эти две смерти - «лехкая и дивная» и «нелепая» вновь вызвали споры об аллилуйи в середине 80-х годов XV столетия.

Именно эти две смерти - «лехкая и дивная» и «нелепая» вновь вызвали споры об аллилуйи в конце XV в. Теперь спор волновал все псковское общест-во. Автор Первоначальной редакции «Жития» яркими чертами рисует эту богословскую смуту: «Призываю... на помощь мою Ефросина угодника... да возмо-гу дрьзаа откровением преподобнаго сего нашего отца Ефросима и великым его к Богу дрьзновением открыти светъ видениа Церькви Божиа великую таину пресвятыа алилугиа... Ныне же убо великъ плевелъ укореняшеся и цветет влъчець нечестиа посреди Съборныа Апостолъскыа Христовы Церкви и зело велик прах впаде от неведениа и всорися во церковномь оце, и се паче великъ расколъ въ Божии Церкве: таче бо единоверным людем, единомыслием христьаньствующих, а посреди их углубися разногласиа сице: ови бо дважды поаху пресвятую песнь божественыа алилугиа, друзем же трижда пресвятую песнь божественыа алилугиа поющим... тяшкою бурею на два чина разтръгшеся, прею разглася разделишася: двоащеи святая алилугиа ти зазирают со укоризною на троащих святаа алилугиа ти такоже разизаютъ сицевою же укоризною млъвяще на двоящих святая алилугиа... Троегласны их чинъ пресвятыа алилугиа в неведении <не чествует> Христа; двоегласныи же чинъ пресвятыа алилугиа никакоже поползеся не-честиемь пред Богомь, но якоже пресветлое светило, солнце непорочное свое простирая лучами сиание и сугубь просвещая светлость дневнаго света, сице убо и пред траящими двоащеи светяться, яко день пред нощию, или яко солнце пред месяцом, не сугуб ли светлеиши, и сиают немрьцаемым купно светом. Колми паче двоащеи пред троящими пресвятая алилугиа благочестиемь пред Богом» [4, 9-11 об.].

Полемическая переписка шла и между сторонниками Евфросина и Иова в псковской области. Из нее сохранился один любопытный памятник. Это - послание неизвестного автора к иноку, ктитору общежительной лавры святого Николы Афанасию, стороннику Евфросина. Послание намекает на спор Евфросина с Иовом, как на недавнее событие и в конце, ссылаясь на известное послание Фотия к псковскому духовенству об аллилуйи, говорит: «Подобало тебе, отче, послушать митрополита киевского и московского Фотия, который писал к нам в дом св. Троицы в Псков» [14]. Если бы во главе этого послания не стояло имя Афанасия, можно было бы подумать, что оно писано Евфросину в ответ на изложенное письмо его к священникам Троицкого собора, - так мысли Евфросина сходны с аргументами Афанасия, насколько последние указаны в послании сторонника троения.

К 80-м годам XV века относятся и первое появление архиепископа Геннадия в Псковской земле [15], и его распоряжение о разъяснении как правильно петь аллилуйю.

«Спор не смолк и в начале XVI в., сопровождаясь обычными увлечениями: так, толкование аллилуйи, сделанное Димитрием Греком в послании к Геннадию, переписывалось уже с заглавием "О трегубной аллилуиа от книги Феодора Эдесскаго"». И если в XV веке в распространений обычая двоения троегласники винили греков, то в XVI веке двоегласники упрекали троителей в подражании латинам. Высказывался по теме полемики и Максим Грек в произведении «Сказание Максима Грека, словцо к смеющим трищи глаголати аллилуиа чрез предания церковного, а четвертое слава тебе, боже». Сборник, содержащий в себе это произведение Максима принадлежал Иосифово-Волоколамскому монастырю и был написан игуменом (с 1573 г.) его Евфимием Турковым в 1562-1563 гг. [1,87]. Некоторые места из этого «слова» хорошо завершают описанную полемику XV в.: «Много существует разных церковных преданий: одно из них есть древнее предание--это дважды говорить аллилуиа и потом припевать слава тебе, Боже; и такому церковному обычаю первый научен был самими безплотными ангельскими силами блаженный Игнатий Богоносный, когда они явились ему, конечно, по Божию строению, воспевая божественные псалмы, на лики разделенные. Как же ныне смеют некоторые переиначивать это ангелами преданное староцерковное предание, трижды говоря аллилуиа и четвертое слава тебе, Боже! Что вы ответите на это? Скажете, что Божия Церковь в ветхом Риме так держит и возглашает? Если так, то вы явно признаете себя причастниками латинской части, а не преданного апостолами неблазненного богоразумия. Рассудите сами, полезно ли и спасительно ли вам петь Св. Троицу с зловерными латинами, а не с благоверно проповедующими слово евангельской истины четырьмя православными патриархами. Но в таком случае, добрые мои, пора уже вам принять и прочие церковные папины обычаи, во всю четыредееятницу до самой великой субботы молчать и не петь аллилуиа, потому что молчит папа, и не на квасной просфоре, а на опресноках совершать священную тайную службу, как и он совершает, и проскомисания не считать нужным, как не считает и он, и теплоты не вливать в священный потир, но трижды вдыхать в потир, как и он. А минеи, октоихи, каноны, стихиры, тропари и кондаки, всегодное украшение и духовное наслаждение св. апостольской церкви - все это бросьте и считайте ненужным, потому что и папа в этом не нуждается» [1,88-89].

В такие темные уголки холодной диалектики пряталась русская мысль, волей или неволей покинув просторное, согреваемое солнцем жизни поприще насущных нравственных потребностей.

Возвратившись к одному из главных виновников полемики - Евфросину, еще раз отметим, что он если и имел неправильное отношение к обрядам (признавая за ними догматическое значение), как человек своего времени, с другой стороны он имел совершенно правильное отношение к самим церковным догматам и то, что «не писмена есть достоверно от святых отець, ниже явленна таина еа от пророкъ» [4, 40 об.] так и должно было остаться тайной и не может быть разъяснена простым человеческим разумом. Иначе смотрели на это как сторонники Иова, так и последователи преподобного в последующих за ним поколениях (в частности, автор первоначальной редакции). Сам Евфросин, однако, предостерегал от подобного рода умствований [4, 40-40 об.].

1. Ключевский В. О. Собр. соч. М., 1959. Т. 7.
2. Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1988, (репринт 1871).
3. По рукописному памятнику см.: ОР РГБ, Ф. 256, № 358. Л. 380-385. Переиздан: Русская историческая библиотека. СПб., 1880. Т. 6. Памятники древнего канонического права. № 48. Стлб. 416-418.
4. ОР РГБ, Ф. 310 (Ундол.), № 306. Л. 34 об.-35.
5. Известна следованная псалтирь «писанная митрополитом Киприаном» (см. ОР РГБ, Ф. 173/I, № 142), в которой встречается сугубая аллилуия (см., к примеру, л. 146 об.). Рукопись принадлежит по датировки архимандрита Леонида к XIV веку (см. Леонид, архимандрит. Сведение о славянских рукописях поступивших из книгохранилища Св. Троицкой Сергиевой Лавры в библиотеку Троицкой духовной семинарии в 1747 году. М., 1887. Вып. 2. С. 306, № 5), по датировке Т. Б. Уховой ко второй половине XIV века, а Л. П. Грязина датирует ее половиной XV века (см.: Собрание рукописных книг МДА, фундаментальное. М. 1975-1985. С. 57, № 142). Библиографию описаний рукописи см.: Вздоров Г. И. Роль славянских монастырских мастерских письма Константинополя и Афона в развитии книгописания и художественного оформления русских рукописей на рубеже XIV-XV веков // ТОДРЛ. Т. XXIII. М.-Л., 1967. С. 174.
6. Н. И. Серебрянский утверждает, что после ответа Фотия в Пскове был написан письменный устав о троении, принятый на соборе псковского духовенства. В подтверждение этой догадки он ссылается на слова распопа Иова в самом начале споров с Евфросином: «истинныа уставы и обычая церковныа преложилъ еси, такоже паче писменныа вещи и кроме преданых уставъ от святых отець на свои обычаи прелагает, самогласно мудроствующе» (Л. 17 об.). См.: Серебрянский Н. И. Очерки по истории монастырской жизни в Псковской земле. Серия: ЧОИДР. М., 1908. С. 243-244.
7. Малинин В. Н. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания. Киев, 1901.
8. Первушин М. В. Литературное предание о преподобном Евфросине Псковском в Московской Руси XV-XVII веков: церковно-исторический и культурологический комментарий. Дисс. канд. богосл. Сергиев Посад, 2003. Машинопись.
9. Дьяченко Г., свящ. Полный церковно-славянский словарь. М., 2001. Репринт 1900. Прибавление.
10. Русская историческая библиотека. СПб., 1880. Т. 6. № 51.
11. Тихомиров П. И., протоиерей. Кафедра Новгородских святителей со времени введения христианства в Новгороде до покорения его Московской державе. Новгород, 1891. Т. 1.
12. Никитин В. А. Житие и труды святителя Евфимия, архиепископа Новгородского // Богословские труды, № 24. М., 1983. С. 260-306.
13. Экземплярский А. В. Великие и удельные князья северной Руси в татарский период с 1238 года по 1505 год. М., 1998.
14. «Послании к Афанасию, ктитору великия лавры святаго Николы о трегубой аллилуи» см. в: Православный собеседник. Казань, 1866. Июнь. С. 137-166.
15. II-я Псковская летопись датирует его приезд 1486 годом. Цит. по: Круглова Т. В. Церковь и духовенство средневекового Пскова // Махаон, 2001. № 14 (http://history.machaon.ru).