Духовное образование предлагает система учебных заведений, которая готовит духовенство. Состоит она из духовного училища, семинарии и академии. В течение всего XIX в. предпринимались попытки улучшить ситуацию в данной сфере. Так, на протяжении XIX в. система духовного образования претерпела 4 этапа реформирования (1808-1814, 1839, 1867-1869, 1884-1886). Они отмечены изменениями, вносимыми в школьные Уставы, которые отражали общественную ситуацию и отношение к образованию со стороны как государственной, так и церковной власти.
Период реформ в области духовного образования в царствование Александра I (1801-1825) сменился периодом реакции при Николае I (1825-1855); серьезные позитивные сдвиги в области образования, имевшие место при Александре II (1855-1881), были сведены к минимуму в эпоху Александра III (1881-1894). Постепенно из системы обучения была исключена латынь, и ко второй половине XIX в. основным языком преподавания стал русский. Тем не менее, система духовного образования и воспитания в России оставалась в основных чертах такой же, какой она была в начале столетия.
Говоря о духовных школах XIX в., многие как правило отмечают негативные стороны образовательно-воспитательного процесса.
По свидетельствам людей, чья жизнь оказалась связанной с духовной школой именно в это время, можно проследить, какое влияние система духовного образования оказывала на личность.
Итак, обратимся к воспоминаниям очевидца. Им будет Ширяев Александр Геннадиевич, сын дьячка Ярославской Губернии, окончившего в 1896 году Петербургскую Духовную Академию.
Приведенные ниже свидетельства представляют собой неопубликованные воспоминания[1], которые хранятся в рукописном виде в библиотеке Санкт-Петербургской духовной академии. В мемуарах автор подробно описывает события детства, студенческой и взрослой жизни, передает свои душевные переживания.
Воспоминания о пребывании и обучении в Духовном училище:
«В двух первых классах духовного училища у меня оставалось много свободного времени. Уроки выучивал сразу же после возвращения из школы и только тогда шел гулять. А вечером усиленно, запоем, читал. Книги я брал не столько из библиотеки своего училища (мне, как первокласснику, там давали слишком примитивные книжки), сколько у живущих вместе со мной семинаристов. Их было четыре человека, каждый брал приблизительно по книжке в неделю из семинарской библиотеки почти исключительно беллетристического и приключенческого содержания. Часто случалось, что иной из них, продержав книжку неделю, возвращал ее в библиотеку, не дочитав до конца, а то и совсем не раскрыв ее. А я за это время успевал прочитать их все. Так, за два года, я успел проглотить, кажется, всего Жюль-Верна, Майн-Рида, Купера, Густава Эмара и, отчасти, Вальтера Скотта. Эта литература ничуть, однако, не ослабила моего основного настроения, прочный фундамент которого был заложен дома. Я по-прежнему был набожен, строго соблюдал посты, по праздникам ходил за обедню дважды: к ранней обедне — в Спасский монастырь (где находилось и духовное училище) и потом — к поздней (с 9 часов утра) в духовную семинарию. Благолепие семинарской службы. Прекрасное пение и чистота домовой церкви приводили меня всегда в радостно-приподнятое, праздничное настроение. Перед уроками. Проходя в училище через монастырский двор. Я обязательно заходил к «Ярославским Чудотворцам» (местные святые, князья Феодор. Давид и Константин), прикладывался к их мощам.
В старших классах (3 и 4) духовного училища жизнь моя, вместе с братом Федором, шла мирно и спокойно. Жили мы на квартирах немноголюдных, вдвоем или втроем, редко более.
Что было плохо в духовном училище, так это полное отсутствие в программе естественных наук. Только география отчасти восполняла этот пробел. Но она проходила в течение двух лет и за эти два года (при двух, кажется, уроках в неделю) нам сообщалась вся мудрость — физическая география. География внеевропейских стран, Европы и России. Это был самый любимый мой предмет. Впоследствии (уже в начале 1900 годов) программа духовных училищ была расширена и восполнена в этом отношении в значительной степени благодаря энергии моего академического товарища (ныне покойного И.И. Полянского. Когда, лет 15 спустя, И.И. Полянский достиг степеней и был назначен членом Учебного Комитета при Синоде, он, между прочим, привлек меня к работе по составлению новой программы по географии для духовных училищ, которую мы и разработали при участии известных педагогов-географов Я.И. Руднева и А.П. Нечаева. Программа была введена в духовных училищах).
В первый класс духовного училища было принято около 40 человек. Из них до семинарии дошло вместе со мною, через четыре года всего семь человек, остальные или отстали на год, на два и более или же вовсе исключены были из школы, большею частию по-малоуспешности.
Духовная Семинария
Весною 1866 года я окончил курс в Ярославском духовном училище и автоматически был переведен в духовную семинарию.
В первом же классе семинарии, в 1886-1887 учебном году, после святок, я был принят в общежитие, т.н. «бурсу», в семинарском здании на казенный счет. В ней я пробыл полтора года, когда за окончанием курса и выходом брата Феодора, вышел на вольную квартиру.
После четырехмесячной жизни с братом Федором на частной квартире у столоначальника Ярославской духовной Консистории Хабарова, лучшей из всех квартир, в которых мы вообще жили, в сравнительной чистоте, при хорошем питании, бурса своею казенщиной и казарменностью произвела на меня гнетущее впечатление. Всех нас, казеннокоштных первоклассников, числом около 25 человек поместили в общую спальную. Занимались по вечерам мы в одной из классных комнат, пили чай, обедали и ужинали в общей столовой человек на 150-200. Кормили неважно. Особенно во время постов. Любимым нашим блюдом была пшенная каша и я сейчас живо вспоминаю, как часто мы опорожняли тарелки с кашей и как всегда были недовольны, что ее нам давали мало. Недостаточное питание за обедом и ужином восполнялось хлебом, который давался в неограниченном количестве во время утреннего и вечернего чая. На каждого бурсака полагалось по 0,25 фунта чаю и 1,5 фунта сахара в месяц. Парадная праздничная наша одежда состояла из черной суконной тройки — сюртука, глухой жилетки и брюк, а обычный костюм — из так называемой «карусетки» (нечто среднее между пиджаком и блузою) — из легкой бумажной материи серого цвета, без пояса, неуклюжего шаблонного покроя. На год выдавали 1,5 — целую пару сапог (с кожаными галошами) и «головки» — сапоги со старыми голенищами. Мылись в бане и меняли белье раз в две недели. Ходили всегда с паразитами, хотя и стеснялись, когда насекомые выползали наружу. Впрочем, этим добром богаты были и приходящие воспитанники жившие на квартирах. Ученики старших классов выглядели более чистыми. Когда мы, бывало, приезжали на рождественские, пасхальные или летние каникулы, мама первым делом заставляла нас раздеться до гола и переменить белье и верхнюю одежду: снятое белье направлялось в предварительно жарко натопленную печь, где и дезинфицировалось почти целые сутки, причем крупные вши лопались от жары. Каникулы были нашим отдыхом не только от учебы и начальства, но и от паразитов.
Жизнь в бурсе текла монотонно: утром вставали по звонку в 7.15, в 7.30 — общая молитва, затем чай, потом повторение заданных уроков и с 9 часов классные занятия. В 2 часа пополудни — обед, потом 30 минут перерыв. Во время которого нам разрешалось гулять, в 15.30 — вечерний чай, затем вечерние занятия — подготовка уроков, писание сочинений, чтение; в 20.15 — ужин, потом часовой перерыв безделья; в 21.30 — вечерняя молитва, после которой бурсаки расходились по дортуарам, расположенным в верхнем, четвертом этаже здания. В нижних этажах огни гасились и оставаться там после молитвы не разрешалось. Праздничные дни проходили у меня так. Утром я, как певчий, поднимался ранее обыкновенного, часов в 6 и отправлялся, обыкновенно без чая. К ранней обедне в церковь святого Николы версты за три от семинарии. Участники хора — четверо маленьких и трое взрослых — получали за каждую обедню по 4 копейки. Это были мои карманные деньги. Возвратившись домой, около 8.30 утра и наскоро попив чаю, шел за позднюю обедню. В семинарской церкви, начинавшуюся в 9 часов. В 11.30 служба заканчивалась и в актовом зале семинарии устраивалась спевка. Длившаяся около часа, так что к праздничному обеду мы, певчие, уставали больше, чем по будням. После обеда (с пирогом) я обычно отправлялся с визитом к сестре Кате, учившейся в епархиальном женском училище. Там стараешься, бывало, подтянуться. — ноги в нечищеных сапогах старательно прячешь под скамью или стул. Сидеть стараешься так, чтобы не заметны были дефекты в костюме, пальцы. Которые украшались черными от грязи неостриженными ногтями, держались сжатыми в кулак. Такие меры предосторожности, впрочем, мало помогали — Катя всегда делала мне замечания. Через полчаса-час сиденья в приемной материал для разговора истощался и я отправлялся обратно в бурсу, в обычный режим.
Развлечений в бурсе мы не знали никаких. В театр нам разрешалось ходить чрезвычайно редко, на классические только пьесы. Воспитанники старших классов, конечно, позволяли себе втихомолку некоторые развлечения, вроде выпивки, но это держалось в строгом секрете и от начальства, и от нас, младших. Уроки зубрили мы, младшие бурсаки, довольно усердно, большинство, однако не из интереса и не из сознания долга, а из страха: бурсак, получивший к святкам или к лету две неудовлетворительные отметки, лишался бесплатного содержания и изгонялся из бурсы. Для многих, особенно сирот, это равносильно было исключению из семинарии.
Типов и сцен, вроде тех, какие можно прочесть в знаменитых «Очерках Бурсы» Памяловского я у нас не наблюдал и вообще должен сказать, что бурсаки там отличались от остальных семинаристов, живших на вольных квартирах. Такие незаурядные лица из моих товарищей. Как Гриша Богоявленский или Вася Воскресенский (впоследствии епископ — викарий Ярославской епархии) конечно не бурсе обязаны своими достоинствами, но бурса их не сломила и не стерла их индивидуальности.
Духовная академия
Время моего пребывания в Петербургской Духовной Академии с осени 1892 до 1896 года было несомненно эпохою в моей жизни. Я ехал на конкурсные экзамены вовсе не по влечению к богословскому знанию. Академия представлялась мне, несмотря на мою молодость и крайний идеализм, большой семинарией-бурсой, только с умными, выдающейся учености профессорами и интересными студентами. Года за два до окончания семинарии я тешил себя иными мечтами: думал о том, как бы попасть в Академию художеств, мечтал потом о Томском университете, который незадолго перед тем открыт был в составе одного медицинского факультета (туда семинаристов окончивших «по первому разряду» принимали без экзаменов). И во всех этих мечтах доминировало совершенно отчетливо стремление вырваться из той обстановки, которая окружала меня с самого рождения, убежать от той перспективы, которая ожидала меня, как и всех моих товарищей-семинаристов, — превратиться в обыкновенного деревенского священника. Я боялся, что из меня выработается типичный деревенский поп, который или отупеет от совершения, чисто механического, всех обрядов и опустится до потери образа Божия за всеми этими попойками на крестинах, похоронах, именинах и проч., или, чувствуя свое превосходством над «паствой», погрязнет в тупом самодовольстве.
Все собравшиеся, за немногими исключениями, рассчитывали попасть на казенное содержание, так как, подобно мне, не располагали средствами для того, чтобы жить на частных квартирах на свой счет. Не попавшие в число «избранных» назывались своекоштными, они поселялись на частных квартирах, но у них было и преимущество: по окончании курса они могли беспрепятственно поступать на службу в любое ведомство, тогда как казеннокоштные обязаны были отслужить в духовном ведомстве определенный срок (кажется пять лет).
С первым вступлением в стены академии я почувствовал, что попал в совершенно новую для меня атмосферу. Меня встретил внушительного вида швейцар Лаврентий. Прослужив в академии в должности швейцара чуть ли не полсотни лет, он помнил и знал всех студентов, профессоров и бывших питомцев академии и являлся в академии можно сказать, неотъемлемою частью всего академического организма. Меня поразила та почтительность с которой этот солидный человек отнесся ко мне. Сняв с меня пальто и взяв мои вещи, он направил меня к эконому. Здесь — та же предупредительность и вежливость. Эконом, показавшийся мне профессором, поздоровался со мной за руку, предложил сесть, предложил папиросу (от которой я отказался) и зарегистрировал меня. Оттуда меня направили для дезинфекции в больницу, потом в баню и в столовую, где мне был предложен чай. Так как обед уже кончился.
Началась новая, свободная студенческая «барская» жизнь. Солидная, чистая обстановка в «занятных» комнатах, студенческая читальня, две библиотеки, прекрасный сытный стол, постельное белье поразительной чистоты, блестящие ботинки, которые ежедневно чистились специальными сторожами, бесплатный парикмахер. Крайняя предупредительность и почтительность — все это было так непривычно для нас на первых порах, что казалось каким-то сном.
Проверка знаний студентов производилась раз в год путем обычных весенних экзаменов. На трех первых курсах студенты писали по три семестровых сочинения. Писание этих сочинений для меня было источником тяжелых переживаний. Помимо того, что узко-богословская трактовка тем мне, по сложившемуся уже у меня мировоззрению, была не по душе, — свободная трактовка вопросов была невозможна, и сочинения представляли обыкновенно схоластические трактаты, доказывавшие заранее данную идею. И я выворачивался наизнанку, насиловал свою мысль и без особенного успеха.
Изучение же лекций всецело падало на экзаменационный период, так как профессора обычно не печатали своих курсов и их лекции записывались и составлялись студентами. Запись и составление велись организованно, под руководством одного выбранного студента. Который назначал для записи очередных студентов, собирал их записи, а затем, после легкой редакции, в конце учебного года отдавал в литографию для размножения.
Приведу несколько образчиков тем на которые мы в 1893-95 гг. писали свои сочинения: по философии истории — «Свобода и необходимость в истории»; по церковной истории — «Пресвитер церкви в первые века христианства и в настоящее время»; по психологии — «Экспериментальные исследования Е. Мюллера и Шумана относительно памяти», «Восприятие пространства по учению Джемса», «Учение Вундта о гипнотизме». «Психологический опыт св. Макария египетского по его творениям»; по патристике — «Учение св. Климента Римского о церкви».
На четвертом курсе студенты весь год работали над сочинением на ученую степень (кандидата богословия) и эту работу, от которой зависело получение академического диплома, проделывали уже систематически с большою затратою труда. Выбор науки и темы предоставлялся студенту. Темы утверждались митрополитом.
Темою моего сочинения был разбор воззрений Канта и Бокля о значении религии и нравственности в истории человечества. Здесь я, по крайней мере, основательно ознакомился с позитивною философией. Но критическая часть моего сочинения, которая к тому же должна была базироваться на истории, где мне приходилось выводить мораль из религии, была полна натяжек. За сочинение я, против ожидания, получил похвальный отзыв.
Самым близким моим товарищем в академии был Алексей Федорович Новский. Это была открытая душа, чистейшая русская натура со всеми ее достоинствами и недостатками, большой добряк и к тому же типичный бурсак. В академии он быстро выделился своими лингвистическими способностями и познаниями: помимо основательного знания классических языков — латинского и греческого (в которых мы все были довольно сильны). Он прекрасно знал древне-еврейский язык и недурно — немецкий язык. На почве изучения последнего и возникла наша с ним тесная дружба. Спустя каких-нибудь две недели после начала нашей студенческой жизни мы заключили с ним союз или соревнование в изучении немецкого языка: обязались до святок (месяца три) не читать никаких книг, кроме иностранных. Выполнив это обещание, мы оба достигли в немецком языке значительных успехов. Овладеть живою немецкою речью мы, понятно не могли, но, продолжая неуклонно заниматься им, усвоили его настолько, что могли без труда читать, не прибегая к помощи словаря, любую немецкую книгу. Немецким языком я и удовольствовался. Но для Алексея Федоровича это были пустяки. Параллельно он стал изучать английский язык, шутя овладел польским языком, потом (все на первом курсе) принялся за арабский язык. «Кто знает еврейский язык, тому стыдно не знать арабский, — говорил он».
Для общей характеристики Санкт-Петербургской академии не безынтересно привести (не совсем полные) дынные о том, по каким ведомствам и профессиям распределились мои товарищи-однокурсники по окончании курса: I группа — иерархи (архиереи) — 7 человек; II группа — рядовые священники — 10 человек; III группа — педагоги (некоторые потом чиновники) — 13 человек; IV группа — чиновники — 18 человек».[2]
Таким образом, можно сделать вывод, что система духовного образования состояла из трех отдельных ступеней: Духовного училища, Духовной семинарии, Духовной академии. Каждая последующая ступень отличалась от предыдущей уровнем образования, бытовыми условиями, отношением студенчества к процессу обучения и преподавателей к учащимся. В итоге, человек прошедший все вышеупомянутые ступени, отличался широкой эрудицией: владел несколькими современными и древними языками, разбирался в философии, хорошо знал историю, свободно ориентировался во всех общественно-политических движениях. По окончании обучения он мог, имея достаточную подготовку, выбрать дальнейший путь своей жизни — либо священника, либо чиновника.
[1] Данный дневник частично опубликован автором: Прахт Дм.В. Система духовного образования в России в конце XIX в.: взгляд очевидца // Исторический сборник. Сборник научных работ, посвященный 30-летнему юбилею исторического факультета ТГСПА им. Д.И. Менделеева. - Тобольск: ТГСПА им. Д.И. Менделеева, 2009. С. 95-99.
[2] Мемуары Ширяева Александра Геннадиевича, сына дьячка Ярославской Губернии, окончившего в 1896 году Петербургскую Духовную Академию и получившего степень кандидата богословия. Мемуары написаны в 1930-х гг. Рукопись в 2 ч. Ч. 1-2.Библиотека СПбПДА. С.45-145.